Потомок викингов

      Над островом Буяном вовсю резвилось приближающееся лето. В лесах носились животные, буйствовала нечисть, чайки летали у побережья, что-то крича на своем птичьем языке, из ангаров им вторили драконы, предвкушающие ужин.       Тибидохс, этот старый, утомленный от жизни замок, высился непоколебимой громадиной и был полон волнительного трепета. Точнее, конечно, не он сам, а населявшие его юные маги. Учебный год, как и все в этой жизни, неумолимо двигался к своему логическому завершению, что значило не только скорое приближение каникул, но и надвигающуюся пору нервических истерик, литров слез и вырванных волос на почве стресса.       Экзамены надвигались неотвратимо и беспощадно.       Конечно, время еще оставалось. Первым экзаменом стояла ветеринарная магия у Тарараха, и оставалось до нее целых три недели, что в рамках обычной школьной жизни означало целую вечность. Поэтому большинство учеников паниковало умеренно-пассивно. Разве что Шурасик как обычно штурмовал верхние полки самых дальних стеллажей библиотеки, но джин Абдулла уже давно смирился с его познавательным рвением, поэтому к натиску главного зубрилы относился флегматично.       Остальные в равной степени уповали на две вещи: на великий всемогущий русский «авось» и на то, что невероятным образом все знания за год получится освежить — а кому-то и впихнуть полностью — в последние пару дней.       Впрочем, преподаватели тоже не усердствовали с новым материалом и делали уклон на повторение пройденного. Не все, конечно, но преимущественное большинство. Сарданапал же и подавно, проникшись, видимо, всеобщим духом ничегонеделания, выдумал для четверокурсников, которые одной ногой уже стояли в пятом, последнем курсе, а другой робко наступали на летящее навстречу лето, преинтереснейшее задание. В конце очередной лекции по теоретической магии, загадочно шевеля усами, которые волновались и сворачивались в кольца, словно щупальца, Сарданапал объявил, что дает возможность всем, кто систематически пинал пни и валял Ваньку, поправить свое бедственное положение и подготовить небольшой такой, симпатичный проектик.       Четвертый курс навострил ушки. Сарданапал радостно улыбнулся и взмахнул широким рукавом не то халата, не то мантии — в лопухоидной моде он плавал также безнадежно, как Гломов в премудростях теоретической магии. Из рукава в лучших традициях царевны-лягушки, знаменитой ведьмы-оборотничихи, кстати говоря, запатентовавшей ритуал приворота через стрелу, по всей аудитории разлетелись большие белые листы пергамента, свернутые в загадочные трубочки, а когда каждый из учеников коснулся листков перстнями, на них проявилось большое разлапистое дерево, контурно прорисованное будто в детских раскрасках.       Переждав, пока поток комментариев о том, что раскрашивать они и так умеют, кончится, заслуженный пожизненно-посмертный глава Тибидохса добродушно усмехнулся и сообщил, что сей монументальный рисунок есть генеалогическое древо, которое нужно заполнить. Использовать разрешалось все, что угодно, кроме расспросов живых родственников и вызова мертвых, так как это вотчина Поклепа, и вряд ли кто-то из учеников хотел бы попасть в его особый списочек на зомбирование. Говорили, что этот список у Поклепа и так содержит в себе всех учеников Тибидохса, от самого тихого первокурсника до Гломова, но никому все равно в очереди продвигаться не хотелось. Видя, что четверокурсники восприняли новость примерно с тем же градусом радости, с которым мамонты узнали о приближающемся метеорите, Сарданапал добавил с усмешкой в усы, что те, кто заполнит древо хотя бы наполовину, сможет получить на экзамене дополнительный балл к своему ответу.       Четвертый курс оживился, особенно те, кто в душе стремился к высокому, а снаружи все больше хватал тройки и двойки.       Больше всех оживился Баб-Ягун.       Он был порядочным хроническим хорошистом, и как все порядочные хронические хорошисты еле-еле оттягивал — завистники даже скажут, что за уши — свой средний балл от тройки. Это, в принципе, вполне устраивало его совесть, но не устраивало высшую надзорную инстанцию в лице Ягге, которая, несмотря на то, что внук успел вымахать и теперь возвышался над ней на целую голову, все еще могла наподдать ему подзатыльников и оттаскать за уши. Ягун иногда даже шутил, что уши у него потому такое выдающиеся, потому что бабуся в детстве часто ловила на проделках. Шутил, правда, тихо и желательно подальше от магпункта. Желательно вообще не в Тибидохсе.       И, следуя годами проверенной схеме, в этом году он рисковал набрать целую коллекцию красивеньких, аккуратненьких тройбанов. Опять же, проблемы в этом сам играющий комментатор не видел. Но стоило только представить реакцию Ягге, как уши начинали совсем не фантомно болеть. Поэтому к неожиданному предложению Сарданапала Ягун отнесся со всей серьезностью, даже отложив на время свои пылесосные делишки.       Таня ему только удивлялась. Она все еще воспринимала его как того лопоухого мальчишку, который прилетел за ней на пылесосе на дурневский балкон столько лет назад. И вроде бы совсем немного времени в масштабе жизни прошло, а так, кажется, много… Ягун вырос, изменился, да и сама она уже не та девчонка, что подливала в чайник воду из унитаза.       