Отражение нарцисса

      Фортескью, садясь за работу, устало зажег настольную лампу и включил погромче радио. В последнее время он не мог работать без звукового фона, будто боялся услышать неудобные мысли у себя в голове. Дело об оксфордской пятерке основательно вымотало журналиста, и он мечтал поскорее закончить его, но вместе с тем предвкушение триумфа давало сил двигаться дальше и выжимать из себя последнее, чтобы добиться поставленной цели. Основной материал был сверстан и готов к публикации, кроме самой важной детали, ради которой он гнался за клоном по ночному Рио, рискуя угодить под колеса, фальшиво улыбался и любезничал с его простоватой, наивной матерью, изображал из себя надежного товарища и понимающего собеседника. Впрочем, Брендон не исключал того, что при иных обстоятельствах они с Лео вполне могли бы подружиться, но настоящему профессионалу сентиментальность ни к чему. Лео был для него неразгаданной тайной, трудновыполнимой задачей, а уж только после — человеком.       В дверь с силой постучали. Потом еще раз и еще. Фортескью поднялся на ноги и не спеша отправился открывать гостю.       — Не нужно так стучать, я уже иду! — недовольно крикнул он.       На пороге стоял Лео. Вид он имел весьма болезненный, лихорадочный. Парень прошмыгнул в дом и боязливо осмотрелся по сторонам, словно ожидал увидеть посторонних.       — Лео? — удивился журналист. — Что-то случилось? Ты, кажется, чем-то весьма озадачен.       — Сеньор Брендон, — еле слышно сказал Лео. — Я принял очень важное решение.       — Неужели? Какое? — Фортескью буквально замер в предвкушении победы.       — Я… я должен вам рассказать правду об одном ужасном деле, не только вам, но и всему миру.       — Успокойся, сядь, — провел его Брендон вглубь дома. — Я тебе сейчас чего-нибудь налью, а то ты весь трясешься.       — Не надо ничего, — вцепился в его руку Лео, — пожалуйста, просто выслушайте меня.       — Итак, — репортер уселся напротив и с самым участливым видом приготовился слушать, — о чем ты хочешь поведать?       — Если честно, я никогда бы не стал делать того, что собираюсь, мне бы даже в голову такое не пришло, если бы не вы и наши беседы. Я понял, что не имею права молчать, но я ужасно боюсь. Вы единственный журналист, которому я доверяю, пусть уж лучше вы, чем кто-то другой.       — В чем же дело, в конце концов?..       — Вы даете клятву, что не раскроете моего имени и не покажете моего лица?       — Конечно! — воскликнул Фортескью с оскорбленным видом.       — Помните, мы говорили о клонах? Так вот, — глаза рассказчика горели неестественно ярким огнем, — я и есть клон.       — Боже мой! — потрясенно проговорил Брендон, и он не лукавил — сказанное на самом деле его впечатлило несмотря даже на то, что сей факт был давно ему известен.       — Я больше не могу держать все в себе, это разрывает меня на части, я не вижу никакого выхода! Вы говорили, что зло не должно оставаться безнаказанным, а худшее наказание для преступника — это осуждение общества. А мой… тот, кто меня создал, боится осуждения людей.       — Лео, дай мне минуту, — растерянно произнес журналист. — Лишь одну минуту, мне нужно прийти в себя…       Он принес бумагу, ручку и вновь сел за стол.       — Вы не будете записывать мой голос на диктофон? — осторожно спросил Лео.       — Нет! — отрезал Фортескью. — Никаких диктофонов, я запишу все прямо с твоих слов.       Их обоих охватил какой-то сумасшедший азарт, но если Лео практически не отдавал себе отчета в действиях, поглощенный чувством глубокой обиды на доктора и на саму жизнь, то Брендон вел себя подобно марафонцу, перед которым замаячила желанная финишная лента.       — Лео, я спрошу тебя перед началом интервью: ты уверен в своем шаге? Ты не будешь жалеть впоследствии о том, что сделал? — для отвода глаз осведомился он.       — Нет, сеньор! Я уже и так пожалел обо всем, о чем только можно жалеть, хватит! Пришло время действовать.       — Хорошо, тогда начнем. Расскажи о себе.       — Но вы же обо мне все знаете! — удивился Лео.       — Ошибаешься, я почти ничего о тебе не знаю, — Фортескью резким почерком делал какие-то разметки на листе бумаги. — Немного о твоей биографии, увлечениях, целях в жизни.       — Цели! — усмехнулся парень. — У меня сейчас только одна цель.       — Ладно, к целям мы вернемся позже, — согласился журналист. — Но подумай, ты должен сообщить о себе миру и при этом остаться неузнанным. Как бы ты представился людям, которые будут читать статью?       — Я… — Лео поразмыслил, как лучше начать рассказ. — Мне неполных двадцать лет, я родился в Рио, но полжизни, даже больше, прожил в провинции.       — А твоя семья? — дал ему подсказку Фортескью.       — У меня из семьи только мама и бабушка. Есть еще тетя, но с ней я давно не виделся.       — У тебя хорошие отношения с ними?       — Я не знаю, — простодушно сказал Лео.       — То есть как это — не знаешь? — недоуменно произнес Брендон.       — Я не знаю, какие отношения считаются хорошими, а какие — не очень. Я всегда испытывал с этим проблемы. Некоторые мои поступки очень обижали маму и бабушку, но я поступал так не со зла, честное слово. Просто я никогда не понимал людей, а они не понимали меня.       — С какого возраста ты осознал эту трудность?       — Для меня это не было трудностью. Для них — да. Я понял, насколько я странный, только тогда, когда… — Лео смущенно замолчал.       — Когда что?       — Когда влюбился. Вот тогда мне стало ясно, что с отношениями у меня беда.       — Как думаешь, твои сложности в общении связаны с необычным происхождением или нет?       — Наверное, связаны, из-за чего-то же я уродился такой. Знать правду тяжело, но неизвестность еще хуже, когда тебя что-то гложет всю жизнь, а ты даже не догадываешься, в чем причина.       — Как ты себя ощущал, когда не знал о том, что ты клон?       — Сложно сказать, — Лео задумался, подбирая нужные слова. — Я сам для себя был загадкой. Например, вспоминал такие вещи, которых никогда не видел и не мог видеть, мне снились жуткие сны, которые я не мог понять… Но все это ерунда, на самом деле. Плохо другое. Я жил с чувством, что какая-то часть меня мне не принадлежит, как будто во мне еще есть какой-то другой человек, и пугался этого, думал, что я… ну, того… с приветом. Старался отвлечься, ездил по свету, да только ничего не помогало.       — При каких обстоятельствах ты узнал правду о себе?       Лео судорожно сделал глоток воды из стакана, любезно предложенного ему Брендоном.       — Это было очень далеко отсюда. Отец… то есть, я хотел сказать, доктор Альбьери решил показать меня одному своему другу-иностранцу. Там же он во всем и сознался передо мной. Это… как будто ты спал с самого рождения, а потом проснулся, и все вокруг пропало, изменилось. Я знаю, сеньор, что не умею складно говорить.       — Нет-нет, получается очень даже складно, — возразил Фортескью, внимательно все записывая за интервьюируемым. — Вот мы и подобрались к главной теме: какова роль доктора Альбьери в твоей жизни?       — Он создал меня в своей лаборатории, это его главная роль, — помрачнел Лео. — И потом все детство, пока мы не уехали, преследовал меня и мою мать, называл себя моим отцом. Это сейчас я понимаю, что он просто не хотел упускать меня из виду, наблюдал за тем, как я расту и развиваюсь, а до этого всю жизнь любил его как отца. Я не могу выразить словами свою злость на него.       — Ты считаешь, что он был неискренен, когда заботился о тебе? Ведь он заботился, я правильно понимаю?       