парресия

комнату наполняет режущий нос запах спирта и различных трав, однако окна лечебницы небрежно заставлены найденными на ближайшей стройке балками. слегка покусывая и без того отслаивающуюся кожу на губах, рита, с непривычным для неё за долгое время усердием, перевязывает кровоточащие ссадины на чужих плечах и груди, стараясь хоть на этот раз обойтись без бубнежа себе под нос. искренне надеясь, что не в последний. сложнее всего в нынешней, к слову, не самой приятной обстановке, ей всё же даются эмоции и их проявление на омраченном, потерявшем былой намек на какую-либо детскость лице: вырвать весь комок, застоявшийся в горле, и дать ему свободу на губах — непосильная задача для древней некромантки, даже когда речь заходит о том, ради кого мертвое сердце может возобновить свой ход. отрезать давно сложенный аккуратным пазлом в голове текст — вырывается лишь стервозное молчание и неуклюже резкие движения рук. — бинты совсем не жалко? — эхом в ушах отдаётся тихий голос напротив. кайзер бросает насмешливый взгляд в сторону размотанной сероватой полосы, змеёй волочащейся по полу вслед за аккуратными движениями рук риты. может быть, раны и его, но это её швы. ответа, естественно, не следует, так как любое недовольство по поводу бесплатно оказанной медицинской помощи оборачивается для пациента стискиванием зубов до характерного скрежета из-за «случайного» перетягивания всё ещё ноющих увечий. и всё-таки даже с возрастом манера держать язык за зубами в моменты вроде этих ни на грамм не осела в голове капитана, которая, как казалось, до упора забита опилками. — ты как всегда, — с не покидающей лица усмешкой отмечает кайзер, слегка оборачиваясь к своей истязательнице, после чего искоса глядит на её безучастную мину. — ждешь извинений? вновь короткое безмолвие, на сей раз сопровождающееся отведением серо-зелёных глаз куда-то в сторону заросшей паутиной стены. — мне тошно от твоих попыток вывести меня на конфликт, — огрызается рита, на секунду прерываясь в заботливой обмотке предплечья. — на каких основаниях ты предполагаешь, что я вообще о таком думаю? просто поинтересовался, нужно ли тебе моё «прости, что снова заставил тебя волноваться, обещаю, так больше не буду», не более, — выдавив беззаботную улыбку, отвечает мужчина, начав мастерски наивно хлопать глазами вслед. — как будто я не знаю тебя и твоё непреодолимое желание вечно становиться катализатором моей нервотрепки, — уныло мямлит в ответ дочь лекаря, искривляя рот до характерных морщин у его концов. даже спустя столетия некромантка знала его голос с этой нагловатой интонацией лучше, чем свой. он часто криком раздавался среди душных в это время улиц, а нёс в себе всё, кроме её имени. сквозь призрак уходящего дня рита обычно сжимала чужие руки в своих, обжигаясь холодом от стали протеза рыцаря, вспоминая, будто буквально месяц назад с учтивой нежностью мотала бинты на изуродованную кисть. в этом случае ситуация кажется ей в корне иной: мертвые пальцы от волнения сплетаются в нелепое кружево, голова рыцаря ныне повернута куда угодно, но не к ней. рита более не видит ясных голубых глаз — заместо них из-под пышных ресниц куда-то в сторону уставился отчужденный взгляд. дрожь от засыхающего спирта на воспалённых участках кожи сменяется на покорное молчание, что не может не посеять в груди врачевательницы хаотичную в своем стуке барабанную дробь, с которой нельзя спокойно вздохнуть без колкого, воспламеняющегося ощущения ударов в самые лёгкие. — рита, — стоило кайзеру обронить с губ это имя, как встреча с по-прежнему отравленным горем взором стала неминуема. капитан нехотя воспринимал это как должное. в полку говорят о женитьбе, а он, с чугунной тоской в уставших плечах, не хотел знать ничьих таких взглядов, однако после службы непременно в спешке сворачивал с пути до лекарши, хватаясь за малейшую возможность быть как можно дальше. мог тысячу раз обозвать себя лжецом и последним предателем, но не решался даже легко, словно лучом утреннего солнца, коснуться губами синеватой, украшенной тонким швом шеи при уже ставших судьбоносными встречах. некромантка не смеет долго задерживать на обеспокоенном лице болотных глаз, посему спешит отпрянуть от нагревшегося тела. — я как-то говорила, что отдавать руку за то, что