Все сказки лгут

Гермиона замечает его не сразу. Просто однажды, первым осенним днём, когда только приехала в Хогвартс для прохождения второго курса обучения, она перед тем, как приступить к занятиям, блаженно перебирает свои новые учебники, с наслаждением вдыхая запах свежей типографской краски; чистые пергаменты, которые, кажется, ещё только вчера были едва колышущимися деревьями на ветру; острозаточенные совиные перья, которые аккуратно убирает в небольшую деревянную шкатулку, выполняющую роль подставки, и находит среди всех этих заманчиво-замечательных маленьких приятных школьных покупок явно не приобретаемый ею блокнот. На вид он кажется очень старым, и Гермиона слегка задумчиво морщится, вертя находку в руках, внимательно рассматривая: выцветшая из тёмной кожи обложка, на которой нет-нет да видны следы присохшей навечно грязи; ветхие страницы, что шепчут ей о своей горькой старости, пока она тонкими пальчиками перелистывает пожелтевшие страницы; продавленные от письма на бумаге буквы, которые ей не удаётся разобрать, да она и не сильно-то старается. Грейнджер в привычной манере резво, но не нагнетающе интересуется у соседок по комнате, Лаванды Браун и Парвати Патил (впечатляюще легкомысленные натуры), не принадлежит ли этот блокнот кому-то из них. И, пусть она уже давно предугадала ответ, всё же выслушивает их писклявые голоса, уверяющие, что даже за бесплатно они ни за что бы ни подумали приобрести такой невзрачный товар. Каштановолосая снисходительно качает им головой, и, решив, что блокнот был незаметно куплен для неё заботливыми родителями, убирает его в шкафчик своей небольшой тумбочки, хороня (до поры до времени) под грудой куда более необходимых пергаментов, чернильниц и письменных перьев.

* * *

«До поры до времени» наступает очень скоро: Драко Малфой – задира и самый нескромный балбес из всех, что ей доводилось видеть, уже на первом месяце обучения успевает досадить всему дому Гриффиндора в целом и ей самой – в частности. Премерзко растягивая слова (что у них с отцом явно семейное), гаденько ухмыляясь и смотря на неё, Гермиону, с неприкрытой яростью (за, между прочим, её правдивые, но, конечно, обидные слова), он беспощадно бросает ей в лицо, почти шипит по-змеиному: “Грязнокровка”. И пусть это слово малютка-Грейнджер слышит впервые в жизни, умом природа её уж точно не обделила, – так что разобрать опрометчиво кинутое Малфоем слово на два простых корня не составляет никакого труда, и девочка теряется. Понимание того, что незнакомое слово это очень обидное, если не ругательное, подкрепляют и действия всех трёх братьев Уизли, которые смело бросаются на белобрысого слизеринца, намеренные сейчас же восстановить поруганную честь своего друга. Гермионе искренне приятна такая забота, но она не возвращает время вспять, чтобы заставить Малфоя попридержать свой ядовитый язык за зубами, как и не отменяет силу его слов над ней. Её уличают в несовершенстве. Она не самая лучшая, не самая умная, не самая способная. И как она не поняла этого раньше, ведь профессор Снейп всё время так ей недоволен? Неужели всё это из-за одного её происхождения? Они считают, что она недостаточно хороша, потому что рождена магглами? И как же ей это исправить? Гермиона хмурится ещё сильнее, отчего между тонкими бровками залегает неровная складка, и ставит перед собой вполне обоснованную задачу: решить этот вопрос. Потому, уже через три дня усердного самокопания, длительных размышлений, упорных выискиваний собственных недостатков и рассуждающих на серьёзные темы, но бестолковых разговоров с самой собой буквально в пустоту, кареглазая решает, что такая предвзятость к ней возникает не столько из-за того, что она плохо учится, сколько из-за того, что она мало знакома с обычаями этого нового мира, внезапно ставшего её домом. А значит, есть смысл изучить его ещё более детально. В конце концов, что, как не учение приводит человека к совершенству? Гермиона составляет для своих целей целый стратегический план, который попунктно расписан почти на двадцати дюймовом листе пергамента, который она воровато (и немного стыдливо) прячет в верхнем ящичке своей прикроватной тумбы. Грейнджер решает изучить Волшебный мир постепенно. С самых его