Алое в объятьях Тени

До моей смерти и после того, как моё сердце забилось во второй раз, танцы неизменно пускали по моему телу волны напряжения, о силе которых может сделать довольно удручающий вывод самый посредственный наблюдатель — настолько явными были моё страдальческое выражение лица и онемение всех конечностей сразу. Во взгляде у тех, кому приходилось ужаснуться мною в действии, читалась, как я могла заметить, смотря куда угодно, но ни в коем случае не в глаза моему партнёру, в основном жалость, пока в их внутренней борьбе решалось, кого больше жалеть: меня или кавалера, которому не посчастливилось кружиться со мной в вальсе, и пальцы ног которого под конец слишком долгой мелодии были все без исключения отдавлены. Лилиана, моя сестра и наставница по танцам, без сомнений проклинала всё, на чём свет стоит, за то, что пренебрегая всеми ее усилиями и стараниями, я калечила сначала её, а потом Анну, по-доброму смеявшуюся над тем, что я моментально впадаю в ступор и удивлявшуюся тому, что умея превосходно ориентироваться и даже обладая некой грациозностью в бою, я не могу уловить ритм и темп танца. — Именно потому, что Агата полностью сосредоточила себя на обучении искусству сражения, у нее не получается прочувствовать танец, отчего она и сбивается — сказала однажды бывшая тогда старшей из Мар Кира, услышав суждения Анны. — Но почему ты посвящаешь себя только владению клинком? — спросила у меня сестра. — Потому что она возложила на себя ответственность за вас обеих, — ответила вместо меня Кира. И она была права. Мне говорили, что танец — это свобода. Я никогда не могла освободить себя от навязчивой идеи опекать Анну, рискующую своей беспечностью погубить себя, а чтобы у меня это получалось, надо было защищаться и атаковать, но никак не танцевать. Спустя 220 лет опекать, как я думала, было некого, но я могла мстить. Обещание, данное мною сестре, пока она истекала кровью и едва ли могла произнести слово без приступа острой боли, отягощало каждое моё движение, каждый шаг и поворот; необходимость присутствовать на балу, где меня будут пытать неуместными вопросами, ещё больше угнетала, а ложь Аарона, единственного человека, которому мне хотелось доверять, казалось, добавила привкуса пепла к воздуху, наполняемому моё лёгкие. Я полностью провалилась, танцуя с Даниилом, и, к моему удивлению, была менее беспощадной по отношению к ногам Александра. Видимо, изумруд его глаз, ставший главным объектом моего наслаждения зелёным цветом после поднятия из могилы, насколько это возможно в тех обстоятельствах, облегчал мои муки. Прошло 4 месяца с тех пор, как я снова вернулась к жизни и, наконец, поняла, что значит чувствовать себя абсолютно, без каких-либо помарок, свободной. Анна, отбросив своё легкомыслие, беззаботность и эгоистичность, перестала быть ребёнком и больше не нуждалась в моём надсмотре. Что уж говорить, моя сестра повзрослела до такой степени, что умудрялась быть достойным правителем целого государства. Пять маленьких Мар, которым я сразу же согласилась стать наставницей, жили без таких ограничений, как мы, и потому я могла не опасаться, что у них родится соблазн вытворить глупость. Кроме того, помимо нас с Анной, учителями и спутниками девочек служили Александр и еще два Морока, братская любовь которых была нашей крепостью. Я, ощутив, что дышится мне легко, а плечи больше не сдавливает бремя, скинутое мною в утро, отмеченное для меня как утратой, так и облегчением от того, что моя месть всё-таки исполнена, а война, длившаяся столетиями, закончена, неожиданно для себя осознала, что мне хочется танцевать. Не потому, что я вынуждена это делать, в то время как мои мысли заняты чем-то другим. Танец вдруг показался мне самым верным признаком того, что хоть мой организм и не нуждается в дыхании и пищи, я жива. Я ещё никогда не чувствовала себя настолько живой. Моё сердце бьётся, заведенное любовью; кровь течёт в моих жилах, позволяя румянцу появляться на щеках всякий раз, когда Александру удаётся смутить меня, или когда я громко смеюсь, развеселенная сетованиями сестры на чтобы то ни было. Моя душа внимает музыке, рождающейся игрой Северина на фортепиано, и будто уносится куда-то, преследуя прозвучавшие ноты, желая еще раз насладиться ими, потому что я всегда замираю и прихожу в себя медленно, ожидая, пока всё моё нутро не перестанет пытаться догнать завершённую мелодию. Жизнь кипит во мне, и я хочу танцевать.