вы тогда провернули — глупость, — шёпотом отвечает девушка, обходя кайзера со спины, деликатно задевая ладонью проделанную работу, — но безрассудство, видимо, единственное, что у тебя осталось с тех пор, — сглатывая ком в горле, рита осмеливается подойти ближе, начиная плавно обматывать грудь пострадавшего. сколько бы она ни пыталась держать кайзера в своих цепких, трущих, словно наручники — руки, объятиях, он продолжал вспархивать птицей, разрывая вожделенную иллюзию, переросшую все бессонные ночи его вечной спутницы. поджигать крылья эгоистично, поэтому вечерами она терпеливо пропускала меж пальцев темные пряди припавшего к её ногам мужчины. обеспокоенный только несчастной ношей командующего, он, с присущей ему мягкостью характера, нежно рисовал круги вокруг угловатых коленей, тонких икр, боясь ненароком сделать больно под гнётом мыслей; прижимал к щекам ледяные ладони, обделенные жизненным теплом. та оставалась благосклонно неподвижной, и, омраченная скоротечностью мгновения, неприлично долго глядела на уставшее лицо напротив. — ты тоже, — с напущенной угрюмостью шепчет себе под нос капитан, куснув губу изнутри. в лечебнице повисает молчание, явно не предвещающее ничего хорошего. — лестно с твоей стороны выделять меня, если имеется тот же афро, но я оценила, — с толикой надменности отвечает рита, нарочито вынуждая кайзера парировать колкость. — лестно с твоей стороны перевязывать раны исключительно мне, когда у того же азазеля, который, кстати, твой постоянный клиент, имеются куда более серьёзные травмы. в моменты, похожие на этот, рита желает вновь оказаться потерянным ребенком в созданной ею самой симуляции, дабы ничья нога, окутанная доспехом, не смела переступить порог её на тот момент дома. но стоит наткнуться на завешанное светлой вуалью зеркало, как боковым зрением умершая замечает, что в отражении никакого ребенка нет, и никуда она не терялась. просто прошлое продолжает обвивать лозами ветхое тело в объятьях до хруста, в то время как внутри что-то надломилось, и набор базовых функций превратился в сложнейшее испытание — такое, как, например, не сорваться, чтобы прижать к беспробудной груди откровенно нахальную морду. — самое умное, что ты смог придумать? — рита цыкает, устало качая головой. — заметь, что это все равно не отменяет твоей безалаберности, — прерывается лекарша, дабы откусить предпоследнюю ленту бинта. — вечно бросаться на рожон вроде не входит в прямые обязанности рыцаря. самое обидное, что она отчетливо помнит, как руки кайзера покоились в её руках, пока резким движением он не отнимал их в один миг, ненарочно разрушая мнимую романтику, казалось, видимую как раз-таки только некромантке. но рита не имела ничего против такого расклада: от её любви с каждым днем оставалось тонкое покалывание в кончиках пальцев от исчезающего тепла — подобные нежности были спасательным кругом в рутине. копну девичьих волос обвивала незримая ветвь лавра, ведь рита постепенно становилась лучшей в собственном соревновании — потерять его безвозвратно. её щит с каждым разом давал трещину при очередном слове о его неумолимом долге. выдыхая сбитый воздух, она терпеливо продолжает накладывать белые полосы, меняясь даже во взгляде: с отрешенности — до сердечной ласковости, сопровождающейся мягким поглаживанием здоровых мест вроде промежутка между лопаток и ключиц. — я не хочу тревожить тебя этим, — взволнованно произносит кайзер, сжимая кулак протеза, покоящийся на ноге. и она ему безнадежно верит. верит, даже когда любимая шея обрамлена пятном незнакомых губ; верит, когда тот снова чуть ли не заваливается к ней на порог от усталости, а из пульсирующей щеки капает алый бисер. и отчего-то она боится, совсем как настоящая, однажды рожденная. однажды живая. боится, что не сумеет уберечь и предостеречь. боится, что птице пронзят ту крошечную мышцу, которая до сих пор с жаром стучит под кожей. дочь лекаря по-прежнему держит в руках потухший факел, обещая не зажечь его вновь: рита становится жестче, но не прочнее, беспокойно сбивая ночью простыни, а к утру разбито глядя на уходящего рыцаря. — ты не тревожишь, всего-то заставляешь любоваться твоей бесстыдной физиономией, — чеканит воскрешенная, завязывая последний узел. — на заметку: за внезапное открытие