основ, так сказать. Потому, сначала она интересуется тем, как развиваются маленькие волшебники. Способы выбора имени (нельзя не признать, что в Магическом мире у всех людей довольно странные имена), методы содержания, игрушки, общение со сверстниками, обучение и, что самое главное, то, что и является одним из основных, фундаментальных факторов построения детского сознания и мировосприятия, — сказки. Гермиона не любит сказки. Не переносит их на дух с самого детства. Все сказки – лгут! Она поняла это ещё в пять лет, когда её любимый щенок – золотистый ретривер, Спайк – убежал из дома и так и не вернулся. В детстве Гермиона верила в фей. Потому, когда её передний молочный зубик выпал, она несколько ночей подряд караулила свою кровать, где под подушкой лежал маленький зуб, и за ним вот-вот должна была прилететь Зубная фея. Малышка хотела встретиться с ней и сказать, что ей не нужны её монеты, но она отдаст феечке зуб, если та поможет её щенку вернуться домой. Конечно, встретиться с феей так и не получилось. А на четвёртый день вместо зубика под подушкой оказалось пятьдесят пенсов. Вот только эта монетка никак не могла помочь ей найти Спайка – если уж и родители со своими взрослыми деньгами не смогли. Но сдаваться на полпути каштановолосая не собиралась (а мысль, что Спайк где-то там ждёт, что она придёт за ним, придавала ей сил). Тогда малышка-Грейнджер вспомнила про Крёстную фею Золушки и настоятельный голос отца увещевавший, что если она будет такой же чистоплотной и аккуратной, какой была златокудрая героиня мультика, то и её Крёстная фея придёт, чтобы исполнить заветное желание. Гермиона усердно трудилась целую неделю: мыла дома полы, стирала со шкафов и полок пыль, рассадила по засохшим клумбам свежие цветы и даже один раз приготовила родителям ужин – лёгкий летний салат из крупнонарезанных морковки и огурца (к тому же ещё и щедро пересоленных) и подгоревшая яичница с слегка недожаренным беконом. Малютка старалась, как могла, но фея-Крёстная так и не появилась. Между тем, вера в то, что Спайк вернётся домой в хрупком девичьем сердце начала угасать. Гермионе нужно было чудо. Но чудо никак не собиралось входить в её жизнь, чтобы помочь ей с её проблемой. — Детка, магии не существует, — в один из долгих летних дней, присев рядом с ней на ступеньку возле дома и с лёгким подрагиванием заглядывая в сгущающиеся на улице сумерки, в которых малышка всё пыталась усмотреть своего друга, заявила ей мама. Миссис Грейнджер, кутаясь от вечернего холода в толстую шаль, с тоской посмотрела на дочь и аккуратно забрала у неё из рук маленький походный рюкзачок, с которым та собиралась отправиться на поиски лампы Джина. У Алладина же получилось – получится и у неё. — Но ты говорила, что сказки никогда не лгут, — не отрывая глаз от дороги, промямлила девочка, с неким недовольством замечая, как мама одевает на неё теплую кофточку. Самой Гермионе было ни капли не холодно, наоборот, тепло совершенно точно так же, как если бы она стояла под палящим солнцем. Будто вокруг неё был какой-то эфемерный, невидимый глазу щит, защищающий её от холода. — Все сказки рассказывают о магии, которая помогает героям справиться с их проблемами. — Ты не поняла истинного смысла сказок, — мягко заметила темноволосая женщина и заботливо поправила дочке пушистую кудрявую прядь, так назойливо выбившуюся из сделанной утром косички. — Сказки рассказывают не о магии, а о героях, что её творят. Они рассказывают о деяниях и выборе, о том, как важно научиться совершать правильные поступки. Правильные поступки… Словосочетание это едва горчит на самом кончике языка растрёпанной крохи, и необъятным тяжёлым камнем бухается куда-то в подкорку сознания, что-то там так нестерпимо-нагло переворачивая вверх-дном, ставя все ранее так щепетильно обдумываемые мысли и домыслы с ног на голову, неотвратимо изменяя саму её суть. Правильные поступки… Разве за последние недели она совершила не целую кучу “правильных поступков”, которые, казалось бы, должны были вернуть ей лучшего друга? Неужели за все свои кроткие деяния, за своё покорное послушание она не заслужила исполнения самого простецкого никчёмного желания? Она следовала всем правилам и законам магии, что в себе