Флер детства все еще тащился за ними хвостом, никак не желая пока что отпадать за ненадобностью.       Сама она, признаться, рассчитывала на помощь деда. Тот постоянно скрипел что-то про их далеких предков, про их выдающиеся таланты, которыми она, к его глубочайшему сожалению, была удручающе обделена. В такие моменты очень хотелось стукнуть деда — в смысле, перстень — обо что-нибудь потверже, но было жалко руку. К тому же, пусть и ворчал, но ворчал же! По крупицам, по сусекам, но наскрести на дерево можно было. Так, совершенно точно он упоминал что-то про Клеопатру, Али-Бабу и Хоттабыча, да и про Белоснежку со всеми ее семью гномами определенно что-то говорил. На половину, конечно, не потянет, но тут подправить, там подписать, и глядишь — лишний балл в кармане. Таня не то чтобы не училась, но ведь все равно нет-нет да забудешь что-нибудь жизненно важное…       А вот Ягун за древо взялся всерьез. Работал над ним и днем и ночью, даже в библиотеку чаще Шурасика ходил и выпросил у Абдуллы книгу из закрытого фонда с описанием всех магических династий. Таня бы и сама туда с удовольствием заглянула, но книга была заколдована так, что читать в ней написанное мог только тот, кому разрешил Абдулла.       А Ягун, судя по тому, что он с этой книгой разве что в душ не ходил, нашел там явно что-то интересное. Таким сосредоточенным он был только тогда, когда гвоздиком раскручивал мотор пылесоса в полете, потому что у него что-то там внезапно закоротило. Тайна увлеченности Ягуна была раскрыта тем самым теплым почти летним вечером, когда четвертый, почти пятый курс, постепенно сбредался на Жилом этаже, ленясь в этакой созидательной неге.       Таня играла в шахматы с Ванькой, что затеей было изначально провальной, так как шахматы Таня решительно не понимала, что не мешало ей с азартом двигать фигурами по доске, ставя в ступор Ваньку, который в шахматах разбирался и весьма неплохо. И играй они по правилам, то мат бы ей поставили еще после третьего хода, а так… Так иногда разве что ворчал из перстня дед, да Ванька кидал на Таню ну очень скептические взгляды, вспоминая, видимо, ее жизнеутверждающее: «Шахматы? Конечно, умею!», но дальновидно делая вид, что ничего особенного не происходит.       Ягун сидел тут же, на соседнем кресле, в обнимку с сокровищем библиотечных фондов Абдуллы и блокнотиком в руках. Он что-то увлеченно бормотал себе под нос, то и дело перелистывая странички блокнота, но делал это настолько тихо и несвойственно для себя, что к его бормотанию поневоле хотелось прислушаться. И будь Таня не так сильно увлечена шахматами, она бы непременно это и сделала, а так… Бубнеж играющего комментатора приятно согревал уши фоновым шумом. К счастью — или несчастью, что было больше похоже на правду, бубнеж внезапно прекратил быть фоновым.       Потому что Ягун ликующе завопил, отчего у всех, кто находился в радиусе пяти метров, тут же заложило уши. Конечно, тренированные легкие играющего комментатора были способны и на большее, но это если бы он старался. А так…       — Чего ты орешь, болезный? — недовольно вопросила Гробыня, заползая на диван, откуда она свалилась от неожиданности. Они с Гуней тоже обретались здесь же, заняв один из многоместных диванчиков у окна. Несмотря на то, что диванчик был рассчитан по меньшей мере человек на восемь, Гробыня и Гуня обретались на нем в одиночестве, и Гробыня занимала большую его часть, раскинувшись аки предавшаяся неге царица, сам же Гуня ютился на самом краешке, вжавшись в подлокотник. Впрочем, ему это не мешало: на коленях лежал зудильник, из которого хриплыми стонами доносились звуки бокса, а в руке была банка пива, невесть как появившаяся в стенах Тибидохса. Скорее всего, через сеть купидонской контрабанды, с которой усиленно пытался бороться Поклеп. Пытался, но не преуспевал. Гуню вопли из комментаторского рта совсем не потревожили, он только повертел пальцем в ухе, проверяя целостность серного запаса, и снова уткнулся в зудильник.             Ягун обвел присутствующих ошалевшим взглядом. В его глазах горел странный маниакальный огонек.       — Получилось, мамочка моя бабуся! Сошлось! Понимаете? Понимаете, что это значит?!!! — снова заорал он, теперь уже от души. — Ай, да ну вас! — махнул он рукой и унесся прочь в сторону Главной Лестницы.       Проходившие мимо первоклашки попадали на пол как кегли, пораженные ударной встречной волной.       — Понятия не имею, что это значит, но точно знаю, что если он не приглушит динамики, то друзья у него будут глухие, — проворчал Ванька, потирая уши. — Что это хоть было-то?       Таня недоуменно пожала плечами. Книгу и блокнотик неугомонный исследователь забрал с собой.       Впрочем, долго гадать им не пришлось.       На следующее утро Ягун почему-то пропустил завтрак, а когда пришел на первый урок — нежитеведение — его макушку увенчивал металлический шлем характерной круглой формы, из которого по богам торчали маленькие рога.       — Смотрите-ка все, Ягунчик наконец-то открыл в себе внутреннюю натуру, — на весь класс прозвучал ехидный голос Семь-Пень-Дыра. Но стоило Ягуну важно напыжиться, Пень добавил: — Жалко, что натура его — козел.       — Да я тебя!.. — побагровел Ягун и полез на Пня с кулаками. Ванька бросился ему наперерез, но Ягун пер как взбешенный шестнадцатилетний танк, и Ванька, значительно уступающий ему в размерах, не то чтобы сильно ему помешал.       