Поздно

      Когда они находят друг друга в этом обветшалом музее на самом краю Брашова, Лайя думает, что это происходит, пожалуй, довольно поздно.       Ей немного за сорок пять: она смеется тише обычного, больше не носит обувь на каблуках, а еще пахнет вином и вишней. Подступающая старость касается волос первой сединой, кожи — морщинками; Лайя все больше похожа на Энни, меньше — на себя. Она не прячет ни то, ни другое: позволяет себе широко улыбаться и по-честному злиться, завивает волосы совсем, как мама, и даже влюбляется в кофе без сахара. Милли подмечает, что она теперь и ругается с работниками, как Энни, пока достраивает вторую конюшню.       —…Все вообще-то не так уж и плохо.       Милли твердит ей об этом где-то между шутками о скорой пенсии и подбадривающими речами, и Лайя сама же в этом убеждена.       По субботам она отвозит дочь к отцу.       От Лео ей достаются рыжие кудри, широкая улыбка и, в принципе, все — от огня в зеленых глазах до милой, но порой раздражающей неуклюжести. Блейк не обходят стороной даже веснушки, что рассыпаются золотом на ее смуглых плечах, и, кажется, только за это Лайя готова простить ему его неожиданный переезд из Лэствилла в Бэнд. Путь от их семейного ранчо до его дома занимает теперь чуть больше пяти часов, но она никогда не оставляет дочь без их встреч.       По дороге они слушают «Radiohead», порой — попсу. Обычно от Лэствилла остается лишь вывеска, когда Блейк высовывает голову из окна и подпевает Эду Ширану. Сначала Лайя ругалась, но теперь лишь смеется, глядя на дочь. Блейк семнадцать, она щербата, радостна и чересчур громка, и, если честно, в такие моменты, как эти, Лайя рада, что в ней все же больше от Лео, чем от нее самой.       По привычке он встречает их прямо у крыльца: Блейк достается поцелуй в лоб, Лайе — крепкие объятия. Ей удается сохранить хорошие отношения с бывшим мужем и даже не ругаться с ним за подаренного Блейк попугая (у него зычный голос, и, перевозя его на ранчо, Лео случайно научил его не совсем приличным словам). Он присутствует на каждом ее дне рождении, возит их с Блейк каждое лето к океану, кормит в маленьких итальянских ресторанчиках по выходным и помогает Лайе по ранчо.       Лео вообще-то всегда рядом, — рука в руке крепкой хваткой: и тогда, когда ее ухажер оказывается полным козлом, и когда Блейк болеет ангиной, и когда ей просто не с кем сходить в кино. Он отмахивается от всех вопросов о том, почему они разошлись, и лишь наедине с Лайей признается:              — Просто порой так нужно.       Она кивает:       — Необходимо.       И в груди что-то сжимается от осознания: некоторым людям суждено быть рядом с нами совсем не так, как мы того хотим.       Она молчит еще несколько минут, прежде чем тихо добавляет:       — Но я все равно люблю тебя. Очень сильно. Несмотря на то, что с нашего развода прошло семь лет.       — Совсем, как в твоих книгах?              — Да. Совсем, как в «Тристане и Изольде», только, может быть, чуть-чуть по-другому. — Лайя улыбается, и в темноте этого совсем не видно, но и он тоже. Они об этом не говорят, но точно знают, что оба навсегда переплетены.              Они расстаются друзьями и жалеют об этом всего несколько недель, прежде чем Лео вытраливает из нее всю грусть шутками о том, что это все было «чистым приколом», и они могут пожениться заново. Лайя качает головой: она знает, что людей нужно отпускать.       —…И, вообще-то, не только людей!              Блейк твердит ей об этом, пока они разбирают старые вещи в гараже. Она уговаривает мать отдать ненужную одежду и сломанную фарфоровую вазу Энни, а еще цепляется за пыльные холсты. Лайя качает головой и лишь сильнее прижимает их к груди. Картины обжигают руки и болезненно сдавливают легкие; она поднимает на дочь отчаянный взгляд, и, Блейк, кажется, все понимает.       Но не совсем.              Шесть картин достаются ей от Лео на третью годовщину их брака: он находит их на гаражной распродаже под слоем краски и пыли, и, если честно, сам сомневается в том, что под ними что-то есть. Они реставрируют первый холст вместе: Блейк сидит на коленях папы и счищает ненужные остатки краски под строгим присмотром мамы, но это вовсе не то, что живет на пожелтевшей бумаге.       В картинах она находит мальчика-волчонка.       Ему слегка за шестнадцать, он скалится на всех, а еще чаще всего молчит. Когда ему исполняется восемнадцать, он прошивает свою плоть мечом и кует кожу раскаленным металлом, позже — обрастает броней. Он взрослеет, и девочка-ласточка вместе с ним. Она зовет его «Владом», иногда зарывается носом в его волосах и крепко-крепко обнимает.              В ней она узнает себя: смуглые плечи переливаются бронзой на солнце, и в голосе перед сном проступает такая же хриплая усталость. Она часто бегает босиком, подставляет лицо солнцу и тянется к нему на носочках. Лайя осознает лишь гораздо позже: в ней нет совсем ничего от Лале.       И дело вовсе не в слабости плоти, постаревшей коже и угасших улыбках, Лале просто оказывается больше.              Смелее, отчаяннее, решительнее; уверенным шагом вперед, ни разу — назад. Она смеется прямо в лицо опасности, но чаще все же молчит. Лале знает: обнимая его в ночи, она ворует чужую удачу, но       