описывали восхитительные волшебные истории, но то самое чудо, которого она с таким рьяным нетерпением ждала (и даже не для самой себя – для бедного щенка, что наверняка, растерянный и покинутый, отчаянно искал дорогу домой), но которое так и не подумало откликнуться на её страждущий зов. Так, стало быть, все сказки – лгут. Именно это и стало её первой записью в старинном подранном блокноте, когда девчушка решила, что он достаточно подходит для того, чтобы в нём можно было подробно расписать свои тайные изучения и не бояться, что неугомонные соседки решатся взять его в руки, дабы прочесть. Несколько секунд Гермиона с удовольствием смотрит на старательно выведенные, чуть витиеватым, закорючистым почерком буквы, образующие на пожелтевшей бумаге три главных слова, ставших негласным правилом её разрушенного детства; и только начинает тянуться кончиком острого совиного пера в стоящую по правую руку чернильницу, как замечает, что ровные буквы её письмён вдруг собираются в кучку, сливаются гурьбой в одно сплошное неаккуратное чернильное пятно, и вдруг снова обращаются в плавные, изящные буквы, составляя из них слова, которые она и не думала писать. «Какое смелое и глупое замечание». Почему-то Гермионе кажется, что если бы кто-то говорил это предложение вслух, оно обязательно сопровождалось бы занимательной, манерной усмешкой. Невысказанная вслух фраза постепенно мутнеет, белеющим пеплом тлеет, будто выгорая на солнце, и вдруг совершенно исчезает с огрубевшей мятой страницы, как если бы и не было её там никогда. Девочка испуганно прикрывает глаза, трясёт рассредоточено головой и снова смотрит на распахнутые страницы блокнота, ожидая сама не зная чего. Рон как-то предупреждал их с Гарри, что есть книги, способные тёмной магией внутри них зачаровывать собой волшебника, но в то же время Грейнджер не наблюдала за собой никаких непредвиденных действий: она не была ослеплена, никто не заставлял её неумолкаемо говорить в рифму и, вроде, проклятий никаких не насылал. Гермиона неуютно ведёт тонким плечиком правой руки, с минуту подумав, окунает кончик пера в чернильную краску и снова пишет: «Здесь нет ничего глупого. В сказках постоянно говорится о магии, которая помогает волшебникам творить чудеса. Но на самом деле ведь дело не в магии, а в том, кто её творит». Она не до конца понимает, почему вдруг решилась написать ответ на довольно выразительную насмешку, исчезнувшую с глаз минутой ранее, но и оставить невысказанным своё мнение не могла. В груди проснулась гордость, отчего острый маленький подбородок взлетел чуть вверх, а мысли распирало от избытка аргументов, которые она без малейшего хвастовства могла высказать своему невидимому собеседнику. «Верно, — чуть погодя проявляются каллиграфические буквы в блокноте. — Но от самой магии зависит ничуть не меньше: если волшебнику не дано достаточное количество магии при рождении, он никогда не станет великим и не сможет творить все те чудеса, которые описываются в сказках». Грейнджер видимо хмурится, читая неброский ответ, прикусывает от усердной задумчивости кончик мохнатого пера, как обычно делает это с маггловскими пишущими ручками дома, и задаёт ожидаемый вопрос: «Разве бывает такое, чтобы при рождении человеку досталось небольшое количество магии?» «Конечно, — тут же строчит ей ответом. — Обычно, у волшебников, которые рождены от других волшебников, магия куда более сильная, чем у тех, кто рождён магглами». «Какое смелое и глупое высказывание, — с растянутой довольной улыбкой на губах возвращает своему оппоненту его же слова Гермиона. — Я родилась в семье магглов, но я лучшая ученица на своём курсе!» Несколько минут ничего не происходит. Блокнот поглотил чернила, которыми девчонка написала ответ своему невидимому собеседнику, но почему-то впитавшаяся краска не спешила расползтись по грязной странице новой вязью изысканных букв чужого почерка. Неужели этот странный невидимка решил так внезапно окончить разговор? Может, ему не понравилось что-то в речах самой Гермионы? Но только что? Каштановолосая снова прокрутила в голове свой недавний ответ. Она призналась, что она из семьи магглов, а её необычный собеседник только что уверял её в том, что считает, будто волшебники, рождённые