К счастью, в этот момент в класс зашла Медузия. Сцена получилась в духе Гоголя, потому что только Медузия могла одним своим присутствием успокоить даже драконов в штопоре. Войди, например, Зубодериха, они бы тоже, конечно, замерли, но только на долю секунды, и Зуби пришлось бы успокаивать учеников путем разбрасывания запуков и сглазов. Поклеп бы весь класс отравил на отработки, не слишком разбираясь, кто, собственно, виноват. Тарарах же вообще присоединился бы к побоищу, хорошо, если только улюлюканьем.       Медузия смерила Ягуна ну очень внимательным взглядом.       — Ягун, потрудитесь объясниться, — произнесла она, усаживаясь на преподавательское кресло.       Ягун с готовностью подскочил. Его уши воинственно топорщились из-под шлема.       — Понимаете, — патетично начал он, — я больше не могу игнорировать свое наследие! Брови Медузии в меру заинтересованно приподнялись. Ягун воодушевленно поправил шлем, откашлялся и в целом вид приобрел донельзя торжественный.       — Несколько дней назад наш многоуважаемый академик дал нам дополнительное задание по составлению своего генеалогического древа, и я открыл тайну своего рода, которая подтвердилась проведенными мной расчетами! Я считал и в рунах, и в астрологических формулах, и все верно! Понимаете?       — Ну все, — шепнула Ваньке Таня, — Ягунчик совсем ошурасился. Говорила же ему, не ешь с ним из одной тарелки…       Брови Медузии поднялись еще выше.       — Не то чтобы, — отозвалась она. Голос у нее был такой вежливый, что Гробыня понимающе усмехнулась. Именно таким тоном ее папочка-гробовщик говорил с поехавшими кукушечкой родственниками усопших, когда те требовали раскопать гроб, так как им показалось, что дражайший усопший лежит в неудобной позе. Баб-Ягун снова поправил сползший на глаза шлем, приосанился и выдал:       — Я проследил свою родословную до норвежских магов-викингов, тех самых, которые совершали набеги, приносили кровавые жертвы языческим богам и следовали по пути силы. А это значит, что я, — Ягун сделал многозначительную паузу и обвел класс торжествующим взглядом, — потомок викингов!       Медузия моргнула, в классе повисла пауза.       И как-то сразу, без перехода, пауза сменилась хохотом, который отдаленно напоминал лошадиное ржание. По крайней мере, Сивка-Бурка, которому в этот момент в своей берлоге этажом ниже Тарарах смазывал подранные бока, заинтересованно зашевелил ушами. Слегка дернулись уголки губ самой Медузии, потому как представить Ягуна — кругловатого, все еще, несмотря на солидную цифру в шестнадцать лет, розовощекого и ушастого — потомком суровых бородатых викингов, было сложновато. Ягун несколько сдулся под выкриками с места, но еще до того, как они дошли до той стадии, когда новообретенный потомок славных норвежских магов, сжав кулаки, совершенно не по-маговски кинулся бы доказывать справедливость, Медузия одним строгим взглядом прекратила и выкрики, и хохот.       — Раз уж вы сегодня у нас сегодня такой воинственный, тогда, может быть, расскажете нам о плотоядных красавках? — предложила она, складывая руки на груди. А, как известно, от предложений уважаемого доцента кафедры нежитеведения не отказываются. Как прижизненно, так и посмертно. — Нет-нет, шлем оставьте, — великодушно разрешила она, когда Ягун потянулся, чтобы его снять.       Класс снова грохнул хохотом.       Пунцовый, даже практически бордовый, как рубины в колье Зубодерихи, которым та очень гордилась и говорила, что его ей подарил некий пылкий юноша по имени Карл, безуспешно добивавшийся ее любви долгие годы, Ягун вышел к доске с лицом весьма мрачным — и от смущения, и от того, что про красавок он знал, разве что, что они растут в болотистой почве и, вероятно, являются плотоядными.       Казалось бы, на этом неугомонный играющий комментатор должен был бы успокоиться, но не тут-то было. Следующий акт этого Мерлезонского балета произошел тем же вечером на тренировке по драконболу.       Таня уже давно была на поле, они с Ванькой пришли сильно заранее, вроде как чтобы навестить Гоярына в его ангаре, но что-то пошло не так, и Ванька восседал на трибунах, вооруженный котлетой в одной руке и соленым огурцом в другой, а Таня летала на контрабасе, отрабатывая фигуры высшего пилотажа. Они у нее и так получались, но, как говорил Соловей, совершенство существует только в воображении, на практике же существует исключительно махровый дилетантизм.       Она как раз отрабатывала мгновенный перевертон, когда увидела на поле толпу. Увидела она ее в самой высшей точке, когда земля менялась с небом местами, поэтому не то чтобы сильно разглядела, что именно там происходит, сосредоточившись на фигуре. Чуяла пятой точкой, прижатой к контрабасу, что сейчас за ней наблюдает Соловей, и допусти она ошибку — потом распекать будет как в последний раз.       Поэтому к толпе она спустилась несколькими минутами позже и застала самый разгар разворачивающегося представления. Разворачивающегося вокруг, конечно же, играющего комментатора.       