      Господи,

      

      Боже мой,

      

      как же

      

      сильно

      

      она его

      

      любит.

      До хрипоты, стиснутых коленок и сотни нарушенных законов; ее руки дрожат каждый раз, когда мимо проходят бостанджи, а рядом — Мехмед. Спокойствие, вспоротое клином, она находит лишь во Владе: в его мягком касании, в нежном взгляде, в подставленном им плече. Он целует ее на ночь в висок и тихо обещает:       — Мы однажды отсюда сбежим.              — Я верю.       — Верь.              Сон мешается с реальностью, реальность перетекает в сон. Влад стирает между Лале и Лайей границы, она же, в свою очередь, слишком устала их чертить. У ее мальчика пронзительные голубые глаза, — Лале постоянно сравнивает их со льдом, — крепкая вера и нерушимый тыл, и, если честно, то это больше похоже на бред — любить его так, словно он есть.       Влад — всего-навсего мальчик с картины, целующий чужие (Лайе хочется думать, что ее) руки. Заступающийся за слабых, не преклоняющийся перед теми, кто сильнее, он до невозможности гордый и живой в ее снах. Иногда Лайе хочется обо всем ему рассказать: и о том, что ей не восемнадцать, и о том, что она не Лале, и о том, что его вовсе не существует, однако они всегда идут по заученному сценарию. Аслан стоит на стороже, пока они сидят у домика в полночь: ее ладонь касается его щеки, его — ее руки. В глазах мелькает нечто большее, чем любовь, глубже, чем просто привязанность, и они смотрят друг на друга так, словно прощаются.       Беспокойство стискивает легкие.              («Ты ведь не уйдешь?»).       — Знаешь, — Лале прерывает их молчание, — иногда мне кажется так, словно… позднее все было бы по-другому.       Влад удивленно смотрит на нее.       — Позднее?              И, словно насмехаясь над самой Лайей, она отвечает:              — Да, позднее. Гораздо позднее.              — Если бы я встретил тебя, уже будучи господарем?       — Нет. — Лайя заведомо знает, что скажет Лале. Мучительно сильно хочется закусить щеку изнутри и промолчать, но вместо этого она лишь слабо улыбается: — Если бы мы родились на несколько десяток лет позже. Или даже веков. Я думаю, что тогда нам с тобой не пришлось бы прятаться и вовсе. Мы были бы счастливы.       — Позднее. — Влад произносит это задумчиво, и Лале снова кивает:       — Позднее.       Но «позднее» оборачивается «поздно».              Лайе сорок четыре, когда она покрывает отреставрированные портреты лаком и прячет их в чехлах. За тринадцать лет происходит ровно ничего: Влад все так же остается мальчиком из картин, а она, кажется, устает его ждать. Фальшивая османская действительность пьянит, но не оглушает ее реальность: у нее растет дочь, — Блейк совсем скоро уедет учиться в Европу, — есть семейное ранчо, и через восемь месяцев она открывает свою галерею. Жизнь идет своим чередом: ее сны обрываются, и Лайя заканчивает их сама:       Для Лале с Владом не наступает никакого «позднее».       Они остаются жить на этих картинах, — глубоко спрятанные в чехлах, навеки молодые и печально-счастливые, — а она движется дальше. Лайя взрослее Лале ровно на двадцать шесть лет, и потому знает: порой так необходимо (даже если мальчик-волчонок продолжает скрестись где-то у нее под ребрами).       