Наперегонки со смертью

— Неужели ты думала, что я так просто отдам тебя другому, Раймонда? — Иван Евгеньевич? — Он был только маской. Je suis ton Guillaume. Я пришел за тобой. — Нет. — Я пришел за тобой. — Я не Раймонда. — Но ведь ты сама рассказала мне о своих снах. И вот теперь – мы с тобой снова вместе, любимая… — Нет. — Нас ждут великие дела. — Нет. — Старый мир погибнет. А мы проснемся в новом прекрасном мире. — Я Анна. Я люблю Якова. — Нет, тебе надо только вспомнить. Ты моя. — Я всегда была и всегда буду только его. Вам этого не изменить. — Ты бросаешь мне вызов? Что ж, теперь он обречен… *** Штольман не мог поверить, что это происходит с ним. Он уже и не думал, что это когда-то случится в его строгой, размеренной, «уставной» жизни. Он и не надеялся, что на исходе четвертого десятка лет вдруг влюбится как юнец, что будет терять голову при виде женщины, как гимназист на первом свидании. Но вот он здесь, в ее номере, в ее постели, в ее объятиях, и он так счастлив, так глупо счастлив, что даже голова кружится, и кажется, что сердце вот-вот выскочит из груди, и как все безмерно счастливые люди, он с несвойственным ему ранее эгоизмом подумал, что ему плевать на внешний мир, на все, что происходит за стенами этого номера: на расследования и особые поручения, на шпионов и Варфоломеева, и в особенности на Увакова и Нежинскую. Если бы он мог, он бы остался в этом моменте навечно, застыл бы, словно муха в янтаре. Но тьма уже сгущалась, он это чувствовал. С немым обожанием он любовался спящей рядом с ним девушкой, коснулся непослушного локона у виска, рассмотрел игривую родинку над правой грудью – потому что ему позволено, потому что отныне он избранный. Невероятно – как вся жизнь может в один миг измениться. Несколько часов назад, давая последние распоряжения своим филерам, он спрятал на конспиративной квартире папку с важными документами, среди которых было письмо. Письмо, которому он доверил свое первое признание в любви к Анне. Похоже, оно уже неактуально – за последний час он успел показать ей силу своих чувств: и словом, и делом. Верно он рассуждал, жизнь как прежде уже невозможна, ведь теперь центральное место в ней занимала эта удивительная девушка. От мечтательного созерцания Штольмана отвлек тихий стук в дверь. Он насторожился и взглянул на часы на каминной полке – было половина третьего утра. Аккуратно выбравшись из постели, мужчина шустро накинул на себя рубашку и брюки, взял револьвер и вышел из спальни в смежную комнату. Бесшумно ступая босыми ногами, он приблизился к двери и, несмотря на темноту, заметил сложенный вдвое листок бумаги на полу. «Якоб, я знаю, кто убил князя. Вероятно, я следующая. Мне страшно. Н.» Интуиция кричала, что это ловушка, но Штольман, словно персонаж пьесы, какой-то мрачной, трагической пьесы пера неизвестного, но очень жестокого драматурга, не мог вырваться из своей роли. Будто заключенный в собственном теле, он с ужасом ожидал надвигающейся катастрофы, но не мог сделать ничего, дабы избежать уготованной ему судьбы. Чувство «дежа вю» душило тревогой, и все же он продолжал одеваться. На минуту он вернулся в спальню, еще раз взглянуть на Анну. Он не собирался ее будить – ей нужно как следует отдохнуть. За последние пару дней на ее долю выпало столько испытаний, что Яков Платонович удивлялся, как ей хватало сил заботиться о нем и его безопасности. Он улыбнулся – она его ангел-хранитель. Завтра он ей все расскажет и объяснит. Дела вновь требовали его немедленного вмешательства, но завтра, как только с этой шпионской игрой будет покончено, он посвятит всего себя Анне. Мужчина подошел ближе, склонился над ней и прошептал: «Я скоро вернусь». Невесомо коснулся ее губ поцелуем и добавил: «Люблю тебя». Номер Нежинской был дальше по коридору. Штольман осторожно огляделся, проход был чист: ни звука, ни души. И все же приблизившись к седьмому номеру, Яков Платонович едва не налетел на вывернувшего из-за угла портье. Оставалось уповать на то, что в городе о его аресте еще не известно, и сонный клерк, даже если узнал его, не помчится в полицию, а отправится на боковую в свою коморку. Дверь распахнулась почти мгновенно, будто Нина караулила его у порога. В комнате было накурено, повсюду валялись вещи, стояли раскрытые сундуки. Штольман