carnival of rust

cos without your love my life ain't nothing but this carnival of rust

      Лес роняет на землю медные и жёлтые листья. Фоукс стоит под этим листопадом, в самом сердце осени, дышит — глубоко и упоительно — сладковатой сыростью и влажной древесиной. Эта осень — впервые — не пахнет гнилью и кладбищем, блестит мимолётным солнечным лучом в чужих голубых глазах и рождает в груди тёплое искрящееся чувство. Белинда улыбается, держа его за руку. Кленовый листок падает ей на плечо. Фоукс тянется к её лицу, прослеживает линию по щеке невесомым прикосновением и подхватывает пальцами золотой локон. Мгновение — и он начинает темнеть, съёживаться и рассыпаться. На перчатке остаётся серыми хлопьями пепел. Фоукс хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, шепчет задушенно: — Нет, нет, пожалуйста, нет... Белинда всё ещё улыбается — но взгляд скорбно-нежный. Прощающийся. Фоукс судорожно пытается ухватить её за запястье, но плоть, уже ставшая тленом, лопается, и ветер разносит пыль. Мир идёт трещинами, крошится, разверзается бездной, Фоукс падает, падает, падает и... С криком вскакивает на постели. Утирает холодный пот со лба, с трудом успокаивает бешено колотящееся сердце. Перед глазами мелькают образы — Белинда живая, Белинда мёртвая, Белинда, превращающаяся в горсть земли. Фоукс помнит. Существует с новой — ни на миг не ослабевающей — утратой, будто вернувшись на много лет назад, когда он сотни дней и месяцев был один; берёг и нянчил своё одиночество сутки напролёт в немой тьме дома на отшибе Рэнхорна, чуть подсвеченной синим мерцанием заражённой руки, потом уходил на охоту и возвращался назад, и бесконечный круг начинался заново. Круг, хранящий боль, как сокровенное, как смысл что-то делать, и который замыкался всегда, как змей, сворачивающийся в кольцо, чтобы укусить себя за хвост. Фоукс знал, как с ним обращаться, чтобы не разворошить старое и особенно глубоко травмированное, но не знал что делать, когда при виде сияющей жрицы в груди разворачивалась пугающая жадная бездна. Не знал и боялся затянуть её в этот проклятый круг. Но однажды она шагнула к нему сама — храбрая и сострадательная, наполнила мрак голосом, молитвой, стуком своего милостивого сердца, теплом кожи, жаром поцелуев, словно щедро плеснула в его подставленные ладони свежей родниковой воды. «Пей, пей, — звенел её голос, полный нежности и трепетной привязанности. — Будь со мной. Не отпускай». Но он её отпустил. И не смог ни удержать, ни оградить от смерти. Фоукс накрывает лицо дрожащей рукой, остервенело кусает губы. От голоса остаётся тихое эхо. От образа — размытое пятно. От утраты — багровый рубец поперёк души. В конце концов, всё возвращается на круги своя. Он соскальзывает с кровати, ищет сапоги в мертвенном белом свете непогожего утра. Обувается, накидывает плащ и медленно бредёт во двор. Под старыми клёнами в пожелтевшей траве стоит гроб. В воздухе тянет смрадным шлейфом разрытых могил, глухой осенней зыбью, болотами, демоническим духом. Фоукс сдвигает крышку, тяжело опускается рядом на колени. Белинда — бледная тень себя прежней, сизый призрак в белом платье и в жемчужном венце — аккуратно уложена внутри. Скоро её заберут у него совсем. Тот сиятельный паладин, обещавший достойное погребение, скоро заберёт её. Пусть приходит поскорее. Острые кленовые листья красными росчерками ложатся на её грудь и живот. Впиваются в незажившее, изувеченное нутро Фоукса заточенной кромкой осколков недавнего сна. Он смахивает их и осторожно сгребает в ладони потускневшее золото волос. Подносит к губам. В конце концов, ему всегда остаётся лишь прах.