Блейк уезжает в Амстердам в начале августа. Они с Лео провожают ее на самолет, и, если честно, оба жутко волнуются. Лео все рвется купить им билеты и улететь вместе с дочерью, и она почти на это соглашается, однако вовремя останавливается: Блейк смотрит на нее по-взрослому серьезно и улыбается так решительно, что проступившие на щеках ямочки кажутся острее обычного. Лайя напоминает себе: людей нужно уметь отпускать.       В конце концов, те, что переплетены, все равно друг к другу возвращаются.       — Я буду по тебе безумно скучать. — Она зарывается носом в рыжих волосах Блейк в последний раз перед ее отъездом. Расстояние от августа до декабря кажется колоссальным: она пытается запомнить кокосовый запах ее дочери, и Блейк тихо смеется:       — Ты мне вчера это тысячу раз говорила.       — Чтобы ты это не забывала.       — Но я ведь больше не ребенок.       — Это не означает, что мы не будем по тебе скучать и названивать тебе по пятьсот раз за день. — Лео улыбается не так, как обычно, и лишь по слегка опущенным углам его губ Лайя понимает, что еще чуть-чуть, и он заплачет. Она касается его руки и кивает ему, словно бы пытаясь уверить, что с Блейк все будет хорошо.       Блейк уезжает, но они с Лео не прекращают видеться. По выходным они все так же ужинают в итальянских ресторанах и вместе звонят дочери по видеосвязи. Раз в месяц Лео приезжает проведать Лайю на ранчо и поддержать ее с открытием галереи, что она переносит на декабрь, — ей хочется, чтобы и Блейк была рядом с ней в этот момент, — а пока оба объезжают весь штат в поисках молодых художников. Им удается найти всего десятерых, — неплохой старт для маленькой галереи, но Лайе хотелось бы большего, — и Лео предлагает ей выставить написанные ей самой картины.       — Я в этом мало что смыслю, но, мне кажется, ты рисуешь даже лучше, чем они. — Они сидят на кухне Лайи, и Лео выступает в роли критика, проходя взглядом по полотнам, которые она хочет выставить. Остановившись на последнем, он озадаченно спрашивает: — А это разве годится? Здесь же капли крови.       — Это краска. — Она улыбается, качая головой.       — Значит, можешь выставить и мои картины. Скажем так, я соглашусь на тысячу долларов за каждую. В два раза меньше положенного.       Лайя не сдерживает смешок и в этот момент ей кажется, что Лео похож на Аслана пуще прежнего:       — А ты пишешь картины?       — Если заплатишь мне авансом, начну прямо сейчас.       Они оба смеются и чокаются бокалами апельсинового сока «за сотрудничество». Лео забывает об этой идее на следующий день. Лайя решает не напоминать ему об этом, однако его слова заседают у нее в голове. Она не выдерживает и спускается в гараж через неделю.       Руки сами находят замки чехлов: картины одна за другой оказываются в ее руках, снова прижатые к груди. Она вдыхает в себя их запах: она точно не собирается продавать их, но держать в галерее, чтобы они не пропали, можно. Она вешает их у себя в кабинете; мальчик-волчонок смотрит ей прямо в затылок и сгибает губы в полуулыбке. Теперь он всегда рядом, но не близко.       Лайя пытается не смотреть на него так часто, однако, когда Лео спрашивает о нем, сбежать не получается. Он проводит пальцами по лакированной поверхности холста, слегка хмурясь. Внутри нее все щемит: «Не касайся», однако Лайя молчит, позволяя выворачивать себя изнутри.       — У меня такое чувство, будто бы я его знаю. — Лео отходит на несколько шагов назад, Лайя, напротив, делает столько же вперед. Подняв голову, бросает на портрет Влада печальный взгляд, и тихо произносит:       — У меня тоже.       — Так ведь не может быть?       — Думаешь?       