Шлем Ягунчик не снял. Более того, справедливо подозревая, что гравитации плевать на его высокое чувство стиля, неподражаемый вкус и внезапно выявившиеся корни, и шлем, и без того постоянно сползающий на глаза, на его лопоухой голове не удержится и улетит в пропасть при первом же резком маневре, Ягун где-то раздобыл кожаные ремешки, которые невесть как прилепил к шлему по бокам так, чтобы они застегивались под подбородком. Вид у него от этого получался еще более лопоухий, нелепый и, честно признать, несколько придурковатый, но сияющего потомка викингов было уже не остановить. Его глаза горели, щеки, из-за ремешков будто увеличившиеся в размерах, воинственно розовели, грудь стояла колесом.       Пылесос играющего комментатора, его гордость, его главное жизненное достижение и детище, тоже приукрасился. Снизившись, Таня увидела, что его сияющие навощенные бока — недавно Ягун где-то вычитал, что, если натирать пылесос пчелиным воском, собранным в третье полнолуние месяца при условии, что Уран пребывает в Стрельце, это повышает общую маневренность пылесоса и обеспечивает повышенное сцепление наездника с летательным аппаратом, — пестрят разнообразными рунами, в которых смутно угадывался древний норвежский алфавит.       К сожалению, оказалось, что воск, собранный в третье полнолуние месяца при Уране в Стрельце, ничем не отличается по магическим свойствам от обычного, собранного в любой удобный момент, кроме того, разве что, что его практически невозможно оттереть. Либо же Ягун, руководствуясь вековой мудростью великого мага И-так-сойдет-а, воск к пылесосу прилепил заклинанием вечного клея. Воск действительно прилепился навечно, отчего Ягун очень страдал, но зато на нем стало очень удобно рисовать, хотя что-то Тане подсказывало, что Ягун эти рунические надписи выводил как минимум отверткой, как максимум гвоздем, а сверху еще и синим фломастером прошелся, так как воск был действительно непробиваемым.       Когда Таня спрыгнула с контрабаса на землю, привычно уворачиваясь от норовившего стукнуть ее под коленки инструмента, и подошла к остальным, пунцовый Ягун с достоинством игнорировал реплики с места. Особенно усердствовал Семь-Пень-Дыр, которому все никак не давал покоя шлем, но тут его ждала симпатичная птичка обломинго: Ягун то ли открыл источник вечного буддизма, то ли просто решил быть выше, но все подначки про свою козлистость и рогатость Ягун оставлял без комментариев. Пунцовел, конечно, и сверкал ушами, но ничего не говорил.       Жикин, этот вечный соперник Пня по свиданческим делам, но союзник во всем, что касалось вредительства беленьким, с умным видом разглагольствовал на тему летательных аппаратов викингов. Локтем он опирался на швабру и со стороны походил на ее утраченного в утробе матери брата, по крайней мере, в анфас. В профиль сходство портил Жикинский нос — выдающееся свидетельство его родства с греками, правда, остальные родство видели все больше не с греками, а с банальными армянами, но Жора заявлял, что слухи распускают завистники, и вообще его прокляли.       — Нет, ну ты мне скажи, — не унимался он, подбадриваемый улыбками своего верного фан-клуба, по версии которых Жикин знал вообще все на этом свете. Они везде следовали за кумиром и на поле тоже пришли, и теперь стояли чуть позади, ловя каждое слово Жикина и в паузах томно вздыхая. — Как у викингов могли быть руны для полетных заклинаний, если они не летали?       Ягун продолжал сохранять благородное молчание, а вот Шурасик, невесть как затесавшийся в толпу драконболистов и сочувствующих, вылез вперед, поправляя очки на бугристом носу.       — Ну, почему же не летали, Жорик, — заявил он авторитетно. — Согласно современным исследованиям многоместные летательные средства, такие как галеры, гробы и банальные скамьи, на которых привозят наших первокурсников, берут свое идеологическое начало в норвежских драккарах, а те были сконструированы по образу и подобию древнеегипетских кораблей, хотя тут версии, конечно, разнятся, и различные источники прародителями называют… — тут Шурасика толкнул в плечо Демьян Горьянов, лежавший последние три дня в магпункте с отравлением, и от того не видевший ни Ягуна, ни его шлема, ни уж тем более пылесоса. Шурасик покачнулся, споткнулся, прикусил язык и взял музыкальную паузу, так и не поведав заинтересованным слушателям, что же было прародителем норвежских драккаров.       Горьянов же не стал словесно измываться над Ягуном, он просто громко и во всю широту своей Горьяновской души заржал, отчего у всех присутствующих тут же скрутило животы, а воздух запах чем-то, отдаленно напоминающим тухлые яйца. К счастью, все, кто был вынужден часто становиться свидетелем настроения — любого, в целом, — Демьяна, уже знали и умели ставить блоки, а вот нескольким второкурсницам из свиты Жикина не повезло, и они попадали на землю, спешно отползая из зоны поражения.       Одновременно с колец сорвалось несколько красных и зеленых искр: юные маги как никогда были единодушны в своем желании прекратить атаку веселящегося Горьянова. Магия столкнулась, смешалась, преумножилась, сверкнула яркая ослепляющая вспышка, а когда глаза смогли проморгаться, на Демьяне оказался полный комплект рыцарских доспехов с опущенным забралом и почему-то со шваброй, обычной, не летающей, вместо копья. Он повалился на песок, испытывая некоторые затруднения в том, чтобы хотя бы стоять под грудой железа. И судя по тому, что на шлеме стояла отметка о магобройности, выбраться из плена доспехов с помощью искр он уже не сможет.       