i like it red, you fucking dead

— Оставайся, мальчик, с нами, — насмешливо тянет она, взглядом буравя его отражение в зеркале, — будешь нашим королем. В ее глазах полыхает лихорадочный огонь — будто её собственные мысли вспыхивают и пляшут, а в отражении — они оба, из своих золотых башен с лисьим прищуром выглядывающие так, словно подобно Дагбаеву-младшему прощупывают почву. Только у мальчишки в голове — как бы зеленушки его ненаглядные не завяли, а у Вадима на кону собственная головушка, потому что у госпожи Дагбаевой башня ее реальна, да и не одна, а он по придуманным самим же собой ступенькам поднялся и глядит лениво из окошка и развлечения ради плюётся огнем то туда, то сюда. И если перед с собой можно пытаться лгать прикрываясь хорошо трахающейся начальницей которая по его же воли усадила его на поводок эмоциональные качели, то Юма его чувств боящаяся как огня — а своих-то и подавно — с искрящими глазами выдворяет его на самые опасные задания, зная, что он ради нее из могилы вернется обратно, обратно в ее постель, обратно в ее объятья, обратно в ее кандалы, чтобы потом с насмешливым видом обвинять волкова и его ебанутую преданность работодателю, порождающую все смертные грехи. Дракон, остающийся в одиночестве — задолбанный наемник вырубается — с ядовитой усмешкой повторяет про себя о стокгольмском синдроме. — Вы прекрасно знаете, что я всегда буду у ваших ног, — вкрадчиво басит Дракон, все также ухмыляясь ей в зеркале. Даром, что степень по истории получал: он и жнец, и психолог, и собака покорная, когда языком перед новой хозяйкой надо повилять, когда та на себя корону деда примеряет — видать, этап взросления, когда девочки пробуют мамину косметику мимо нее прошел, вот и решила взять карт-бланш. Юма была из тех детей, про которых говорят "родилась в золотой рубашке и с шилом в заднице", чем-то напоминала ему пышную алую розу с десятками шипов, но выдать что-то вроде избитого мученического "сорвать цветок ее юности" язык не поворачивался, потому что Вадик, как никто другой, знал, что этот цветочек был плотоядный и мог сожрать его самого целиком, не поплевавшись. Он скалится, но то, что в руке у наследницы все карты, не отрицает, потому что сам их ей подбрасывал, а мы, говорят, в ответе за тех кого приручили. (На самом деле, Вад не уверен, что приручили не его, потому что стопу изящную, на которую должна будет опереться Дагбаева, когда самовольно возложит на свои плечи, целует, обводя щиколотку большим пальцем, а ее надменное лицо сытым взглядом охотника) Он скалится, потому что глупое "что слепили, то и полюбили" застревает в его голове не хуже пули, потому что ему одному известно, как холодная принцесса любит кусаться во время поцелуя, как любит демонстративно корчиться, когда он зовет ее иронически с нотками теплоты "маленькой мисс" и как не любит напоминание о том, что она не одна в семье, после того, мать приносит домой сверток с ненаглядным младшеньким, и, все, понеслась пизда по кочкам, долгожданный первенец необъяснимо получает клеймо из разряда 'первый блин комом', по черепам возвращая себе вершины, когда дедуля обнаруживается так вовремя, чтобы свою протеже забрать под крыло, и Дагбаева ему благодарна за то, что из нее вырастили (человеком назвать у нее язык не поднимается). А в ответ ему надменно улыбаются кошачьи глаза, и никто и не знает, какие черти над костром прыгают в ее голове, своими вилами его к земле придавливая без сопротивления. С Юмой по-другому просто не получается — она своими вишнево-пьяными глазками сверкает, ухмыляяется и видит насквозь его да так, что с ней быть честным не то чтобы приходится — просто хочется, да для его поебанной жизнью кармы приятно. Дракон молет что-то философское про стареющего диктатора, веру