Зеркало нашептало

Когда наступает ночь, люди думают о своем. Кто-то спит и сны его безмятежны, кто-то тоскует о былом, кто-то мечтает, кого-то снедают кошмары, кто-то неустанно думает, предчувствует, решается... Гёкуро поднимает рычажок до упора, щелкает выключателем и единственным источником света в зале становится мерцающий экран. Она пытается вспомнить, когда же успела променять темное небо с переливами звезд и запах магнолий на огоньки да тихий гул приборной панели в пустоте, и снова сбивается в счете. По правде сказать, последние полсотни лет она не старается узнать точную цифру. В спальне Гёкуро ждут тошнотворно-стерильный порядок да зеркальный полумрак. Тени, полосами скользящие по полу, на миг кажутся живыми, и она невольно напрягает все мышцы, вглядываясь в темноту... Но ничего не происходит. Женщина бережно касается рельефной золотой рамы высокого старого зеркала и вздыхает. Можно счистить грязь и вставить новое стекло, если оправа уцелела. А ей душу заменит — кто? Она ведь помнит. Она все помнит. Снаружи замка свистит холодный ветер; здесь никогда не бывает тепло — ни теперь, ни много лет назад. Или просто все ее внутреннее тепло уже выгорело дотла?.. - Поддаться эмоциям в бою — позор для вампира, - роняет Гёкуро и отворачивается, закусив губу. Даже спустя не одну человеческую жизнь, все еще больно. За криками и поющим свистом металла ее шаги оказались незаметными. «Мама?» - но светловолосая женщина, танцующими движениями уходящая от удара, не слышит и не оборачивается. Под ногами девушки хрустит синее-синее небо, пробивающееся сквозь витражи крыш, а любимое мамино зеркало приветствует захватчиков злобным, непримиримым оскалом. Кто и когда успел его разбить? Кто-то из защитников замка или нападавшие? Она подбирает один из осколков и замирает, глядя, как в крохотном кусочке стекла меняются облака. Она не видит, как ее мать вздрагивает, тянет неверящий взгляд через плечо и бросается вперед, отталкивая дочь. В голове еще шумит, эхом отдается вскрик: «Гёкуро!», но все уже заглушает густой металлический запах. Гёкуро стирает с лица капли крови, и ее рука повисает безвольной плетью, когда она видит. Светлые волосы на спине и затылке испачканы кровью. Гёкуро падает на колени, утыкается в них лицом и, касаясь губами, едва слышно шепчет: «Мама...», стараясь не сдвинуть лезвие, выходящее из-под левой лопатки. ...Или просто свобода, избранная ей, оказалась слишком жестокой? За каждую запретную технику нужно платить. Если плата тебе не по карману — это тяжело и страшно. Гораздо страшнее, чем остаться одной или лишиться всего разом. Это как сбежать из родительского дома — и очутиться в жерле подводного вулкана. Или с немой злобой утыкаться в книгу, представляя, как видишь своего врага за многие километры — а потом обнаружить, что на самом деле знаешь, где он. И, просыпаясь, с ладони кровь отереть, кровь — да украденный той же рукой клинок. И после она растерянно улыбалась, растерянно и немножко нервно. Искала свой взгляд в отражении — такой прекрасный и отчего-то печальный. «Я же не одна теперь, - твердила, - не одна,». Руки прошли как сквозь воду — не всколыхнулось. Она по одному вынимала осколки, стряхивая горячую кровь на пол. Словно прикосновениями будила чужую душу. Раз уж Иссе нужна не ее любовь — всю ненависть отдаст ему, всю свою боль до последней капли отдаст. Гёкуро умела быть кем угодно — любимой дочерью, сиротой, строгой матерью, покинутой женщиной, но никогда - слабой. Ей хватило сил с утра вставить новое стекло и отправиться на поиски. Меньше, чем через год спустя она впервые примерила громкое имя и мундир с позументами. Работы оказалось много, но это было ее творение, ее детище, ее жизнь. Когда Парящие сады впервые поднялись в воздух, она ощутила что-то, смутно напоминающее счастье. И гордость. А новое-старое зеркало в темной золотой оправе пережило саму Гёкуро и разбилось целым часом позже, при крушении воздушного форта.