Явление Горьянова на время отвлекло общественность от красного как сто тысяч вареных раков Ягуна, но враг был повержен, и пытливые взоры снова обратились в сторону потомка славных норвежских магов.       — А я вот считаю, что ты, Ягун, молодец, что не стесняешься проявлять учебное рвение, — заявила Зализина, стоявшая немного в стороне в обнимку с часами. Кукушка, летающая на свободном выгуле, согласно ухнула, порхая над ее головой. — И подобные открытия стоят того, чтобы о них заявлять громко и во всеуслышание.       Сама Зализина, к слову, считала, что родство с викингами не стоит того ажиотажа, что поднял Ягун, потому как в своей собственной родословной она нашла связи с британской правящей королевской семьей, которые все поголовно были белыми магами, и Зализина видела в этом ничто иное, как перст судьбы, указывающий на ее, Зализинское, светлое будущее. И даже то, что в предках Валялкина, генеалогическое древо которого она тоже составила, она не нашла никого столь же выдающегося, Лизу не смущало. Она искренне верила, что для будущей славы и всемагического признания хватит и этого.       Ягун от ее слов налился гордостью, выпятил грудь и даже уши его зашевелились как-то по-особенному, и приготовился противостоять очередной волне нападок ничего не понимающих однокурсников, которые, во-первых, просто завидовали, а, во-вторых, в своих древах не нашли ничего столь же выдающегося.       Но тут, наконец-то, подошло время тренировки и на поле появился Соловей. Точнее, он и раньше был там, бродил где-то в трибунах — уж слишком отчетливо ощущалось его присутствие, но теперь он явил себя, так сказать, широкой общественности.       Как-то сами собой ретировались с поля зрители, на трибуны убежал щебечущий фан-клуб Жикина, уползли сраженные Горьяновским обаянием второкурсницы, и даже Шурасик, который очень хотел договорить, но не дождался подходящего момента, сокрушённо отступил. Нрав Соловея Одихмантьевича знали все и знали хорошо.             А Соловей, тем временем, слегка прихрамывая, подошел к команде и уставился на Ягуна. Вокруг играющего комментатора как-то сама собой образовалась зона отчуждения, никак не связанная с пристальным вниманием Соловья. Таня не заметила, как и она сама отступила в сторону на небольшой, но все-таки шажок.       Соловей пристально посмотрел на шлем, на ремешки, его удерживающий от логичной концовки в песочке, а потом увидел пылесос. Брови Соловья взлетели вверх.       — Ягунчик, а ты уверен в этой напылесосной живописи?       Ягун подбоченился, правда, не настолько уверенно, как пару минут назад.       — Понимаете, Соловей Одихмантьевич, я недавно обнаружил, что являюсь потомком викингов…       Соловей моргнул.       — И? — спросил он, складывая руки на груди.       Уверенность стремительно покидала играющего комментатора. Он неловко переступил с ноги на ногу, поправил пальцем шлем на затылке, потер ремешки под подбородком.       — Я решил, что надо следовать духу предков, мамочка моя бабуся, — произнес он. — В конце концов, магия викингов — мое наследие, и я готов объявить это миру! К тому же, драконбольными правилами не запрещено усиливать инструменты магией, а этими рунами пользовались еще викинги, так что…       — А-а-а… — глубокомысленно протянул Соловей, потом снова посмотрел на пылесос, и губы его шевельнулись в подозрительном подобии усмешки. — А руны ты, видимо, выпросил у Абдуллы?       Ягун кивнул, не понимая, где подвох, но безошибочно чуя его присутствие своим самым падким на неприятности органом.       Ушами, конечно же, потому как именно они чаще всего страдали, когда Ягун влипал в неприятности. От Ягге еще никто не уходил, а уж любимый внучок и подавно. Но Соловей больше ничего не сказал и объявил начало тренировки.       Таня с готовностью взмыла в воздух, стартуя сразу на Торопыгусе. Дед недовольно проворчал из кольца, что не для того ей инструмент достался, чтобы портить нетерпеливостью, но какие тут нравоучения, когда ветер с солоноватым привкусом океана бьет в лицо и зовет в полет? Правда, улетать от Соловья она не стала, зная по опыту, что в начале тренировки господин О. Разбойник любит устроить разбор полетов за предыдущую тренировку.       Вслед за Таней выпускали искры и взлетали и остальные, на поле остался лишь Ягун. Что-то подсказывало, что он решил взлететь с помпой, на виду у всех, а еще тоненький голосок предчувствия подсказывал, что он и сам не знает, какой эффект вызовут викинговские полетные руны, и нет, не трусит, конечно же, но несколько опасается. Наконец, когда шлем был в двадцатый раз поправлен, амулеты на пылесосе проверены, рупор закреплен, Ягун уселся на тускло мерцающий синим фломастером пылесос, вытянул руку с кольцом…       — Ну, мамочка моя бабуся-я-я-я-А-А-А!!! — раздался над полем вопль играющего комментатора, усиленный серебряным рупором.       Просто, когда Ягун, ведомый справедливым опасением неизвестности будущего, решил взлететь даже не со средненького Тикалуса плетутса, а с тихоходного Пилотуса Камикадзиса, никто, и в первую очередь сам Ягун, не ожидал, что вместо плавного и медленно подъема в воздух пылесос сорвется с места яркой кометой — буквально яркой, чешуя, которую выбрасывал пылесос, горела фиолетовым пламенем, — за три секунды преодолеет пространство и как пробка вылетит из вентиляционной дырки в куполе над полем, унося с собой и ошалевшего от такого поворота Ягуна, и его полный паники вопль.       