и прочее высокопарное, и Юма мысленно перечисляет, вторя как мантру: вера, надежда, любовь. Надежда умирает последней. Вера, надежда, любовь. Вера умирает первой, любовь где-то на затворах сознания начинает гнить и разлагаться, как забытый под прилавком на рынке экзотический фрукт, надежда умирает последней. В комнату входит Баатар, собственной персоной, и наемник покорно склоняет голову перед ним без намека на былую игривость, будто бы это не он его внучку позавчера раскачивал на своих бедрах до звездочек в глазах и будто бы только что не он да и вовсе не с этой внучкой просчитал, как пройдет пуля через затылок Дагбаева-старшего. Между первой и второй — перерывчик весьма большой, полный искрящих переглядок, крошечных попыток подступиться и, в противовес им, болезненно широких шагов на попятную. Тот самый перерывчик, переполненный десятками будто бы случайных пересечений и касаний, между их первой встречей после длительной разлуки и второй, которая произойдет прямо сейчас, как понимает Юма по выходящему в развалочку из тени наемнику. Из-за внеплановой истерики Алтана она отменила совещание, перенесла сделку и, что самое важное, ее любимый кофе остыл, а потому пользуясь эффектом неожиданности, подошедшего наемника она придавливает к стене, приставляя нож. Глубоко вдохнуть, досчитать до десяти, выдохнуть. Она сбивается на четырех. У Юмы в рукаве всегда и нож, и козыри, и власть, а Дракон, наслаждаясь танцами на лезвии ножа скалится; они оба знают, что на раздачу пиздюлей следующий он. — Тише-тише, — Вадик сдавленно, насколько позволяет положение смеется. На самом деле позволяет еще как, учитывая, что маленький ножик в тонкой руке и горящий взгляд против двухметрового амбала — такое себе, — маленькая мисс повзрослела. —Юмжит. Мое имя — Юмжит. — она шипит хитрой змейкой. Дагбаева — его выигрышный и сразу проигрышный вариант, шесть и шесть на обоих костях до того момента, как один из кубиков упадет, безвозвратно затерявшись в пепле. — Как скажете, маленькая мисс Юма, я — Вадик, а то вы, похоже, не узнали. Она узнала. Узнала — удивилась бы, если бы забыла. Узнала шершавую кожу на теплых пальцах, неловко постукивающих по ее плечу в намеке на освобождение шеи от железного лезвия, узнала привычный насмешливо-ласковый взгляд сверху-вниз. Острым краем ногтя впивается в кожу под подбородком Вадима, на нее сверху нависающего, чтобы резким движением притянуть его лицо на один уровень со своим. — У тебя было одно задание, — шепчет она, вдавливая ногть все глубже, выпуская каплю крови. Глаза у нее горят полыхающем пламенем, сжигающим все на своем пути; переливаются каплями красного полусладкого, бокал которого отставлен на стол; словно кровь бежит по венам, ударяя в мозг. Дракон смотрит немного томно, немного с искринкой и немного с насмешкой: у Юмы не получается его разгадать, и она медленно, будто на пробу, опускает руку, сжимающее рукоять ножа, как спасательный якорь. Вадику этого кислорода и не хватает, когда Юма, очертив свободной рукой его шею пальцами в кольцах, металл которых приятно обжигает холодом, тянет за пояс кимоно, позволяя шелковой ткани мгновенно стечь с себя. У нее цепкий кошачий взгляд, и не скрытая красным одеянием Дагбаева кажется ему снизошедшим божеством, богиней из античной мифологии, — Вадик в эпитетах и литературе не силен, он бы с Клеопатрой ее сравнивал и любовался, не смея касаться. Юма — его ахиллесова пята, и она же — адамово яблоко, ему нельзя, а ручки сами тянутся провести большим пальцем по нижней губе; ему нельзя, а Баатар никогда уже не узнает, сколько раз они могли заделать правнуков у него под боком. — Одно, — вторит она, опаляя горячим дыханием его губы, — не дать цветку разрастись дальше своего горшка. —убирая руку от его