Они переглядываются, и в глазах Лео она видит полное смятение, что он прячет за смущенным кашлем, а позже — тихой усмешкой:              — Может быть, мы были знакомы в прошлой жизни.       — И были лучшими друзьями?       — Именно. — Он улыбается гораздо увереннее и находит в себе силы пошутить: — И, кто знает, может быть в той жизни нам с тобой повезло гораздо больше? Женаты дольше, у Блейк есть братья и сестры…       Лайя качает головой. За горькой усмешкой она хочет скрыть грубую правду (в той жизни у них нет щербатой дочери и десятилетнего брака за плечами), когда вдруг останавливается, понимая: откуда-то ей знать?              Она хоронит Влада и Лале совсем молодыми: их могильные плиты еще теплы, и из-под земли порой слышен громкий смех. Из легких выбивают весь воздух; Лайя понимает: у них вполне могло и не быть счастливого конца. Племянница султана могла остаться в Эдирне, ее июльский друг — пасть на поле битвы, а валашский княжич — больше никогда не вернуться.              Она признает: в этой реальности, в которой его нет и вовсе, все гораздо лучше. Ей счастливится растить дочь и терять близких людей гораздо реже, чем там. И, может быть, Лайя не засыпает на его груди, не переплетает с ним пальцы и не целует на прощание, однако и не живет под страхом быть разлученной. В ее неидеальной действительности все предопределено, и не в этом ли счастье?              На свой день рождения Лайя открывает собственную галерею: она носит имя ее дочери и пахнет лаком изнутри. Блейк безумно смущается, когда перерезает ленту вместе с матерью, и Лео просит улыбнуться ее в объектив. Лайя смеется, и фотография получается довольно нелепой. Сидя дома после открытия, она обнаруживает, что Блейк закрыла глаза, а у нее открыт рот, и они вместе смеются, обещая поставить ее в рамочку на камине.              — Знаешь, я тут заметила, что тебе в кабинете не хватает одной картины, — вдруг произносит Блейк, и Лайя выгибает бровь:              — Одной картины?              Ребра сдавливают легкие, и становится тяжелее дышать. Лайя стискивает поверхность дивана под собой, пока Блейк кивает:              — Одной.              — Почему… Откуда ты знаешь?              Но вместо ответа Блейк лишь смеется, протягивая матери билет. Лайя рассеянно и озадаченно смотрит на него, не совсем понимая, что все это значит.              — Последняя картина в Брашове. Седьмая. — Лайя молчит, переводя взгляд с билета на дочь, а та легко продолжает: — Мы с папой решили навести справки и…              Лайя тут же притягивает дочь к себе, и она не договаривает. Из груди вырывается всхлип, Лайя не понимает этого в начале, но она плачет. От облегчения и страха — всего того, что кипело в груди.              — Ну, чего же ты плачешь? — Слегка отстранившись от мамы, Блейк проводит ладонью по ее голове и смахивает с щек ее слезы.              — Я просто… — Лайя останавливается. Она не находит в себе сил честно признаться ей во всем, и тогда Блейк произносит:              — Мы хотели выкупить ее и перевезти сюда, но хозяин музея захотел, чтобы все было по-честному.              — То есть?..              — Картина достанется тому, кто приедет в музей первым.              Лео признается ей гораздо позднее: они с Блейк придумали это еще в сентябре и отказаться от поездки невозможно. За день до отлета Лайя сидит у себя в кабинете и долго смотрит на портрет Влада. Все внутри нее болезненно сжимается, и она понимает: ей страшно заново его потерять.              