На несколько секунд над полем воцарилась тишина, и только постепенно затихающий в облаках вопль Ягуна слышался сквозь ветер.       — В следующий раз дважды подумает, прежде чем мешать норвежскую рунопись с типично-славянскими полетными амулетами. Тоже мне, додумался, Перуна с Тором сталкивать, — фыркнул Соловей негромко, но Таня его все равно услышала.       — А… а как он вернется? — рискнула спросить Таня, с сомнением глядя вслед ракете «земля-воздух».       — Как чешуя в пылесосе кончится, так и вернется, — хмыкнул Соловей, — естественным, так сказать, тяготением. Если, конечно, пылесос не взорвется раньше.       Таня вспомнила, что Ягун вечно забивает бак пылесоса так, что крышка еле закрывается и гремучая топливная смесь то и дело норовит вытечь наружу, и поняла, что играющего комментатора придется ждать еще долго.       Но Ягун вернулся раньше, чем она думала: поздно вечером того же дня, весь мокрый и отчаянно чихающий. И с одной только хромированной трубой в руках. К счастью, испытывать прелести притяжения ему не пришлось. К сожалению, пылесос-таки взорвался, во все стороны расплескав остатки чешуи. Опять-таки, к счастью, взорвался он не так уж прям далеко от острова и не слишком высоко над океаном, так что Ягун приземлился в воду. Теперь же он торопливо крался в свою комнату, сдерживая чихание и утирая льющиеся сопли рукавом. Он справедливо опасался, что бабуся не посмотрит на то, что он, вообще-то, почти что взрослый маг, почти что пятикурсник, выше ее на добрую голову и вообще потомок славных викингов, и надерет ему уши, и даже шлем, который, кстати, он умудрился не потерять, ее не остановит.       Казалось бы, после этого Ягун успокоится, но не тут-то было. Пара дней прошла тихо, разве что шлем Ягун таскал на голове, не снимая, отчего даже его знаменитые уши как-то подозрительно примялись, да щеки поросли чем-то, что было похоже на щетину, но Ванька шепнул Тане по секрету, что с густой бородой у Ягунчика как-то все не складывалось, и ради нужного эффекта он не придумал ничего лучше, как выменять у Клоппика настойку крапивника от облысения, бережно хранимую ушедшим в небытие профессором и с легкостью отданную Клоппиком нынешним за пачку жвачки и нестираемый фломастер. Правда, когда Ванька говорил об этом Тане, он не учел, что мимо проходила Верка Попугаева. Ну, как мимо… через три коридора и две толстые стены, но когда это было преградой для пытливого слуха главной Тибидохской сплетницы?       Апогей случился в день сдачи домашнего задания академику.       Завтрак, обычно шумный и радостно-бестолковый, был прерван тишиной. Тишина была стихийная и всеобщая. Замерли и ученики, и преподаватели, и даже усы Сарданапала застыли в середине движения. Купидончики, безуспешно пытавшиеся стянуть пирожки с пирожковой скатерти, остановились с протянутыми пухлыми ручками. Приведения, летавшие между столами — и те зависли, вытаращившись во все глаза.       Одна только старушка Ягге звучно хлопнула себя по лбу и тихонько простонала что-то отдаленно похожее на многозначительное «весь в отца…».       А все потому, что напыщенный, как сто тысяч французских королей эпохи Ренессанса, по Главной Лестнице в Зал Двух Стихий спустился Ягун.       В целом, за прошедшие дни все привыкли к тому, что со шлемом играющий комментатор не расставался, и ему бы никто не удивился. Маги ведь народ такой — чего только в голову им не вдарит, лишь бы не кусался. Даже Ржевский перестал отпускать шуточки, то и дело Дрыгаемый то Ягуном, то Танькой с Ванькой, которым его юмор тоже порядком поднадоел.       Но, видимо, чем ближе был час «икс», тем сильнее уплывали на драккаре фантазии мысли Ягуна, и без того державшиеся на месте исключительно на честном слове. Потому что на завтрак Баб-Ягун вышел не просто в шлеме, а в целом облачении викинга. Незнамо где, но он умудрился раздобыть и кожаные грубой выделки штаны, и серую рубаху, и даже меховой плащ с сапогами. Сапоги при этом как-то подозрительно походили на парадные ботфорты Тарараха, которые тот доставал исключительно по особенным случаям, и если питекантропу они были чутка маловаты, то Ягун в них — если это, конечно же, были они, — безбожно утопал. Как и в плаще, который меховым шлейфом волочился за ним по ступеням.       При всем при этом Ягун умудрялся сохранять вид величественный и торжественный, и когда в полной тишине он спустился, наконец, вниз и прошел к столу, за которым сидела Таня, выглядел он донельзя самодовольным. Даже уши, которые не влезали под шлем и от того еще больше оттопыривались, пунцовели как-то по-особенному.       — Чего застыли? — жизнерадостно спросил он, осматривая тарелку манной каши, которая появилась перед ним. — Эх, маннокашная опять… Вот я как пить дать уверен, что мои славные предки питались исключительно мясом. И как тут на такой диете вообще жить?       — Что-то, когда нам выпадает вареничная или блинная, ты никакой трагедии не видишь, — заметил отошедший от шока Ванька.       — Много ты понимаешь, маечник, — отмахнулся от него Ягун. Пока отмахивался, едва не задел краем плаща тарелку с кашей, которую в самый последний момент умудрилась подхватить Таня, иначе носить доморощенному викингу плащ с оригинальным маннокашным принтом.       