измученной кожи под подбородком, Дагбаева искрящим взглядом следит за сбегающими каплями крови, губы голодно облизывая. — И что сделал ты? — натаскивает на лицо фальшивую улыбку, перетекающую в животный оскал. — Поигрался, пообрывал лепестки на ромашке, и будь, что будет, а ромашки — нежные, но, сука, живучие, — тянет каждое слово, словно смакуя, — и, когда они разрастутся по всему саду, как сорняки, вырывать нужно будет с корнем. Дракон смотрит немного с призывом, немного с немым вопросом, и Юма, привставая на носочки и притягивая его к себе за шею, резко впечатывается в его губы, словно ударом того самого ножа, но смягчается и осторожно зарывается в его волосах рукой, чувственно и, кажется даже, нежно и приглушенно сминает его губы. Нож из другой руки сразу выпадает и звучит уже не спасением, а проклятьем, утягивающим в гнетущую реальность. — Воткни мне этот нож в шею, — хрипло выдает он, будто читая ее мысли, — втыкай, и все закончится, не начинаясь. Вадим ведет руками по ее ровной спине, очерчивает плечи и острые ключицы, задерживая указательный палец на подбородке и приподнимая им ее лицо. — Останься. — холодный безэмоциональный приказ застревает надломом в горле и выходит чем-то диким, хрипящим. Это противоречиво, но, тем не менее, она чувствует себя иррационально хорошо, как в своей тарелке, — честное слово, оксюморон — в руках немногим младше ее собственной матери наемного головореза, прокладывающего дорожку зализаных укусов по ее позвоночнику и обрываемого ее настойчивым движением, вынуждающим перевернуться на спину и ждать, смотреть и наслаждаться, пока она пройдется губами по границам татуировки на груди, медленно, томительно сладко опускаясь на его член, и Дагбаева с пляшущими в глазах дьяволятами даже такой контроль хочет, а если хочет, то берет. Вадим коротко касается губами ложбинки между грудей, пока Юма забирает контроль безапелляционно, двигаясь на нем неспешно-неторопливо, и приподнимаясь на его бедрах, изящно кладет ладонь ему на грудь, останавливая, пока указательным пальцем, предварительно безбожно пошло облизнув его, тушит свечу на прикроватной тумбе, окутывая комнату сладостным полумраком, словно это та самая недостающая деталь, а не прихоть красноглазой чертовки, чтобы довести его. Она не манипулирует: банально бессмысленно. Она не манипулирует, но одного дикого, необузданного проблеска в глазах цвета вишни в коньяке Дракону предостаточно, чтобы из автомата себе в голову стрелять, лишь бы Дагбаева с надменной полуулыбкой смотрела на него сверху-вниз, нашептывая «Ты славно поработал. Разумеется, не так славно, как играл моим братцем в шахматы, пока тот проебывал мой бизнес». (а ведь Дагбаева, черт побери, на полторы его головы ниже, когда не носит свои пафосно цокающие каблуки) Дракон насмешливо зовет ее брата золотейшеством, а еще чуть мягче, с услужливостью — "маленькая мисс", а потому и его местная кличка дает возможность прочувствовать все прелести бытия в какой-то русской сказке. Спойлер: не дает; потому что из сколоченной по приказу деда метаморфичной башни ее никто не спасает, и выламывать кирпичики приходится самой, а в ее собственной сказке, именуемой жёсткими реалиями жизни, принца заменяет дракон, потому что их сказка — не про прекрасных принцев, она про ебанутых принцесс и прирученных ими драконов. Их отношения — гребанный кот Шредингера: и кота жаль, который вроде мертв, вроде жив, и глубже копать не хочется, чтобы проверить истину. Дагбаева встречает его заспанная, щурясь от яркого освещения в коридоре, и с небрежным пучком на голове. Она складывает недовольно ручки на груди и отчеканивает: — Твои раны разве зажили? — Нет лекарства, которое излечит сердце вашего раба. — он притворно вздыхает. — Когда я захочу