снял картуз и плащ и бросил их на стол, рядом с многочисленными шляпными коробками. — Я получил твою записку. — Значит, ты и в самом деле был у нее, — не смотря на явную горечь и ревность, звенящие в ее голосе, Нина была скорее взвинчена и взволнована, нежели расстроена. Она напугана, понял Штольман. Он еще раз окинул взглядом ее номер – она бежит, дело и впрямь серьезное. — Кто убил князя? — Жиляев. По приказу Увакова. Но ты, разумеется, понимаешь, что Илья Петрович таких решений не принимает. Важные особы наверху остались недовольны работой Разумовского. А мы с ним были в одной упряжке. Нет никаких гарантий, что завтра не поступит приказ разобраться и со мной подобным образом. Мне страшно, Якоб. Штольман видел, что Нежинская была на грани, слишком поздно она разглядела всю глубину той ямы, которую сама же для себя и вырыла. И теперь она в отчаянии металась по ее дну, умоляя хоть кого-нибудь протянуть ей руку и вытащить наружу. Тяжело вздохнув, Яков снял пальто, расстегнул пуговицы на сюртуке и устало опустился на стул – предстоял долгий разговор. Если ее не устранят ее же разочаровавшиеся покровители, то арестует прибывающий вскоре Варфоломеев. Фальшивый паспорт сделать ей уже не успеют, да и заграницу теперь так просто не сбежишь, если ее объявят в розыск по всей империи. — И в петлю я не хочу. Да и на каторгу мне нельзя, у меня ведь… — она оборвала себя на полуслове, дрожащими пальцами прикурила очередную сигарету и повторила: — Нельзя мне на каторгу. Штольман с жалостью смотрел на некогда желанную женщину. Внутренний голос нашептывал, что ей уже не поможешь, она обречена, что ему нужно спасать себя, грядет нечто ужасное. Но врожденное благородство никогда бы не позволило ему бросить человека в беде, тем более женщину. Он предложил ей последний доступный вариант – затаиться в какой-нибудь глуши, переждать, а затем бежать заграницу. — Какой же ты дурак! Неужели ты не понимаешь, что ждет тебя, раз я обречена? — Уперевшись ладонью в стол, она нависла над ним, сверкая гневным взглядом. — Только я до сих пор и сдерживала их, сохраняя тебе жизнь. Теперь у них развязаны руки. Тебя уже подставили, арестовали. Думаешь, на этом все? Дальше будет хуже. Они будут измываться над тобой, ломать, унижать, и даже когда ты сам попросишь о смерти, когда позавидуешь князю, который так легко отделался, они лишь ухмыльнутся и продолжат свои пытки. — Тебя послушать, у нас при дворе средневековая инквизиция, не иначе, — усмехнулся Штольман. — Верни им папку, и возможно, они позволят нам уйти. — Мольба и надежда сменили бессильную злость на лице Нины. — Вместе мы сможем сбежать, я поеду, куда ты скажешь – хоть в глушь, хоть в тундру. Ну, что ты так смотришь? — С упреком выкрикнула она и, шмыгнув носом, на мгновение отвернулась, перевести дыхание и вытереть слезы. Затем снова посмотрела на Якова. — Зачем тебе Анна? Что она сможет тебе дать? Позабавился и ладно. Я не держу зла. Я прощаю. Уедем. Прошу тебя. Штольман выслушал все это с внезапным равнодушием, он вдруг окончательно уверился, что уже не в состоянии спасти эту женщину. Он поднялся. — Уезжай. Я постараюсь тебя прикрыть. — Это из-за нее, да? Ты ее любишь? — Нежинская встала перед ним, подсознательно преграждая ему дорогу, и впилась в него требовательным взглядом. Яков молчал, но именно его молчание, умиротворенное лицо и лучившиеся потаенным счастьем глаза говорили красноречивее любых слов. Нежинская покачала головой, она не хотела верить. — Нет-нет, это неправильно. Я должна была раньше вмешаться. Нужно было вас развести. — Уезжай, Нина. Пока еще не поздно. — Не терпится избавиться от меня? — Эта бессильная гневная претензия была настолько в ее характере, что Штольман уже ожидал ее последующих обиженных, сердитых выкриков и проклятий. Вместо этого она, замахнувшись, залепила ему хлесткую пощечину и процедила сквозь зубы: — Ненавижу тебя. Убирайся. Пошел вон! Разъяренной фурией она умчалась в спальню, громко хлопнув дверью. Яков Платонович вздохнул, потер ладонью ушибленную щеку и, схватив в охапку свои вещи, вышел из номера. Только он прикрыл за собой дверь, как теперь в левую скулу прилетел мощный удар. От неожиданности Штольман едва не упал, пошатнувшись и выронив одежду. — Так и думал, что найду вас здесь: ни у одной, так у другой, — усмехнулся Лассаль. — Погубят вас женщины, господин Штольман. — Уж лучше так, чем всю жизнь цепным псом у них прислуживать. Жан никогда не был особенно разговорчив и быстро перешел к делу. Яков Платонович пропустил пару ударов, но и до изворотливого француза тоже сумел дотянуться. Однако очередной удар Лассаль сумел перехватить и вывернул руку Штольмана за спину. Яков Платонович поморщился от боли, но в ту же секунду ощутил, что пальцы противника соскочили и теперь удерживали его лишь за рукав. Он резко дернулся и выскользнул из сюртука, развернулся и тут же… напоролся на нож. Левый бок пронзило огнем. — Ну, зачем надо было до этого доводить? — сетовал Лассаль вытирая нож о сюртук. — Вас ведь нужно доставить живым. Зажимая рукой рану, Штольман постарался уйти от француза. Он знал, что с ним будет дальше, предчувствовал, будто это уже случалось раньше. И не раз. Только он не мог вспомнить подробностей. Знал только, что дальше его ожидает лишь беспросветная тьма, и он больше никогда не увидит Анну. Поэтому он направился к ней. Перед глазами все плыло, ноги слабели. Он опирался рукой на стену, пока не споткнулся о ковер и понял, что сил подняться уже нет. Он полз к ней, как к источнику живой воды, как к своему ангелу-хранителю, которого ему не стоило покидать. Сзади быстро приближались шаги. Сильные руки ухватили его за жилет и вздернули на ноги. «Идем», придерживая, француз подвел его к двери номера Нежинской, прислонил к стене и быстро нагнулся за одеждой. Оглядываясь по сторонам, надеясь, что они не наделали много шума, Лассаль торопливо нахлобучил картуз Штольману на голову, накинул ему на плечи пальто и плащ, скрутил окровавленный сюртук и прижал его к ране. Мозг Штольмана, не смотря на болевой морок, лихорадочно прокручивал всевозможные варианты спасения и неизбежно натыкался на тупиковую стену. Очевидно было одно – самому ему не справиться, да вот только звать на помощь тоже некого – на его крик могли выйти либо Нежинская, которая если и не отдала приказ Жану, то уж наверняка в курсе всего дела, либо Анна, которую точно во все это вмешивать не стоит. Внизу было тихо. За конторкой никого. Яков Платонович понимал, что обречен. Ему лишь было жаль, что не попрощался с Анной, что она не узнает, куда он пропал. Дальше все было как в тумане. В тумане боли, безысходности и отчаяния. Штольмана усадили в пролетку, но едва они успели отъехать от гостиницы, как на повороте, когда француз замедлил ход, кто-то запрыгнул в повозку. Он ударил Лассаля и попытался скинуть его с козел, но француз мертвой хваткой вцепился в вожжи. Лошадь остановилась, между мужчинами завязалась драка. В пришедшем на помощь Яков Платонович узнал своего филера, Жука, и решив не терять времени, спрыгнул с пролетки. Они остановились недалеко от базара. Смекнув, что среди торговых рядов и подсобных сараев очень удобно затеряться, Штольман направился именно туда. Силы покидали, все тело бил озноб, хотелось прикрыть глаза и уснуть. Но малейшая мысль об Анне тут же толкала его вперед. Он обязан выжить, ради нее. Добравшись до первого прилавка, Яков Платонович устало привалился к нему спиной, опустившись на снег. Мозг подгонял, кричал, приказывал идти дальше, вот только тело уже не могло подчиняться, ему хотелось отдохнуть хотя бы еще несколько мгновений. Даже возникший перед глазами образ Анны не мог сдвинуть его с места. Мужчина тянул руку к родному лицу, желая последний раз коснуться любимой. «Анна…» — Господин Штольман, надо идти. — Голос филера разогнал наваждение. — Откуда вы здесь? — Следил за французом. Вы ранены? — Он огляделся по сторонам и помог Штольману подняться. — Зажмите рану покрепче, чтобы не оставлять следов на снегу. Перебежками, на полусогнутых, они добрались до какого-то сарая и скрылись внутри. Жук усадил начальника на деревянный ящик у стены и осторожно взглянул на рану, приподняв пропитанный кровью сюртук. Нахмурившись, он поднялся, прошелся по лачуге, огляделся. — Место неплохое. Он может нас здесь и не отыщет, да вот только до утра вы не дотянете. — Жук стянул с шеи шарф и, обернув вокруг торса Штольмана, затянул потуже. — Вот что. Снимайте-ка с себя одежду. Яков Платонович уставился на него непонимающе. Филер снял с себя котелок и надел