Завтрак продолжился, но на играющего комментатора косились еще долго. А Зубодериха, как обычно тактично, предложила Ягге проверить Ягуна на сглазы и запуки, ну, на всякий случай. Ягге только покачала головой, справедливо рассудив, что внука никто не проклинал. Ну, кроме небесной канцелярии в момент раздачи сумасбродности. Ее Ягунчику ее отсыпали явно за всех разом.       В кабинете теоретической магии Ягун сел на первый ряд, составив компанию вечно одинокому в стремлении к знаниям Шурасику и Зализиной. Если первый был приятно удивлен и даже предложил поделиться черновыми листами для записей, то Зализина скривилась и отсела подальше, так как от мехового плаща доносился загадочного происхождения аромат, Зализиной решительно не понравившийся. Не исключено, что этот аромат доносился не от плаща, а от сапог, которые последний раз, судя по их виду, чистились еще до того, как придумали крем для обуви, но выяснять никто не стал. Шурасика же, как личность высокодуховную и морально возвышенную, такие мелочи жизни не смущали.       Когда Сарданапал со звоном колокола вошел в кабинет, Ягун чуть ли не подпрыгивал на месте.       — Думаю, никто не будет возражать, если первым слово возьмет наш многоуважаемый Баб-Ягун? — с улыбкой оглядел класс академик, занимая место за кафедрой.       Ответом ему был дружный согласный гул. Между Ягуном и его открывшейся жаждой знаний никто особенно стоять не хотел. Даже Шурасик, привыкший, что пальма первенства всегда принадлежит ему, разумно уступил, понимая, что в ином случае Ягун проест ему плешь раньше положенного срока.       Ягун гордо подбоченился, оглядел одноклассников взглядом победителя, поправил сползающий шлем, одернул плащ и пошел к Сарданапалу с листком в руках. А когда подошел, то откинул край плаща так, будто перед этим долго репетировал у зеркала. Хотя почему — будто. Таня вспомнила, как перед первым свиданием с Лотковой Ягун полночи проторчал в комнате у Ваньки, репетируя приветствие. То оно у него выходило каким-то слишком натянутым, то слишком надутым, то жалким, будто он не на свидание пришел, а милостыню просить. Таню, как девушку в Ягуне не заинтересованную, он просил комментировать и оценивать каждое, выдав перед этим патетичную речь о нерушимости дружбы и честности. Нерушимость дружбы и честности не помешала ему, правда, секунд на тридцать смертельно обидеться на какое-то очередное замечание. Так что не исключено, что и накануне он старательно репетировал свой выход.       Ягун протянул академику листок с генеалогическим древом, откашлялся, слегка выставив вперед правую ногу, как заправский оратор…       — Итак, посмотрим на ваши труды, — произнес Сарданапал, касаясь перстнем края листка.       Ягун подавился готовым вылететь словом и аккуратненько приставил ногу обратно, надеясь, что никто не заметит. По классу пролетели смешки, и уши играющего комментатора предательски заалели.       Стоило кольцу Сарданапала коснуться пергамента, как из него полупризрачной иллюзией выросло разлапистое древо. В самом низу красовался схематичный портрет, узнаваемый преимущественно за счет знаменитых грандиозных ушей. Тане с ее места его не было видно, зато она увидела портрет Ягге, которая и тут, в схематичном своем изображении, была закутана в цветистую шаль и держала в руках трубку. Портреты выше были мало различимы, и Тане ничего не сказали.       Академик с живым интересом рассматривал дерево, делая небольшие пассы рукой. Усы его вились в воздухе, то и дело задевая бороду, та отвечала им меланхоличными покачиваниями.       — Ну-с, думаю, что вам, Ягун, можно поставить высший балл за эту работу, — произнес, наконец, академик, но не успел Ягун горделиво задрать нос, он добавил: — И пусть этот балл будет поставлен исключительно за старания, но вы однозначно его заслужили.       Меховой плащ на плечах Ягуна взволнованно шевельнулся.       — Подождите-ка, мамочка моя бабуся, а почему «исключительно за старания»? Я же все верно построил!       — Да, действительно, — произнес Сарданапал, — вы использовали Кровус Проявитус, ход достаточно нестандартный, но действенный. Подозреваю, подсказал вам его наш многоуважаемый Абдулла? Однако, он, видимо, забыл предупредить о том, что при наложении этого заклинания очень важно четко сформулировать свой запрос… — он неопределенно взмахнул рукой где-то чуть выше портрета Ягге. Та покосилась на академика недовольно и погрозила ему пальцем. — Вот тут, видите? Заклинание пошло не по основной ветви, а отзеркалилось на побочную, выстроив родословную… Да, так и есть: все, что выше — это предки мужа сестры брата жены вашего двоюродного дедушки. Вероятно, в момент произнесения заклинания вы думали, допустим, о знаменитых предках или… — Сарданапал посмотрел в поисках вдохновения на потолок, совсем не замечая, что бедный Ягун, кажется, впервые в своей словоохотливой, говорливой жизни потерял дар речи, — …о вечной славе.       — А я сразу сказал, что он не викинг, а козлина, — заржал Семь-Пень-Дыр. Ягун резко, прямо сразу целиком, от груди, видневшейся в вырезе рубашки, до лба и кончиков ушей покраснел, да так, что самому наливному южному помидору стало бы стыдно, но прежде чем он успел что-то сказать или сделать, Сарданапал укоризненно зацокал языком. С его перстня сорвалась крохотная, практически незаметная зеленая искорка и скользнула к Пню. Тот искру увидел и тут же звук приглушил и вообще изменился в лице, но было поздно: искра ужалила его в нос, и когда Пень открыл рот, оттуда донеслось только жалобное козлиное блеяние. Академик относился к дисциплине снисходительно, не обременяя ни себя, ни учеников строгим следованием правилам, но откровенное хамство не терпел никогда.       — А можно я переделаю? — выдавил из себя Ягун.       — Дополнительный балл у вас и так будет, но если очень хочется, то как я могу препятствовать исследовательскому энтузиазму.       Академик выпустил еще одну искру, и с пергамента с домашним заданием исчезли все надписи. Пустой лист он протянул Ягуну.       До конца занятия пунцовый играющий комментатор сохранял похоронное молчание. А после, едва колокол прозвенел, исчез в неизвестном направлении, появившись только на следующей паре — нежитеведении у Медузии, пропускать которое было не то чтобы грешно, но мало совместимо с жизнью. Причем, появился он уже без плаща, без сапогов и даже без шлема, юркнув в кабинет последним и усевшись на самой дальней парте, все еще красный как рак, которого забыли снять с плиты.       А после того, как занятие закончилось, снова исчез, только пятки сверкали.       Над островом Буяном вовсю резвилось уже совсем приблизившееся лето. Животные все также носились, нечисть все также буйствовала, и даже чайки проявляли поразительную стабильность, продолжая летать над побережьем и кричать на своем, на птичьем.       Тибидохс все также стоял на месте, что с ним, в конце концов, случится. Не один десяток поколений юных, сумасбродных магов пережил и еще столько же переживет. Вечер снова стоял теплый, даже теплее, чем все предыдущие. То был редкий момент затишья перед экзаменами, которые уже не маячили где-то там, далеко, а были рядом, свисали с кончика носа как капелька воды на сосульке, и четвертый курс, которого от пятого отделяло всего лишь несколько коротких, но очень мучительных часов перед строгими лицами преподавателей, с переменным успехом таращился то в книгу, видя вовсе не фигу, как утверждает широко известное изречение древнего философа, то в небо, вопрошая у тучек, что конкретно в жизни пошло не так, что дорожка судьбы свернула, например, к практическому билету на экзамене по защите от духов у Поклепа Поклепыча.       Жилой Этаж временно, но очень достоверно переквалифицировался в малый филиал библиотеки.       На широком подоконнике у окна с кипой листов расположился необычайно серьезный Жикин. Он зубрил ветеринарную магию, которая Жорику не давалась от слова совсем. Его проникшийся важностью фан-клуб смирно сидел чуть поодаль. На скромного вида диванчике, который внешне вместить мог максимум трех очень стройных седаков, сидели сразу шестеро: Ритка Шито-Крыто вдумчиво читала справочник по проклятьям, Попугаева задавала по карточкам вопросы Дусе Пупсиковой, которая упорно путала скрытников и корытников, Кузя Тузиков, сгорбившись, писал бесконечную шпору на рулоне туалетной бумаги. На самом краю скромно притулились Таня с Ванькой. Ванька в сотый раз перечитывал конспект по теоретической магии, справедливо подозревая, что академик, может быть, и зачтет ему тот дополнительный балл за древо, которое Ванька с горем пополам составил, но вряд ли этот балл ему поможет, если на экзамене Ванька схлопочет единицу. Таня же выписывала на шпору даты по истории. Безглазый Ужас, конечно, к истории относился с философским пофигизмом призрака, которому было уже давно и прочно плевать на мир материальный, но интуиция Тане подсказывала, что их лучше заучить получше.       Ягун, который в качестве посадочного места избрал одиноко стоящее кресло, обретался тут же. Он снова был обложен книгами, писал в блокноте, то и дело сверяясь с книгами, и бубнил себе под нос что-то, отдающееся в ушах однокурсников фоновым шумом. И учитывая, что бубнить — это было общее настроение уже несколько дней, никто этому внимания не придал.       А зря.       Потому что внезапно, оглушая всех и каждого, на Жилом Этаже раздалось:       — Мамочка моя бабуся!!!       Жикин, не удержавшись, упал с подоконника, чем переполошил фанаток, кинувшихся ему помогать с ахами и охами.       Пупсикова взвизгнула и случайно выпустила сноп зеленых искр.       Попугаева выронила все карточки.       Ритка, на чей справочник попали искры Пупсиковой, выругалась и бросила в Дусю адресным запуком, от чего та выпучила глаза и начала кукарекать, как обожравшийся белены петух.       Ванька чертыхнулся от неожиданности, а Таня поставила жирную кляксу.       Один только Тузиков отнесся к внезапной звуковой атаке спокойно: его бесконечная шпора и так постоянно рвалась, и еще одна дырка, в целом, ни на что не повлияла.       — Чего ты орешь, болезный? — выглянула из коридора госпожа Склепофф, выплывая из-за угла и потирая ухо.       Ягун подскочил на ноги, растеряв все книги и листы, которыми было оккупировано кресло.       — Получилось! На этот раз точно получилось! — завопил он снова, потрясая блокнотом. — Вот, видите? Ай, да ну вас, мамочка моя бабуся! — махнул он рукой. — Вот увидите, на этот раз точно получилось!.. — крикнул он, уносясь прочь, словно снаряд, выпущенный из рогатки.       В его глазах снова разгорался маниакальный огонек…