В Брашове оказывается холодно. Ветер царапает лодыжки и колит щеки, но Лайя ничуть этим не расстроена. Она лишь сильнее кутается в пальто, покупает четвертый по счету какао, а затем продолжает гулять по улицам Брашова. Здесь гораздо красивее, чем она себе представляла. Звоня Блейк по вечерам, она признается, что могла бы тут жить.              — Мы вообще-то собираемся жить в голландской деревне, забыла? У тюльпанного поля, с мельницей…              Лайя кивает:              — Обязательно будем.              На четвертый день ее нахождения в Брашове она решает все-таки отправиться в музей. Страх липнет к ее телу, останавливая на полпути. Опершись о перила каменного моста, она смотрит в воду и думает о том, чтобы вернуться обратно, да только не может. Собрав всю волю в кулак, Лайя доходит до конца моста, позже — улицы, пока не останавливается напротив музея.              Он обшарпан (она почему-то уверена в том, что Лео сказал бы именно это): зеленая краска потрескалась со временем, а на подоконниках осела пыль. Гнилая половица при входе проседает под ее весом и отвратительно скрипит. Лайя лишь легко через нее переступает и идет прямо за стариком. Он пахнет виски, дешевым табаком и лекарствами, что переплетается с ее страхом и волнением. Она вздрагивает, когда он спрашивает:              — Почему Вам интересна эта картина?              Пройдясь взглядом по груде стройматериала, Лайя честно отвечает:              — У меня уже есть первые шесть. — Она останавливается на несколько секунд, прежде чем отвечает: — И мне почему-то кажется, что они всегда мне принадлежали.              Это выходит уверенно и максималистично, оттого и глупо, однако Лайя знает: они должны быть у нее. Следующая картина точно станет концом, и мальчик-волчонок останется жить лишь на этих картинах. У него будет вечное лето, теплые ночи и майская подруга, которую однажды он назовет своим домом.              Его не сотрет время, не тронут ветра, не покроет пыль. Лайя думает об этом, пока оставляет на договоре свою подпись, частично — обещает. О нем не узнают другие, и она обеспечит ему покой в другом мире, даже если в нем нет места для свободного вздоха. Себе клянется: немного зачерствеет, и отпускать других станет намного легче.              В конце концов, она ведь так уже делала.              В этот раз сделает так же.              Прощание оказывается скомканным. Она кивает смотрителю, он — ей в ответ. На полпути из музея ей хочется развернуться и попрощаться с ним как следует, но Лайя вовремя одергивает себя: ей нужно поскорее сесть за картины, а после — выдернуть свое сердце. Быстро и без сожалений, как старый детский пластырь, иначе загноит и останется, а ей ведь жить дальше, верно? В этой неидеальной реальности, где острые прощания намного лучше, чем шаткое счастье.              Наверное, именно поэтому, когда они впервые встречаются в этом обветшалом музее на самом краю Брашова (она позже поправит себя: «находят»), Лайя думает, что это происходит, пожалуй, довольно поздно.              Она спускается вниз по лестнице, он — вверх, и дальнейшее происходит, как в самых клишированных фильмах. Она задевает его плечо краем холста и тихо извиняется, прежде чем обернуться и поднять на него свои глаза. Сердце падает, слова, застревая, душат. Ком в горле не проходит, видение — тоже.              — Влад?..              Он останавливается.              Ей немного за сорок пять, когда «позднее» оказывается «сейчас».