***
— Ида? Остынь, тебе не светит, Ида перед всеми нос крутит, — отрезает Гафф, рассевшись на ступеньках. — И ведь даже не вдова. Зимой через деревню генерал Скельфир ехал, всё смотрел на неё, а эта хоть бы усами повела. Сам генерал, не хухры-мухры! — У-у, какая королева. — Что, понравилась тебе? — Пигалица. Я и получше видел. — Мало видел, что ли? Молодая, здоровая, а что пигалица — так мелкие-то самые лучшие. Тебе ли, — щурится Гафф и тащит к себе недопитую бутылку, — не знать, м-м? — Ещё раз про мелочь вякнешь — не принесу тебе выпивку с кухни. Усёк? — Пф-ф, ладно-ладно. Молчу! — И с тебя два флорина, — замечает Роло, ткнув Гаффа в щеку двумя пальцами. — А это ещё за что? — А это за то, что шутки у тебя тупые, Гафф. Глупо на это обижаться, — Роло и так знает, что на берегах Ваэлии от него завёлся десяток-другой крысят. Только то был не Роло, а Отто, — пьяный, мокрый от бризанта, с целыми зубами, Отто Пороховая Бочка в разорванной по локоть рубахе, шею которого так и не обняла петля. Да и, в общем-то, даже зубов у Роло уже почти нет. — Что, детёныши тоже не её? Гафф отпивает ещё один глоток. — Гарт и Хельмо? Тётка она, не мать. Говорят, у неё нутро — как Сувальские земли: что ни кинь, ничего не прорастает.***
— Сколль! — говорит Роло, заложив в рот пальцы и свистнув чуть тише обычного. — Я в посёлок иду. — Гулять, да? — не без зависти морщится тот, трёт нос и встряхивается, скребя когтями под горлом. — Тогда потанцуй там за нас двоих. — О-о, моё бедное летнее дитя! Я принесу тебе бутылку моголя. — Смотри, чтоб к рассвету явился! И Барфона приведи! Гвардеец зевает, ещё раз чешет горло, хрустнув шейными позвонками, подпирает пальцем щеку и продолжает скучать, — не очень-то весело в Летний четверг в дозоре стоять. Скоро земля согреется после зимы, а потом вереск за стенами Тающих башен зацветёт — самое время для сбора, и в Муридее начнут варить медовуху: пряная, сладкая, и греет не хуже брюходёра, сразу в нос прошибает, — такая медовуха на любой ярмарке нарасхват. В Барингофе вереск никогда не рос, и с каждым годом Роло прикипает к его терпкому запаху всё крепче и крепче.***
— О-о, — с ухмылкой тянет Фрида, растолстевшая после многочисленных родов, и вертит головой, подёргивая хвостом туда-сюда. — Эй, хозяйка, погляди! Там твой мужик из крепости припёрся! В трактире Иды, у которой Роло вот уже три года пьёт, навостряет уши, молчит и слушает, шумно и тесно, горланят крысы, даже староста на Четверг пожаловал: вон, сидит в своей расшитой шапке, хрустит икрой, и Хельмо подливает ему пиво. Может, и впрямь пора бы повеселиться, выпить, утащить в угол какую-нибудь девку? Отто Пороховая Бочка гулять умел, — зря, что ли, тарелки хрустели крошевом вместе с рыбьими костями, когда Отто прыгал на столешницу, не скинув сапог? — Тц! С каких пор он мой? — цокает языком Ида. — А чей же тогда? — Мамкин, милая, — скалит Роло деревянные зубы. Ида поначалу дует щёки, но вскоре веселеет и даже выходит разок-другой поплясать с сапожником Зиггом, сунув Гарту половник, да и вино вскрывает не разбавленное, — самое лучшее; Роло быстро отогревается, но всё равно вздрагивает, высматривая, не явился ли кто-то из нездешних солдат за кружкой-двумя, — а Ида, зараза, смеётся. — Что, ухажёр, свидание с кем-то уже назначил? Так уходи! — Бери, пока дают, — добавляет другая крыса, рыжая Матильда, и грызёт семечки в пригоршне, — в вашей-то крепости одна кухарка, да и та — мышиха. — Потаскухи! Лишь бы с солдатнёй