раны с твоим образом жизни не ручаюсь. кайзер усмехается, стараясь игнорировать появившуюся тяжесть в районе груди. особенная забота со стороны дочери лекаря уже годами наводила на спорные мысли, которые орлеанский рыцарь предпочел бы оставить на задворках сознания. мужчина не мог простить себе ни откровенного бреда, сказанного тогда в кафе, ни своё безрассудство при побеге из тюрьмы, в то время как она предлагала воспользоваться иным, куда более безопасным вариантом. тревога расходилась мурашками по мёртвому телу, когда, спустя пару дней после происшествия на площади, рита узнала, что дорогую её сердцу птицу сковали по ногам и крыльям. шрамы, клеймящие безжизненное тело, стали обжигать, как бы напоминая о происхождении их носительницы и живом, бьющемся сердце того, к кому она не имела абсолютно никакого права тянуть вечно окутанные льдом погибели пальцы. в почти цветных деталях рита обдумывает все моменты и несказанные слова — воспоминания и не думают прекращаться в манящем отголоске. и вот она снова сидит перед ним: вымотанная, с покатыми плечами, обветренными, синеватого цвета губами. лидфард находил очаровательным её угрюмый взгляд, таявший с годами, дававший слабину, согревающий солнцем среди зимы. он неизбежно берёт её за руки и выдает краткое «спасибо». пока взгляды пересекаются, пока из уст вырываются злые, будто голодные волки, слова, рита терпеливо ждёт хотя бы краткого поцелуя в макушку на прощание. кайзер же будет снова и снова одаривать её ложной надеждой, в то время как сам готов бы бесконечно долго прижимать к себе перенесшее столько бед тело, шепча в узкие плечи слова извинений и обещаний. рита знает. рита знает, поэтому в девичьих оцепеневших руках практически нет любви, и кайзер это чувствует. но его — скорбящего, дрожащего, в тысячный раз тихо предавшего — она не находила сил не простить, лишь одаривала очередной лживой в своей смиренности улыбкой. он изо всех сил старается молчать, но слова, подступившие к горлу, обращаются в сиюминутное удушение и горький вкус где-то в районе нёба. не сберег, не расцеловал обмякшие веки, не хватался в панике за продрогшее в ночи тело. — ты правда рассчитываешь отделаться от меня такой банальщиной? — испытующе спрашивает рита, с весьма далёкой от ребяческой серьёзностью уставившись на него. кайзер впервые за долгое время чувствует, как по телу расходится жар, точно ударяя током. неприятно, страшно, невыносимо: легче было отрицать и обойтись дежурным поцелуем от неё в колючую щеку, чем углубляться в бескрайние леса собственной тревоги. — некроманты вроде не славились жадностью в вопросах материальной расплаты, но ты, очевидно, в их число не входишь? — кайзер аккуратно поглаживает девичьи ладони, взаимно улыбаясь. — приму за комплимент свою исключительность в этом вопросе… и как будто ты имел дела такого характера с какими-то другими некромантами? — продолжает расспрос рита, вальяжно прогуливаясь за спиной мужчины, заодно водя кончиками пальцев по нагревшейся коже. — ты недооцениваешь мой профессионализм в сфере охоты за головами, — коротко отвечает кайзер и гордо выпрямляется, невзирая на неукротимую боль в ребрах, — но ты не любительница послушать о моих былых геройствах, я уже понял. — умоляю, до сих пор поражаюсь, как ты мог вести подобный образ жизни, — рита наигранно вздыхает, не убирая с лица улыбки. скованный ещё живыми, в отличие от его спасительницы, моральными принципами, командующий не может простить себе то, что не в силах ни слова возразить той, отпечатки любви которой, в виде залеченных ею ран, никогда не исчезнут с тела. а рите правда жаль, что она так беспамятно одурманена его безразличием, которое сбивает с ног, бьет по щекам и прижимает лбом к стенке, после чего вынюхивает место, куда можно побольнее пырнуть ворованным давным-давно мечом. — так что ты готова принять в качестве оплаты? — а что ты можешь мне предложить? — некромантка игриво кивает головой в сторону, заставляя бегающие глаза мужчины сфокусироваться непосредственно на ней. — не имею ни малейшего понятия, но я к твоим услугам. вольность в виде последовавшего после его слов поцелуя внешней стороны ладони не могла остаться незамеченной, однако рита с каменной стойкостью принимает такого рода знак внимания, прекрасно