Парень молча кивнул, глотая слезы.       — Это слишком трудно принять. Да и заботился он обо мне потому, что я копия его погибшего крестника. Только не записывайте это, пожалуйста, иначе люди поймут, как я выгляжу.       — Не буду, Лео, не буду… — задумчиво проговорил Фортескью, поставив точку в конце предыдущего предложения.       — Это больше, чем предательство, это как если бы весь мир вокруг перестал существовать. Вы понимаете, о чем я говорю?       — Да, могу представить. Лео, ты видел того человека, с которого тебя клонировали?       — Видел однажды. Случайно столкнулись на улице.       — Что ты почувствовал в тот момент?       Лео непроизвольно дернул шеей.       — Мне захотелось убежать от него. Не то чтобы я испугался или он показался мне неприятным, просто… Вы боитесь гадалок? Ну, тех, кто прорицает будущее и все в таком духе?       — Я не боюсь, но многие, полагаю, относятся к ним настороженно.       — Они мне никогда не нравились. Я не хочу знать, каким будет мое будущее, а тут увидел его вживую. Как будто на машине времени слетал, это ужасно.       — Как бы ты определил свое место в мире?       — Никак, сеньор. Никак бы не определил.       — Ты не признаешь себя полноценным членом общества, считаешь, что тебе недоступны те же блага, что и другим людям?       — У всех людей есть мать и отец, — после некоторой паузы продолжил Лео. — А у меня нет отца, да и мать не совсем мать. То есть, я люблю ее и считаю матерью, но на самом деле я как бы приемный. Сирот усыновляют уже родившимися, а меня усыновили еще в утробе. Звучит как полный бред, но это правда. Я прочитал много всего на тему клонирования. Даже у сирот когда-то были родители! Даже у тех, кого зачали в пробирке, есть родители! Только не у меня. Вы понимаете, что это значит? Как я могу быть равным другим людям? Это я еще не говорю о том, что живу в постоянном страхе состариться и умереть, потому что никто не знает точно, как будет вести себя мой организм. Говорят, клетки клонов старятся очень быстро.       — Так значит, ты страшишься будущего? — догадался Фортескью.       — Очень, сеньор. Хотя иногда уже думаю, что мне все равно. В конце концов, смиряешься с любой мыслью. Ты привыкаешь так жить.       — Лео, — Брендон на минуту отложил ручку и откинулся слегка назад на спинку стула, — чему, по-твоему, должна научить эта история людей во всем мире? Что бы ты сказал ученому, который готовится повторить эксперимент доктора Альбьери?       — Не надо, — кратко ответил Лео. — Не надо повторять, хватит одного меня.       — Мир услышит тебя, можешь не сомневаться, — сказал Фортескью, и на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина.       — Когда выйдет газета? — беспокойно спросил парень.       — Завтра я отправлю материалы по электронной почте в Лондон, а на следующее утро газета выйдет в тираж.       — Хорошо, — рассеянно пробормотал Лео. — Сеньор…       — Да? — поднял голову Брендон.       — Что будет с моим от… с доктором Альбьери? Его посадят в тюрьму?       — Как минимум, лишат врачебной практики и нивелируют все его заслуги. Насчет тюрьмы не уверен — в восьмидесятые законодательно еще не существовало запрета на клонирование человека.       — И не надо тюрьмы, — голос Лео дрогнул. — Вполне достаточно унижения.       «Он думает, ему станет от этого легче», — усмехнулся про себя Фортескью. Однако же, будучи хорошим психологом, он уловил в его фразе нотки, говорившие ему сильно поторапливаться с выпуском статьи. Счет шел не на дни — на часы.       — Лео, большое тебе спасибо за интервью. Ты сегодня совершил великое деяние, мы вместе его совершили. Люди, узнав о твоей непростой судьбе, сделают правильные выводы.       — И не будут клонировать других?       — Нет, не будут.       — Это хорошо, — через силу улыбнулся Лео. — Я боялся, что после меня людей начнут выращивать, как коров на убой. Вы знаете, что я вижу про это сны?       — Ужасные сны, должно быть, — сочувственно покачал головой журналист.       — Не то слово. Но больше они мне сниться не будут, я в этом уверен.       — Разделяю твою уверенность, — Брендон крепко пожал ему руку на прощание. — Удачи тебе!       — Спасибо, удача мне пригодится. Сеньор, только скажите мне, когда газета выйдет, ладно?       — Договорились, — журналист старался не смотреть ему в глаза. — До свидания, Лео, мне пора садиться за работу!       — До свидания, сеньор Брендон!       Фортескью закрыл за ним дверь и бросился звонить в Лондон. Его спешка была обусловлена не только опасениями за Лео, но и за самого себя. Все нужно было делать быстро, не давая себе опомниться, ведь от последнего рубежа его отделяла всего пара шагов — глупо сдаваться на таком этапе.       — Мистер Ньюман? — проговорил Брендон в трубку. — Я взял интервью у клона. Максимум через четыре часа все материалы будут у вас.       — Превосходно, превосходно! — пришел в восторг господин на том конце провода. — Но не забывайте о конфиденциальности, нам не нужны проблемы.       — Все строго конфиденциально, сэр.       — Я горжусь вами, Фортескью! В нетерпении жду материалы, до связи!       Журналист отключил телефонный аппарат и погрузился в кропотливую работу, захватившую его так, точно огромная океанская волна понесла хрупкую дощечку. Свет в окне съемного дома не погасал до самого позднего вечера.              — Лео, ты не будешь есть? — крикнула Деуза сыну, молниеносно промчавшемуся мимо нее по винтовой лестнице на мансарду.       — Я не голоден, мама! — резко ответил тот сверху.       — Что это с ним? — удивилась донна Мосинья. — Чего он так носится, какая муха укусила его на этот раз?       — Мама, я пойду к нему, — взволнованно сказала Деуза. — Он показался мне слишком бледным.       Лео и впрямь был непривычно бледен. Он лег на кровать, свернувшись калачиком, а его тело тряслось мелкой дрожью, как от озноба.       — Лео! — тревожно воскликнула его мать, увидев эту картину. — Сынок, нужно вызвать врача, посмотри-ка, лоб какой горячий!       — Н-не надо н-никакого вр-рача, — простучал зубами Лео. — Мама, посиди со мной.       — Как же не надо? Представь, какая лихорадка начнется ночью!       — Не н-начнется. Я просто немного пере… переволновался.       — Из-за чего, сынок? — Деуза успокаивала его, гладя по голове, словно ее сыну было лет десять или того меньше.       — Мама, я часто тебя огорчал? — вдруг спросил Лео, посмотрев на мать каким-то новым взглядом.       — Не стоит об этом говорить, ты же знаешь, я никогда не сердилась на тебя всерьез.       — А надо было рассердиться. Я вел себя отвратительно, ты думала, наверное, что я тебя совсем не люблю, а это не так.       — Лео! — растрогалась до слез Деуза.       — Да, честное слово, я всегда тебя любил. Даже когда кричал на тебя, что не хочу есть твой дурацкий рис, и грозился сбежать на грузовике. Даже когда прогуливал уроки в школе, уходил из дома. Я не думал о том, что делаю тебе больно, — Лео тщетно пытался не расплакаться сам. — Я думал только о себе. Мама, прости меня, пожалуйста!       — Ну все, все, — Деуза заключила его в ласковые объятья, чтобы Лео не наговорил еще чего-нибудь, иначе они рисковали затопить слезами всю мансарду. Она понимала, она видела, что в душе сына свирепствуют настоящие ураганы, но что могла поделать с ними простая необразованная женщина? Она могла лишь робко попытаться усмирить их неиссякаемой материнской любовью, которую Лео когда-то безжалостно отвергал, сам того не сознавая. Деуза верила своему сердцу, а оно говорило ей о том, что лед начал стремительно таять.