от волшебников, куда сильнее магически, чем те, что рождены от обычных людей… Может, как и Драко Малфой, этот невидимка тоже считает, что она недостойна находится в Волшебном мире? Что она – грязнокровка? Внезапно накатившая обида горькими слезами обожгла кожу румяных щёк. Ей ведь только показалось, что она нашла интересного собеседника для всех её глубокомысленных и противоречивых разговоров, и неужели, знание, что она немного другая, оттолкнуло его? На душе как-то неприятно потянуло. Стало мерзко и противно. То ли от самой себя, то ли от этого странного обращения с такими, как она. Так ведь нельзя: грубо, желчно и подло. Даже несмотря на то, что она – грязнокровка, Гермиона точно знает, она – лучшая! И она не раз и не два умудрялась доказать своё превосходство над другими не только своим одноклассникам и всегда исследующим её пределы профессорам, но и всем этим высокомерным чистокровным снобам, что незримо стояли за спиной Малфоя, поглядывая на неё с очевидно меркнущими насмешками! С всё возрастающей в груди режущей скорбью, Грейнджер утирает рукавом мантии слёзы и всё же, устав ждать, решается закрыть чёртов блокнот и выкинуть его куда подальше. Но прежде, чем её маленькие пальчики ловко перевернут страницы древней книги, успевает заметить разошедшуюся тонкой цепочкой элегантную вереницу слов: «Меня зовут Том Реддл. А тебя?»

* * *

«Как ты думаешь, Томас, способна ли магия воскресить умершего?» — на свой страх и риск мелкими дрожащими буквами выводит свой давнишний вопрос Гермиона, с откровенной тоской во взгляде смотря на расположенную на полу перед ней лежанку для собак, что осталась у неё после исчезновения Спайка восемь лет назад. Спальник всё это время пылился у неё под кроватью, девчушка наотрез запретила родителям выкидывать игрушки своего щенка, чтобы в такие как эта, злополучно-одинокие минуты хандры она могла вытащить его и полюбоваться на дорогие сердцу безделушки. Восемь лет – большой промежуток времени, и, будучи очень разумной девочкой, Грейнджер понимала, что так и не вернувшийся к ней щенок уже давно мёртв. Только сложно было заставить впечатлительное маленькое сердце уверить, что увидеть ей его больше никогда не удастся. Он был её первым и единственным другом в те далёкие времена, когда малышка ещё ходила в детский сад и была отвергнута детским непонимающим её обществом с громким издевательским статусом “белой вороны”. Конечно, сейчас Гермиона уже повзрослела, её кругозор стал шире, а мировоззрение гибче. Но почему-то знание того, что посреди обычной всем людям реальности есть мир, полный настоящей магии и необыкновенного чуда, а, тем более что она является его неотъемлемой частью, возрождало в мыслях те далёкие провокационные идеи, которые она обдумывала еще, будучи наивной пятилеткой. «Магия может всё, Гермиона. Важно лишь то, на что способен сам волшебник». Это было ни “да”, ни “нет”. Реддл как обычно говорил загадками, оставляя призрачные намёки, по которым она сама должна была догадаться о главной идее его упорядоченно-хаотичных мыслей. Каштановолосая неопределённо хмыкнула, принимая его слова. «А может ли человек… Она отняла перо от блокнота, неуверенная в том, стоит ли ей задавать столь вульгарный вопрос, потому что наперёд предчувствовала, что Том и на него не потрудится ответить конкретно. Но, чуть подумав, омываемая собственным неуёмным любопытством, всё же дописала: … может ли какое-либо живое существо стать бессмертным?» В маггловском кинематографе и литературе неоднократно поднималась эта тема, во многих книгах в библиотеке Хогвартса описывались труды волшебников, которые пытались разгадать секрет вечной жизни, Николас Фламель умудрился найти отгадку использования философского камня, однако, по нескромному мнению волшебницы, это сделало его скорее просто долгожителем, а не бессмертным. «А ты хотела бы стать бессмертной, Гермиона?» — поглядывая на неё насмешливо лукаво, вывелись прыгающие, будто выведенные подрагивающей от нервозного предвкушения рукой, чёрные строки в дневнике. Маленькая гриффиндорка снова посмотрела перед собой, выхватывая из неровного освещения на полу запылившуюся лежанку с игрушками Спайка. «Какой смысл в вечной жизни, если её не с кем разделить?»