осознавая, что это хоть и нечестный с его стороны, но действенный способ ее задобрить. капитан не понимает, что каждый его взгляд в чужую сторону, каждое его секундное безразличие, каждое слово, не сказанное вслух, каждая фраза, брошенная ей, словно обглоданная кость собаке — лишь бы отстала — всё это неимоверно ранит и заставляет без оглядки бежать от полюбившегося взора усталых глаз. рита же, в свою очередь, очень осторожна. она никогда не позволяла себе лишнего в диалогах, за столетия обученная держать эмоции за маской из мрачного, украшенного характерными синяками под глазами, лица. но сейчас она с завидной смелостью мажет пальцами по подбородку мужчины в дёрганном жесте, ловит нервное тяжёлое дыхание напротив, стараясь не дать слабину; в конце концов садится напротив и позволяет вечно ищущим зрачкам встретиться благодаря прислонённым друг к другу лбам. — даже если твоя ранняя или поздняя смерть не будет напрасной, это никак не отменит того, что я испытаю вновь, — в каком-то смысле устыдившись своего эгоизма, шепчет рита, послушно опустив голову. обескураженный прямодушием некромантки, кайзер чувствует себя глухонемым, который не понимает языка жестов и безрезультатно пытается собрать в кучу придуманные на ходу обрывки фраз. ему не впервой встречаться с колкими, попадающими точно в цель словами некромантки, но, к своему сожалению, он так и не научился выходить победителем из этого подобия тира, в котором главной мишенью была его слабость к таким атакам исподтишка. — потеря семьи не кажется тебе уж слишком драматичным сравнением? — кайзера тут же прошибает крупной дрожью. намек на улыбку мимолетно проскользает на мужском лице и так же быстро утихает в теплом свете стоящего рядом светильника. — может, оно и так. сейчас я, скорее всего, позволю себе быть уж слишком вольной в выражениях, но когда теряешь дорогих людей, как-то не до сравнений. уж ты-то должен понимать, о чем я, — рита инстинктивно подаётся назад, к краю стула за спиной, напоследок задев кончиком носа чужую переносицу. она ещё долго косится на кайзера, перед тем как взять его не тронутую железом ладонь в свою. — понимаю, но не боюсь послужить кормом для червей, пока хоть чем-то полезен. твои слова про рожон не отменяют саму концепцию рыцарства и самопожертвования во имя благих целей, как бы самонадеянно это не звучало. рита тяжело вздыхает — прежде осуждавший взгляд становится еще ощутимее. — в этом-то и проблема, что боишься не ты, а я. твоя отвага играет с тобой слишком злую шутку, за которую ты уже успел поплатиться как минимум этим, — некромантка беззастенчиво тыкает пальцем в протез. — признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела, — заканчивает она, устало выдыхая. отпустить птицу из рук означало ещё одну её смерть, но рита не собиралась прощаться с нежно хранимыми воспоминаниями, в которых, подобно принцу из сказки, он спасает её от чудовищ. только вот отвратительно рано вкусившая самостоятельность и муки одиночества дочка лекаря вовсе не жила в сказке, принц был охотником за головами, а ужасным чудищем — попытки зацепиться за эфемерную, ускользающую и сводящую с ума мечту об украденной у неё когда-то жизни. — суть не в этом, — кайзер растерянно улыбается, лениво качая головой, на секунду выпускает руку, чтобы поправить выпавшие на глаза пряди, — странно, что как раз ты этого не осознаешь. — ну так просвети меня, капитан, — закатывая глаза, ядовито цедит рита, а затем аккуратно тянется заколоть волосы, чтобы ему не пришлось беспокоить рану в плече и груди. благодаря ловким движениям пальцев прядь снова на месте, и лекарша опять чувствует на коже ладони слабое тепло чужих рук. — как будто есть смысл что-то объяснять. сама не находишь свою самоотверженность чем-то странным? — некроманты, может, и не жадные, но зомби, как ты знаешь, охотно зарятся на чужие мозги, — дочь лекаря неодобрительно кривит губы, — хотя есть у тебя, собственно, нечего. и, между прочим, зря ты упомянул самоотверженность в таком ключе — я лишь избавляю себя от тяжелой работы с твоей покалеченной тушей. — на старости лет уже тяжелее латать раны? — с театральным удивлением интересуется рыцарь, малость отодвигаясь от испепеляющего злобой взгляда. — давай не фамильярничай, ближе к сути. — у