его на голову Штольмана вместо картуза. Затем отдал ему свое пальто. — Я отвлеку Лассаля, а вы направляйтесь на Купеческую. Я оставил там пролетку, слева от гостиницы. Подумайте, к кому вы можете поехать. — В управление. К Трегубову. — Там же Уваков с помощником. — При свидетелях они меня не убьют. А мне лишь бы дождаться Варфоломеева. А где документы? — У Франта. Всю ночь он будет скрываться. К утру придет на явку. — Меня там не будет. Меняем план. Сберегите папку, Мироновой не передавайте. Скрывайтесь до приезда полковника. — Принято, — Жук помог Штольману застегнуть пальто, когда тот, опираясь на стену, с трудом поднялся на ноги, а затем, накинув капюшон на картуз, сказал: — С Богом! Филер осторожно прошмыгнул за дверь и, придерживая рукой левый бок, да прихрамывая для натуральности, посеменил в сторону складов. Яков Платонович наблюдал за ним через щель в двери и заметил, как за ним проследовала темная фигура – француз заглотил наживку. Подождав, когда они скрылись из виду, Штольман вышел из укрытия и заковылял в противоположную сторону, обратно к гостинице. Вдруг он услышал окрик: «Эй, ты кто такой?» Следователь обернулся. Два незнакомых господина, взявшихся невесть откуда, направлялись в его сторону. Чертыхнувшись, Штольман покрепче зажал рану и прибавил шагу, насколько это было возможно в его состоянии. «Стой!» услышал он в спину, и через мгновение его догнали и толкнули на землю. «Так, это ж Штольман!» — удивился один из них. «А кого преследует Лассаль?» — спросил второй. «Неважно, — махнул рукой первый, — он с ним разберется. Бери этого». Яков Платонович пытался сопротивляться, со всем захлестнувшим его в тот момент отчаянием. Пусть на пять минут, но он успел поверить, что все может получиться, что он сумеет выкарабкаться, что доживет до утра и свидится с Анной. И теперь его вновь лишали всякой надежды: их было двое, а он ранен. Он замахнулся, но мощный удар в лицо не позволил ему завершить маневр. Анна звала его. Звала и плакала. Он пытался кричать в ответ, но горло свело судорогой. Он тянулся к ней руками, но она уплывала все дальше. Словно неосуществимая мечта, которой поманили его, позволили коснуться лишь раз, чтобы отныне и навсегда он знал, чего будет лишен, образ Анны неотступно преследовал его: то ли во сне, то ли наяву, то ли в горячечном бреду. «Анна… Анна… Аня…» Содрогнувшись, Штольман открыл глаза. Взгляд уперся в белый потолок его казенной квартиры. Первые лучи робко проникали сквозь занавеску, возвещая о наступлении нового дня. Мужчина сел и потянулся, разминая затекшие мышцы, еще раз оглядел комнату – все верно, он в Затонске, те события остались в далеком прошлом. Уже очень давно ему не снились те происшествия, хотя по первости он видел этот сон каждую ночь. Каждый раз, как он закрывал глаза, он вновь оставлял Анну в том номере и уходил на встречу своей погибели. И как ни пытался он все исправить, как ни старался вернуться к ней, какие бы новые ухищрения ни изобретал, все всегда заканчивалось одинаково. Этот сон одновременно был его личным раем и адом. И вот он вернулся, когда пропала Анна. И Штольман снова живет как в Аду. Яков поднялся с кровати, в правой руке по-прежнему был зажат карандаш. На столе, под светом зажженной лампы, лежали топографические карты, полночи он пытался просчитать возможные маршруты похитителей. Вчера, как только обнаружили пропажу Анны, разослали патрули на все дороги, на все выезды из города. Городовые дежурили на вокзале. В соседние города и губернии выслали телеграммы, дали описание разыскиваемых – высокий темноволосый господин, представляется врачом Иваном Евгеньевичем Скрябиным, его помощник алтаец, и барышня в подвенечном платье. Некоторые из гостей, очнувшись от гипноза, смогли вспомнить алтайца на приеме у Мироновых. Скрябина никто не видел, но Алексей Егорович Ребушинский со своей уникальной способностью находить сенсации и в этот раз сумел наткнуться на одну из них. По случайному стечению обстоятельств пронырливого журналиста не оказалось в столовой среди гостей, когда Умрат обездвижил всех заговоренным талисманом. По сбивчивому взволнованному рассказу заикающегося Ребушинского стало ясно, что похитил Анну именно доктор, хоть и называл он себя Гийомом. Алексей Егорович не видел его из