***

«… в конце концов, самый сильный соблазн магии – неуязвимость. И своим отказом от всех чувств, а тем более нерациональной и опасной, как и было замечено в книге, любви, Чародей лишь пытался создать для себя благоприятную среду, в которой не пришлось бы ничем жертвовать. Это естественное желание любого человека, будь то волшебник или маггл», — отражается неспешная запись на потёртой странице, и Гермиона по мере прочтения всё больше кривит губы в презрительном выражении. Маленький белый будильник, стоящий на рабочем столе, показывал уже первый час ночи, отчего Грейнджер рассредоточенно нахмурилась (однако всё же с некой толикой предвкушающей радости вспоминая, что завтра она возвращается в Хогвартс для прохождения третьего курса обучения), ведь её небольшая напряжённая беседа с Томом совершенно отвлекла её от твёрдого намерения лечь спать пораньше. «Неужели ты считаешь правильным отворачиваться от каких бы то ни было чувств ради одной только иллюзии неуязвимости?» «Беда вожделения в том, дорогая Гермиона, — начинает отвечать он, и девочка замечает, с какой посредственной неохотой появляются новые буквы на старой бумаге, будто собеседник её всё ещё тщательно раздумывает над тем, стоит ли делиться с ней такими сокровенными мыслями, — что оно делает нас слабыми». «Разве не в этом и заключается суть человеческой природы? Несокрушимых нет, и никогда не было», — высказывается тут же она, пытаясь предположить очередной контраргумент, которых Реддл наверняка приготовил в избытке. «Но никто не отрицает их появления, — вдруг огорошивает её невидимый собеседник. — Как я всегда тебе говорил: магия способна на всё, конечно же, в правильных руках. И “неуязвимость” – то, что она также когда-нибудь даст человеку». Кареглазая, проводя ладонью по уставшему лицу в попытке стереть с сохнущих всё больше глаз сонливость, пытается внимательнее вчитаться в текст. Но лишь спустя три затяжных минуты тяжких раздумий над ним понимает тайный смысл написанных слов. «Ты ведь говоришь о бессмертии?» В начале лета девчушка и сама задавалась этим вопросом. Но чем больше она пыталась развить эту мысль, тем больше находила несостыковок и подводных камней, тут или там обращающих на себя её внимание, заводящих в тупик. У каждого действия есть противодействие – Третий закон Ньютона – непреложная истина. Невозможно быть бессмертным и при этом оставаться живым. «Но кому оно нужно – бессмертие? Тысячи волшебников и магглов положили жизнь для того, чтобы найти способ обхитрить саму Смерть, но разве получил кто-то из них хоть чуточку больше своего предшественника?» «Ты ещё слишком мала, чтобы это понять». Гермиона готова поклясться, что фраза эта пестрит не столько недовольной надменностью, сколько откровенным разочарованием от того, что она осталась глуха к этой провокационной идее заключённой в дешёвом дневнике мальчишечьей души. «Бессмертия жаждут лишь те, кто не способен справиться с реальностью такой, какая она есть. Потому они жаждут изменить мир, — несколько озлобленно добавляет каштановолосая, снова чувствуя, как от неё отворачиваются, будто не желая продолжать разговор из-за её “недостойности”. — Совершенно не понимая, что изменения происходят уже здесь и сейчас. История не стоит на месте, реальность устремляется вперёд, прошлое становится настоящим, а настоящее – будущим». «Реальность не способна к изменению, — теперь уже на самом деле жестоко и непреклонно отвечает ей Реддл, а почерк его с элегантно-напыщенного превращается в сухой и корявый. — Мир – маятник, который не перестаёт качаться; он всегда стремится вперёд и неизменно приходит в первоначальное положение; постоянно развивается, но всякий раз упорно повторяет собственную историю. У него есть начало, которое никому не известно, будет конец, о котором мы, возможно, когда-нибудь всё же узнаем, но середина всегда будет одна и та же. Это и есть Вечность, Гермиона». «И ради этой мнимой изматывающей вечности ты бы смог отказаться от чувств? Таково твоё желание!?», — теперь уже по-настоящему сердито, откровенно обиженно спрашивает девчонка, стараясь удержать простую шариковую ручку в руках и не изорвать от беспощадного напора пожухлые страницы так дорогого ей блокнота. «Где-то, написанная на забытом языке, в городе, погребённом под лавой, может храниться тайна обретения всего, что я только желаю, — вдруг откровенничает с ней Том, и по письму его Грейнджер понимает, что после своей короткой вспышки злости он уже полностью спокоен, будто идея эта давным-давно сидит в его голове. — И я бы нашёл все необходимые мне ответы, Гермиона».