меня, как-никак, ребра сломаны, говорить тяжело, — усмехается командующий, небрежно поправляя бинт с помощью протеза, что приводит к неминуемой порче труда риты. — к ним прибавится шея, если ты не перестанешь портить мне нервы. знаешь, за двести лет об их устойчивости мало чего хорошего можно сказать. потакать его ребячеству явно не входило в ее планы, но она попросту не видела альтернативы. сама не понимает и грызёт себя за то, что в один момент подрывается с места, тут же взволнованно всё поправляет; обида ядовитым порохом оседает в неживой груди, не давая и шанса рассудить все здраво. — к твоему сведению, я вообще-то не планирую отдавать жизнь на поле боя, — неловко произносит кайзер, слегка оборачиваясь к вновь занятой его ранами рите, — тем более заставлять тебя проходить через то, что ты уже один раз пережила, если всегда хочу быть рядом. она прерывается на долю секунды, затем с бессменным хладнокровием завершает свой краткий акт заботы. — спасибо, посмеялась, а теперь на выход. свои басни оставь для очередного рапорта. рита учтиво хлопает его по плечу и удивительно для самой себя указывает на дверь. на её лице читается крайняя степень той суровой эмоции, которую кайзер предпочел бы видеть в какой-нибудь очередной битве, но точно не после такого чистосердечного признания. — ты правда такого плохого обо мне мнения? — я просто знаю, что ты не посмеешь прикатиться сюда пьяным, поэтому остаётся только вариант с твоим ужасным чувством юмора, — перебивает рита и замолкает. сотканная из пожитков прошлого привязанность — так успокаивала себя некромантка, не решаясь принять долгожданную откровенность. мучительная боль не уходила со временем, не растворялась, подобно сахару в кружке, не падала камнем в иссушенную реку самообладания. она не колет, не ранит, не обидит хозяйку — лишь поселится меж ребер, иногда передавая пульсации в дёргающиеся руки. рита продолжает смотреть на него: с холодной, но нежной яростью, неумолимо ставя того в тупик. одиночество шло с ней рука об руку два столетия и будет тенью преследовать в самых темных переулках: зверями вырисовываться на стене у кровати, атласной лентой затягиваться вокруг шеи. даже его слова, заставившие лекаршу на минуту напряженно замереть, не смогут унять тот разрастающийся сорняк, который та безрезультатно пыталась подрезать на корню. она безустанно вышагивала внутри себя, ища всё новые пагубные мысли, спотыкаясь о старые надежды на сохранность своего былого спасителя. в обыденной неприветливости риты люди слышали наглость и цинизм, но так научило её защищаться прошлое. а прошлое — это он. даже возвращенная к жизни пятерня не могла в полной мере заменить своего так называемого хозяина — лишь ещё больше напоминала о смертности. — ты вольна думать как хочешь, — в неестественно безэмоциональной интонации отвечает кайзер, убрав ее руку с плеча. — подумал, что тебе надо было это услышать. — надо было или ты так на самом деле считаешь? — раздраженно спрашивает рита, подступая ближе. — если ты не в силах принять и осознать сказанное мной, то я ничем помочь не могу. держать всё в себе и в итоге встретиться с твоим скептицизмом даже при всём моём к тебе уважении я не ожидал. он постарался сказать это как можно решительнее, ощутив жгучую потребность обойтись без вранья — хотя бы сейчас, когда оставшееся перед решающими событиями время уже наступает на пятки — и бесстрашно во всем сознался, явно ожидая чего-то иного, помимо ярого неприятия. — как я могу понять это, если даже сейчас ты весь израненный и норовишь уйти и от меня, и от ответа, — чуть повышает голос лекарша, позволяя себе сомкнуть ногти вокруг поднимающегося вверх предплечья, — какой мне толк от безумных рассказов про долг с рыцарством, если я не заслужила банальной искренности от любимого человека. в который раз в комнате повисает тишина. рита страшится дать птичьим крыльям взмахнуть в воздухе куда сильнее, чем ранее. снова остаться одной равносильно забвению: она слишком долго укутывалась между его обещаниями. слова рыцаря обнажают кожу до мяса, опять заставляют наталкиваться на отточенные прощаниями шипы. кайзер всё не решается отнять руки, а рита не планирует отпускать, ибо эта смелость с её стороны — не более чем крик о пощаде. — я не хочу ни умирать, ни