посмотреть на юных театральных дарований, я сообщу тебе об этом, а сейчас тебе нет нужды бросаться в объятья врагам, оставайся. — А вы меня в свои объятия возьмете или потом денежное дерево подарите? — Вад натягивает на лицо маску удивления, театрально приподнимает брови, хмыкает, переворачивая языком зубочистку во рту и придавая лицу страдальческое выражение. — Бедный прихвостень затрахался от вашей семейки, госпожа, велите ему седлать лошадей и, считайте, что он поедет на охоту, а вам всякую интересную дичь к завтраку привезет. — Проваливай. Он делает шутливый реверанс, мысленно прикидывая: не было ли у Дагбаевой излюбленного ножа, который она кинет в него вдогонку. С задания действительно не возвращается никто, и что-то внутри Дракона затухает (возможно, изжога, но он не может быть до конца уверен), когда он опирается на дверь юминой комнаты, — если эти покои, в полтора больше его старой студии, можно так назвать — прислушиваясь к гнетущей тишине по эту сторону двери, где сидит, облокотившись на ту же дверь спиной Юма, пустым взглядом наблюдающая за циферблатом часов на цепочке, качающимся в ее руке. И четвертого раза быть не должно, невозможно, иррационально: Бог же троицу любит, три лежит в основе констант, три, так подумать, прекрасное ведь число, правда? Говорят, если вы не слышали выстрел, то плохие новости: в вас стреляли. Дракон слышит их вокруг себя, словно очутившись в эпицентре ада, и слышит столько, что разобрать, пришелся ли какой-нибудь на него, не получается. Вад обнаруживает ее позади себя, сидящую сбоку от лестницы из красного дерева в зале, среди изуродованных трупов, среди которых уже не разобрать своих и чужих, когда стрельба в особняке уже сходит на нет. Юма себя героиней из сказки ощущает, не той принцессой, которую дракон своим крылом прятал от всего мира, а той, что в сказку о потерянном времени попала, все, что можно и что нельзя проебав, потому что раньше, в юные шестнадцать или насыщенные двадцать шесть, было упоительное ощущение иллюзии свободы от самой себя и временных рамок, потому что раньше она свято верила, как мантру повторяя, что все еще будет, потому что жила в приторно-cладком ожидании и выжидала своей надуманной воздушной жизни точно так, как собиралась напомнить матери о том, что любит ее. Месть, одна только месть, а даже если говорим, что ищем справедливости, все равно мстим. Вадим, усаживаясь на заляпанный кровью дорогой паркет, кое-как перетягивает ее на себя, одной зажимая кровоточащую рану, а второй поднося ее измазанное в крови запястье, коротко касаясь ее руки подрагивающими губами и утыкаясь во внутреннюю сторону ладони носом, различая ее немного терпкие духи с цветочным шлейфом. Он собирается встать, когда Юма слабо тянет его за руку, улыбаясь краешками рта. — Останься. Ещё немного. На черной кружевной майке расползается едва различимое кровавое пятно, и Юма вымученно с нескрываемым надрывом смеется звонко, словно возвратившиеся птицы домой по весне, через боль потягиваясь к Вадиму и обхватывая его бледное — да не ты же при смерти лежишь, чего бледнеть-то — лицо руками, касается обветренными губами его губ. У маленькой мисс в пистолете — добрая половина обоймы, которая ей не пригодится, в отличие от Дракона, у которого еще вся жизнь впереди. И будем жить как в сказке.

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги, Все разлетелось к черту, на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее, виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! все не по-людски! Я Вас любил так сильно, безнадежно, как дай Вам бог другими — — — но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в груди, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст! И.Бродский — «20 сонетов к Марии Стюарт».