* * *

«Прорицания – самая настоящая несусветная глупость! — пылая праведным гневом после своего фееричного ухода из класса профессора Трелони с гневно-надменным обещанием, что и ноги её больше не будет на этом отвратительном чердачном пороге, грозно окунув острозаточенное перо в едва не перевернувшуюся чернильницу, желчно вдавливает металлический кончик в изношенную бумагу Гермиона, искренне надеясь, как и всегда, получить от престранного собеседника, уже прочно ставшего её лучшим другом, поддержку. — Они не поддаются логике! Неужели, мало кто действительно понимает, что прорицания – лженаука?! Ведь никто на самом деле не может предсказать будущего!» Она отстраняется от дневника, с едва прерывающимся, всё ещё злобно-сбитым дыханием ожидая, когда написанные её трясущейся от глубокого негодования рукой слова превратятся в несколько размытых чернильных клякс, а мгновением позже обратятся в равномерно расплывающиеся извилистыми змейками по странице строки ответа её незримого собеседника. «Нет ничего невозможного, Гермиона. Особенно в мире, где правят чудо и волшебство». Грейнджер не сдерживается и, понимая, что Томас всё равно этого не увидит, презрительно фыркает. Почему-то все, кто не соглашался с ней в её смелых и дерзких высказываниях, а особенно не поддерживал грубых нападок на престарелую профессоршу с обвинением в мошенничестве, становились для неё столь же неинтересными объектами существования в этом бренном подлунном мире, как, к примеру, пустоголовые расфуфыренные Лаванда и Парвати, в данный момент активно обсуждающие на соседней кровати очередные новинки моды на глянцевых страницах «Ведьмополитена». «Твои слова вряд ли можно засчитать весомым аргументом в пользу того, что будущее действительно можно предсказать». «Предугадать, — концентрируясь на её последних словах, поправляет Реддл. — “Предсказание” звучит как точная определённость вполне сбыточного будущего, что, несомненно, никогда не бывает возможно даже на двадцать процентов. “Предугадывание” же будущего куда проще и менее значимо, из чего следует, что протяжённость временных петель вполне себе изменима». Гермиона внимательно вглядывается в предоставленный обозрению текст и тихо хмыкает на запутанную глубокомысленность и преднамеренную витиеватость рассуждений своего друга. Проверяет не без заминки плотно запахнутый на собственной кровати балдахин, что скрывает её от назойливых пустоголовых соседок, и снова принимается за письмо. «Другими словами: предсказание – это точная уверенность в том, что ожидает тебя в будущем, а предугадывание – всего лишь вера в вероятность того, что то или иное событие может произойти? — переспрашивает она, не понимая, точно ли определила его мысль. — И получается, что за него можно не нести такую глобальную ответственность, ведь всё рождено на одних предположениях». «Да», — читает она короткое послание, и Гермионе кажется, что не будь Том всего лишь воспоминанием из старого замызганного дневника, а человеком, состоящим из плоти и крови, и голос его в этот момент был бы полон гордости и восхищения в ответ на её смекалку. Грейнджер расплывается в самодовольной усмешке: сколько бы Реддл не старался сбить её с мыслей, уходя своими заумными речами куда-то в глубины Запретного леса, чтобы в дымкой клубящихся перифразах и неконкретных недомолвках развить ту или иную мысль, вероятнее всего проверяя поспеет ли за его рассуждениями эта заумная кроха, она всё равно успевала обскакать его на несколько шагов вперёд и приготовить новую идею для дальнейшего обсуждениях их сложных тем. «И что бы ты мог предугадать о будущем, Том?» — не без интереса любопытствует кареглазая, не замечая мелькнувшую на пожелтевших страницах тень смотрящего на неё с нескрываемым удовольствием воспоминания. «Что тебе суждено стать Величайшей Ведьмой из всех, кого видел этот мир, Гермиона», — не без доли восхищения слышит волшебница в своей голове, читая каллиграфически изысканные строки. «Рука об руку со мной», — чуть тише твердит воспоминание, так и не проявив себя чернильной вязью аккуратных букв на старинных листах дневника.