бросаться в пустые битвы, хочу, чтобы ты перестала себя истязать, — мужчина яростно смыкает глаза, чтобы уберечь себя от возможности видеть её перекосившееся от досады лицо, — поэтому решил, что пока имею возможность быть с тобой, это единственная вещь, которую менять на что-либо было бы глупо даже для меня. — и ты прекрасно знаешь, что это взаимно, — рита расцепляет хватку, после чего устало утыкается лбом ему в грудь, — но ты мне ничем не обязан, более того — пожизненно скован обязательствами перед государством, соответственно, имеешь полное право не воспринимать мои слова чересчур близко к сердцу, — ломающимся голосом произносит она, вцепившись в свободную от бинтов поверхность кожи вокруг плеч. — отнюдь, единственное, чем я правда скован, так это твоим неизменным недоверием. в тебе проснулась жадная до романтики натура, которая хочет услышать самое что ни на есть исчерпывающее признание в симпатии? — будь добр, захлопнись, — обиженно нудит некромантка, обхватывая того за талию. кайзер в этот момент до конца не хочет верить в то, что от них в скором времени может ничего не остаться: ни украдкой целованных им пальцев, ни нынешнего откровения в том, что с юношества взваленный на его плечи долг имеет меньший вес, чем острое лезвие её имени, по которому его язык извивается до телесного жара. через мгновение он чувствует, как бинты на груди становятся влажными: то ли от слишком долгих нежностей в изрядно душном помещении, то ли от подступивших к глазам некромантки слёз. она тут же спешит их смахнуть, но её ладонь сразу оказывается перехвачена со скрежетом металла. чтобы залечить рану, нужно перестать прикасаться к ней. поэтому рита послушно стоит на месте, давая нахлынувшим эмоциям выйти наружу. она прекрасно умела оказывать помощь другим, но вот исцелить себя представлялось ей непосильной задачей ровно до того момента, как к её виску, предварительно заправив ниспадающую прядь за ухо, прикоснулись чужие губы. — так уж и быть, приму это за оплату, — рита со слабой улыбкой выбирается из железных тисков и деловито трёт глаза. — шуруй давай, тебя наверняка ждут. — слушаюсь и повинуюсь, — капитан шутливо исполняет изящный поклон, несмотря на не покидающую его боль, после чего обрамляет рядом поцелуев девичью макушку, обняв риту за плечи. ещё пару секунд они стоят неподвижно, стараясь не спугнуть то, чего прождали достаточно долго, чтобы иметь возможность банально молча дотрагиваться друг друга без страха, что кто-то из них в недоумении отпрянет. состоявшийся диалог вряд ли можно назвать достойным эквивалентом любовной клятвы, но у обоих с большими сомнениями возникала мысль о том, что это всё могло выглядеть как-то иначе. необходимость постоянно предугадывать, прибегать к изощрённым хитростям в надежде на взаимность была в какой-то степени оставлена позади. после моментально пролетевшей минуты обоюдной слабости кайзер спешит покинуть лечебницу. на этот раз вместо виноватых глаз риту встречает откровенно довольный прищур, но ничего забавного в этом она не видит: всё самое страшное ещё выжидает где-то в темноте дворцовых коридоров, в песчаной дымке поля боя, готовое в любой момент отобрать самое ценное, приобретённое ею за последние годы. тревога вряд ли когда-нибудь оставит её разум в покое: заставит осторожно проверять ночами сердцебиение вздымающейся груди, суетливо пробегаться взором по телу в поисках новых ран, нервно перебирать чужие вьющиеся локоны, случайно наматывая их вокруг пальцев в беспокойном сне. их перспективы на будущее составляют две параллельные линии, которые до этого момента парадоксально пересекались лишь в метафорично приставленных к шеям друг друга кинжалах. ни он, ни она не спешили обратить затаившуюся обиду во что-то большее, чем многозначные бытовые переглядки с рваными касаниями, подобные укусу огня, не оставляющего ожогов. возможно, позже рубцы от ран уже не причинят дискомфорта: кайзер сможет только считать, сколько тысяч зим пройдёт, прежде чем засыплет снегом все следы губ на его высоких скулах. если же смерть не могла образовать пропасть между ними — они сами прекрасно справлялись с этой задачей. однако впредь — случайные девичьи прикосновения начнут отзываться дрожью ресниц, а его ладони — откликаться дёрганьем хрупких плеч.