слабость.

Ему нужна была власть. И чтобы все лавры в конечном счёте были его. Я — довольствовалась малым. Не всегда, разумеется. \ По ночам, когда боль внутри становилась невыносимой, прошлое вгрызалось в глотку острыми клыками. И эти короткие вспышки, выбеленные и выцветшие, забивали горло кусками мёрзлой земли. Дышать становилось трудно, воздуха не хватало. Мне приходилось откидывать в сторону ломтик синтепонового одеяла и, сунув ноги в тапочки, выходить из комнаты. Воспоминания становились тяжёлым грузом. То, что должно было бережно гладить по голове и кутать от порывистых подмосковных ветров, потрошило душу мясным ножом. Каждый одинокий день. Каждую одинокую ночь. Холодные январские утра, ветер под пижамой. В коротких ботинках — снег. Пустые разговоры, бесполезные завтраки. И слова, которые рассыпались прямо перед глазами. Мне было нужно одно — чтобы кто-то разделил со мной мою боль. И он сделал это. Слушал. Принимал. Но всегда — как-то нехотя и с щепоткой равнодушия. Я долго терзала себя, не понимая, почему он даже не пытается скрыть своё безучастие. Позже поняла — своё безразличие к чужим судьбам он никогда не прятал, не зарывал в песок. Но и не выпячивал наружу, не старался ткнуть в него мордой случайного прохожего. \\ Пальцы по телу. По свежим порезам. По затянувшимся шрамам. Песочная кожа. Белый хлопок. Рубцы на бёдрах. Горячая кровь мешалась с водой. Бордовые брызги в душе. Рубиновые пятна на белом полотенце. Чёрт, порезалась во время бритья. А больше — никто и не спрашивал. — Дура ты. И снова этот безучастный оттенок в голосе. \\\ Ночные кошмары вдруг перестали рвать тревожную полудрёму. А прошлое перестало срывать с кожи кровяные корки. Всё вернулось на круги своя. На время. А потом вдруг исчезла Старкова. И с меня — почему-то — сняли все обвинения. О которых я, впрочем, не должна была даже догадываться. Вот так просто. Без допросов и извинений. Без очных ставок. Просто Максим однажды пришёл в мою комнату и, выдернув из моих рук учебник, сухо сказал: — Мы идём к Морозову. Насчёт Даши. Ты с нами? \\\\ Не помню, как пистолет оказался в моих руках. Помню лишь кривую ухмылку напротив. Знал, что не выстрелю. Знал, что просто шоу. Арена смерти. — Он так хохотал, когда рассказывал про пистолет. Пальцы по шрамам. География боли. Секс без чувств. А потому — слишком обычный, слишком пресный. Та грубость, с которой он сжимал горло, те равнодушные прикосновения по шрамам — всё это было забито пустотой. Иногда от жаропонижающих проваливаешься в густой сон. Будто выпил снотворное, а не пилюлю от температуры. Тут была такая же история. — Но он не ожидал от тебя. Как и я, впрочем. \\\\\ В каком-то смысле я тоже была предателем. Все эти скомканные простыни, разбросанное по комнате бельё... — Лучше бы ты просто таскала ему бумажки с чердака. Даша вернулась, когда школа начала биться в предсмертных конвульсиях. Потухший взгляд бросался в глаза даже больше, чем металлическое кресло. И снова всё смешалось. Взгляды стали колючими, встречи — редкими. Лезвие вновь начало скользить по влажной коже, оставляя глубокие бордовые линии. Сон вновь стал тревожным, а кошмары — частыми. Его уже не было. И забыться, нырнув с головой в этот губительный омут, было уже нельзя. Оставалось одно — затыкать рот краем махрового полотенца и, опустившись на кафельный пол в женской душевой, кричать каким-то чужим голосом. — Почему ты в кофте? Жарко ведь. Виноградовой, как обычно, до всего есть дело. — Меня что-то знобит. — Ты пила лекарство сегодня? — Да, разумеется. \\\\\\ Даша пыталась поддерживать. С тугим сердцем и плохо скрываемой ненавистью. Нет, не ко мне. И даже не к нему. Скорее, к жизни. К этой несправедливой суке, по чьей милости мы все оказались жертвами и заложниками. — И когда у вас началось всё это? Сложно сказать, когда началось. Так же сложно, как и определить тот временной отрезок, когда всё закончилось. Он вдруг стал угрюм, нелюдим, его бросало то в жар, то в холод, виски начинали схватываться серебристой сединой, а взгляд становился уставшим и озлобленным. Он увядал и гас с каждым днём, и, кажется, никто, кроме меня, не замечал этого. Мы вдруг резко прекратились. Он перестал смотреть в мою сторону за завтраком, а я больше не ходила в учительское крыло. Он разбирал завалы и бегал в лесу, я — помогала на кухне. Резала лук, мыла полы, дезинфицировала столовые приборы. Иногда — жгла тряпки на заднем дворе. За два дня до своей смерти он остановил меня у библиотеки и, смотря как будто сквозь, сказал: — Зайди ко мне сегодня. В одиннадцать. И я пришла. Без прелюдий, без слов, без взглядов. Снять стресс — не больше. Когда он закончил и, подойдя к форточке, закурил, я взглянула на его затылок и осторожно спросила: — Ты в порядке? Пауза. Затяжка. — Да. Я знала, что ему сложно отвечать на такие вопросы. Что он слабо ощущает эту черту, эту невидимую грань между «в порядке» и «кажется, не совсем». В эти последние дни что-то сломалось и в нём. — Мне уйти? — Можешь остаться. А затем — сделал долгую затяжку, выдохнул сизый дым и, закрыв форточку, лёг на правую сторону кровати. Спиной ко мне. Он не спал, когда я начала проваливаться в беспокойную дремоту. Не спал он, вероятно, и тогда, когда глубокая чернота сна полностью поглотила мой разум, выдёргивая из-под тела материальный мир. \\\\\\\ Меня выбросило из сна поздним утром. Когда за дверью грохотало нечто похожее на жизнь. Это была наша последняя встреча. У меня была возможность узнать. Про него. Про саму себя. Готова поспорить — он ждал вопроса. Ждал мою руку на плече. Ждал, что сяду напротив и, закурив вместе с ним, впитаю в себя всю горечь его жизни, вдруг оказавшейся бестолковой и пустой. Но я этого не сделала. Смутное предчувствие пульсировало внутри меня в ту ночь. Должно быть, умирать с этим грузом было сложно. Но ещё сложнее было бы жить и продолжать носить его внутри. Слабые должны умереть. Слабые должны ответить за каждую пулю.