***

Сидя перед туалетным столиком в нашей новой спальне (Анна, за что мы оба были ей признательны, приказала подготовить для нас другую комнату, потому, как моя, так и его напоминали бы Александру о двух годах ненавистного ожидания и страха, что оно никогда не закончится) и заплетая себя незамысловатую косу, я почувствовала мягкое, но как всегда крепкое прикосновение к плечам, и подняв глаза, обнаружила, что за раздумьями не заметила, как зашёл Александр. Встречая утро за утром в одной постели и провожая день за днём вместе, я до всех пор иногда не могла поверить в то, что у нас есть шанс на счастье, а он до всех пор иногда просыпался посреди ночи весь в поту и цеплялся за меня так, словно я его единственная опора во всём мире, судорожно спрашивая, не наваждение ли я. Своими кошмарами Александр тревожил меня, и тогда я приготовила ему отвар, который помог бы спать без сновидений. Он согласился выпить его, только если я поклянусь, что до конца наших дней ни дам ему что-то, что позволит мне бросить его без попыток остановить меня; я, поняв, что говорит Александр серьёзно, и даже услышав мольбу в его голосе, не отказала ему в клятве и потом целый день убеждала в том, что не оставлю его. Опомнившись, я улыбнулась и положила свою ладонь поверх его. — Что-то случилось, Агата? — наверное, мой задумчивый вид насторожил его. — Мне нужна твоя помощь, — мне показалось, что он удивился, но Александр превосходно умел брать себя в руки. — Ты прямо просишь помощи. Значит, случилось что-то очень важное, — он не перестанет давать мне поводы наградить его моим фирменным хмурым взглядом, которыми я не перестану пользоваться. — В прошлый раз за твои колкости я специально наступила тебе на ногу, и ничего не помешает мне поступить точно так же сегодня, — бросаю я. — Так ты просишь меня потанцевать с тобой, маленькая Мара? — до Александра быстро доходит, чего я от него хочу. Я утвердительно киваю и обращаю на него свой ожидающий согласия взор через отражение в зеркале. — Хорошо, — он протягивает мне руку, — Пойдём. — Куда мы? — спрашиваю я, попутно поднимаясь со стула. — В бальный зал, куда же ещё. Танцевать там, — Александр задумывается на пару секунд, — легче. Ты поймешь, о чём я, — он берёт меня за руку и тянет за собой. Спустя пары минут петляний по дворцовым коридорам, напитанным щекочущими нос ароматами благоухающего начала мая, мы, не встретив никого, кроме стражи, беспрепятственно добираемся до бального зала. Я была здесь всего однажды, во время экскурсии, которую мне организовала Анна, так как все мероприятия проводятся в тронном зале. Помещение второе по просторности во дворце Серата, однако, я нашла его наиболее приятным из-за большого количества света, поступающего через окна, протянувшиеся по двум боковым стенам и оформления, в котором удалось идеально соблюсти баланс между торжественностью и при этом какой-то воздушной простотой, благоволящей желанию найти себе пару и парить в нежном и чувственном танце. Мы с Александром останавливаемся в самом центре зала; привычный страх, невзирая на мои желания, начинает сжимать меня в тиски. — Посмотри мне в глаза, Агата, — он произносит эти слова так вкрадчиво и тихо, несмотря на то, что мы тут одни. И я смотрю. Смотрю и вижу в его глазах понимание. Он знает. Знает всё, что я чувствую или думаю, знает точно, как если бы я выдала ему все свои мысли в мельчайших подробностях, не утаив ничего, как если бы всё, что возникает в моем сознании, передавалось бы ему по нашей связи независимо от того, что он не допускает вторжения в мою голову. Меня не пугает это. Наоборот, боязнь уходит, уступая место благодарности и готовности сделать первый шаг. Поэтому я опускаю одну ладонь ему на плечо, другой уверенно сжимаю его руку и мы, подчиняясь существующей лишь для нас музыке, делаем этот первый шаг. А потом ещё один, и ещё. Я безошибочно переставляю ступни и меняю положение тела, ведомая человеком, которому я доверяю так же, как себе, или может, даже больше. Шаг. Никто из нас не опускает глаз, потому что они — наш главный ориентир. Потому что в них выражено всё, в чём мы нуждаемся — любовь, забота, нежность, вера друг в друга. Потому что в нас обоих живёт убеждение: расцепив взгляды, мы совершим что-то страшное, сломав слаженность оркестра, нарушив волшебство этого момента. Еще шаг. Я начинаю понимать, что Александр имел в виду, говоря о магии бального зала — я не чувствую пола под ногами; наши движения отдают легкостью, от которой меня одолевает впечатление, что нас уже не держит гравитация, и мы не касаемся отполированного до блеска паркета. Скорее всего, невесомость вызывает у меня улыбку, ведь я вижу, как приподнимаются уголки губ мужчины напротив меня. Поворот. Я слышу, как кто-то заливается звонким, искренним смехом. Это мой смех. Немного запрокинув голову, я не сдерживаюсь, разрешая радости выйти за пределы меня, доставляя своей открытостью удовольствие Александру. Я одета, но при этом обнажена перед ним. Обнажена не телом, а своей сутью. И это так до дрожи интимно, что моя кожа покрывается мурашками. Внезапно Александр перемещает руки на мою талию и подхватывает, описывая сколько-то — я не в состоянии считать - кругов. Малейшие сомнения, что мы до всех пор не оторвались от земли, покидают меня. Весь мир отошёл на задний план. Прямо сейчас есть я, Александр и ласкающая слух музыка, раздающаяся отовсюду и обволакивающая нас обоих. Я не могла танцевать так долго. На протяжении многих лет была скованна обстоятельствами. Настало время наверстывать упущенное. И ничто не прерывает наш вальс, ведь даже музыка принадлежит нам. Я самозабвенно отдаюсь этому мгновению, отдаюсь танцу. Александр безмолвно обещает мне: теперь мы будем танцевать, сколько твоей душе угодно, пока у нас не начнёт кружиться голова, и мы не свалимся от усталости.