хвосты крутить! — кричит староста, седой и облезлый, и грызёт форель, бдя в оба глаза, пока Ида пляшет на столе, подхватив передник и звеня застёжками на поясе. — Опять потом, поди, детёнышей нарожаете? — Так ведь детёныши к счастью рождаются, господин староста! Хороша всё-таки, Гафф не соврал. Вряд ли беззубый безземельный кузнец — ни роста, ни рожи, ни фамилии: у Отто Пороховой Бочки её никогда не было, а у Роло нет и подавно, — такой красавице под стать. — Всё-то без увольнений к нам ходишь. Отлыниваешь? — язвит Фрида. — Барона крысиным хреном обозвал? Жалованьем недоволен? Работы много? — Жлоб он, Фрида! Платят мало, а этот ещё и за починку лишнее дерёт, — кривится Барфон, выклянчивший себе увольнительную на весь праздник, смотрит на хозяйку, присвистывает и складывает на пальцах слишком уж красноречивые жесты. Роло отлично понимает, на что намекает Барфон Нильс, но всё-таки швыряет в него бутылкой. Не твоё дело, право слово.***
— Пойдём, Роланд, работа есть, — дёргает Ида за ременную лямку, когда время поворачивает за полночь, а Барфон, налакавшийся на три дня вперёд, уползает храпеть куда-то под стол. — Там амбарные петли совсем расшатались, починишь? — Тётя-а-а, — гудит Хельмо в кружку, демонстративно-ревниво глядя Роло в глаза, — ночь уже. — Луна большая! — А вы, оба-два, кыш спать, нечего на луну зявиться! Хельмо кидает в Гарта кружкой, тычет неприличным жестом, фыркает и шустро карабкается по приставной лестнице. Ишь, спиногрызы! — отец работать устроил, а им лишь бы дурачиться. Ида безо всяких церемоний тащит его в амбар, где пахнет рожью, и лижет от ушей до усов, вгрызается за серьгой, запускает пальцы в подшёрсток, — прямо там, где у Роло остались шрамы от когтей совы, и даже если бы Роло захотел её отпихнуть, — не смог бы. Уж больно Ида, зубастая и в самом соку, упруга, — да и кусается хорошо, со знанием дела: зарыться бы в неё и забыть обо всём на свете. — Нашла бы себе кого-нибудь покрасивше. — Тц-с! Будто у меня вас мало было, мужиков-то. Или что, я тебе не нравлюсь, хрен старый? — М-м, кто тут ещё хрен старый-то, — сердится Роло, вмиг опьянев от подобных нежностей: его когда-то вообще грызли вот так, пока он ходил на «Ведьме»? — а потом, плюнув, заваливает Иду в сено, чтобы там же и взять, — одним махом, всю без остатка, во всех её серьгах и вышитой рубахе, задранной до самой шеи. Ночь перед рассветом коротка, — почти как та, давняя, перед казнью, и Отто Пороховая Бочка вцепляется в эту ночь всеми когтями.***
— Я-то, дура, надеялась, что ты будешь поласковее, — злится Ида, когда Роло слезает с неё, и с кислым видом чешет зад, не одёрнув рубаху. — Ублюдок! — Девки давно не было. — Меч без ножен затупился? — Ай-й-э! — взвизгивает Роло неожиданно для самого себя: Ида так кусает проколотый хрящ, будто хочет разгрызть его насквозь. — Нахрена, Иде?! Мне ещё одна серьга ни к чему! — Что, теперь не будешь так меня драть? — Мгм-м, — отвечает Роло, трёт укушенное место и суёт пальцы в рот. Крыса свистит, и в её свисте сквозит сочувствие. — Зубы, да? Отвар из крапивы попей, сразу боль сымет. Дёсны привычно ноют, словно режутся изнутри давно выбитые «Ведьмой» резцы, заменённые деревянными, и Роло-Отто, не выдержав, скулит вслух, уткнувшись в шею Иды: Ида пахнет терпко, почти что сладко, и запах этот пробирает до самого нутра. — Чш-ш, чш-ш, не хнычь, я тебе крапиву сварю. Всё пройдёт, — мягчеет Ида, сгребает в обжимки и чешет за ухом с серьгой. — Чш-ш, не плачь, скрыга.