своего укрытия, в котором просидел, трясясь от страха, пока дом не наводнили городовые, но клялся, что голос был именно его. Штольман имел все основания верить показаниям журналиста, раз настоящий доктор уже несколько месяцев мертв. Карандаш с хрустом переломился пополам. Разжав кулак, мужчина бросил обломки на стол. Как он мог быть таким беспечным? Как мог не заметить подвоха под самым носом? Чувства обреченности и безысходности из сна потихоньку просачивались в реальность. В этот раз он никуда не пропал и не исчез, но отчаянное желание вернуться к Анне, добежать до нее, успеть снова терзало его и днем, и ночью. В управлении затонской полиции находиться было невыносимо – каждый городовой считал своим долгом жалостливо посмотреть и сочувственно вздохнуть вслед судебному следователю. Как будто собственного чувства вины ему было недостаточно. Оттого он был особенно благодарен Николаю Васильевичу, командный голос которого быстро разгонял сочувствующих и мотивировал докучливого Коробейникова заняться делом, а не вздыхать над душой. Самому Штольману, не смотря на отставку, позволено было остаться на прежних правах и пользоваться всеми доступными ресурсами отделения. Все утро он выслушивал рапорты городовых, пытаясь собрать всю информацию воедино и отследить путь беглецов, чтобы понять, куда они могли направиться, в какой стороне их искать. К трем часам пополудни дежурный сообщил о прибытии нарочного, который обязан вручить письмо лично в руки. Штольман велел препроводить курьера, в лице которого он без труда узнал человека из личной канцелярии полковника Литвинова. Накануне, когда стало ясно, что по горячим следам похитителей не взять, Яков Платонович первым делом телеграфировал своему куратору в охранное отделение, вкратце описывая ситуацию и прося содействия в поимке преступника. Приняв письмо и кивнув в знак благодарности, Штольман дрожащей от волнения рукой схватил нож и резким движением вскрыл конверт. В кабинете стояла гробовая тишина. Коробейников наблюдал за тем, как живо бегают глаза следователя по бумаге, как он на мгновение прикрывает их, рассерженно стиснув зубы и сминая письмо в кулаке. — Из Петербурга? Что пишут? — Антон Андреевич никогда не умел сдерживать любопытство, и с возрастом такта в нем не прибавилось. — Что усилят бдительность в Петербурге, а сюда никого не вышлют, пока на то не будет веских оснований. — Штольман вдруг замолчал и уставился на левую руку. Коробейников приподнялся из-за своего стола и тут же увидел кровь на пальцах следователя. — Что случилось? — Он шустро оказался подле него. Яков Платонович провел большим пальцем вдоль указательного, на мгновение стирая кровь с продолговатого пореза, но уже через пару секунд бордовые капли вновь стали скапливаться в створках кожи, набухая, выпирая, грозясь вот-вот стечь через край. Мужчина вдруг с силой надавил большим пальцем на рану, отчего кровавые капли стали падать одна за другой на лежащий на столе белый конверт. Словно чернильные кляксы, они разбивались, отбрасывая в стороны брызги, и медленно пропитывали собой плотную бумагу. Коробейников тяжело сглотнул и предложил осипшим голосом: — Может, к доктору? — Ерунда, — ответил Штольман, бросив на коллегу мимолетный взгляд. Он достал из кармана носовой платок и обернул вокруг пальца. Проще было отмахнуться от заботы товарища, нежели объяснять, что этот порез – лучшее, что случилось с ним за последние сутки. Что лишь нечаянно вспоротая плоть напомнила ему, что он еще жив. Что лишь багряные разводы, неожиданно яркие и четкие, контрастировали с потускневшим в один миг окружающим миром. Знал бы Штольман, что спустя пару минут пожалеет о подобных мыслях, он прикусил бы язык, и лучше занялся бы делом, чем раскисать и жалеть себя несчастного. Стук в дверь переключил внимание на вошедшего городового Тимошкина. — Разрешите доложить, Ваше Высокоблагородие? — Есть новости? — встрепенулся Яков Платонович. — Так точно. — Городовой, стоявший по стойке смирно, вдруг расслабился и, впившись взглядом в следователя, улыбнулся: — Не волнуйся, Штольман. Анна пока рядом. Верну ее, когда один из нас наберет семь очков. Я открою счет – 1:0. Затем Тимошкин отработанным движением вытащил револьвер из кобуры и, приставив дуло к подбородку снизу, спустил курок.