* * *

— Настоящее имя лорда Волан-де-Морта – Том Марволо Реддл. Открытое признание Гарри после краткосрочных похорон Седрика Диггори смертоносной молнией прошивает сознание Гермионы буквально навылет. Мысли путаются, язык заплетается, и руки мелко подрагивают в неровном треморе, когда она, схватив лучшего друга за локоть, едва срывающимся на невнятный лепет голосом, просит всё объяснить. И Гарри объясняет. До тошноты отчётливо расписывает, как они с почившим пуффендуйцем попали в хитросплетённую ловушку; как столкнулись с Хвостом, что так ловко сумел обдурить их и сбежать от заслуженного наказания ещё в прошлом году; как этот презренный раб сумел воскресить того, чьё имя волшебники боялись произносить даже мысленно! не то, что вслух, вот уже двадцать лет. Как для ритуала воскрешения Волан-де-Морта они использовали, согласно древнему тёмному заклинанию, прах его отца, плоть верного слуги, кровь врага и старинный потрёпанный дневник, все эти годы утаивавший в себе воспоминания о человеке, которым Тёмный Волшебник был рождён. Грейнджер и без детальных подробностей распознала, что то был её дневник. Тот самый грязный блокнот, который по приезде ещё на втором курсе в Хогвартс она запихнула куда подальше, а позже, за неимением ничего лучшего, решила использовать для давно позабытой идеи составления плана, как стать ближе Волшебному миру. Гермиона не смогла подавить в себе отчаянный стон, с прискорбием вспоминая, сколько всего открыла Томасу-воспоминанию о себе. В скольких тайнах призналась. Сколько секретных мыслей доверила. Она даже думать не решила, что он опасен; считала его лишь проекцией, частичкой подсознания когда-то жившего человека, что решил запечатлеть себя на страницах старой книжонки. А оказалось, что добровольно открыла душу самому Дьяволу. Сумасшедшим вихрем влетев в комнату, которую она делила с пустоголовыми Парвати и Лавандой, предварительно заперевшись с помощью всех известных ей заклинаний, чтобы никто не смел её потревожить, рывком бросилась к прикроватной тумбе, всё ещё питая какие-то призрачно-несбыточные надежды обнаружить свой потасканный блокнот, с пожелтевшими от неумолимого хода времени страницами и свирепо ободранной посветлевшей кожаной чёрной обложкой, там. — Не это ищешь? — с глуховатым смешком раздаётся, кажется, эфемерно знакомый голос, что постоянно звучал у неё в голове, стоило ей приняться читать короткие сообщения или длинные письма, оставленные , как она когда-то наивно верила, лучшим другом в родном сердцу дневнике, у неё со спины. Гермиона болезненно дёргается на зов этого странного голоса, так и застыв с вывороченными из тумбочки вещами, которые теперь ненужным хламом валяются на полу. Гриффиндорка медленно поворачивается лицом к окну, на подоконнике которого в расслабленной позе сидит совершенно незнакомый ей молодой человек, манерно лениво перелистывая, хах! будто мог там что-то видеть и прочесть, страницы обшарпанного дневника. Юноша раздосадованно захлопывает неопрятную книженцию, спустя минуту затяжного молчания, и, положив рядом с собой на подоконник, внимательнее всматривается в стоящую напротив девчонку, удовлетворённо растягивая уголки губ в подобии улыбки. Девчонке же видится в ней хищный оскал. — Здравствуй, Гермиона. — Голос спокойный, растянутый и немного манерный. Чуть будоражащий сознание и завлекающий все разумные мысли в спешный водоворот откровенного ничего-непонимания. Она точно никогда не встречала этого странного волшебника раньше. Кареглазая уверена, что и каскад тёмных блестящих волос, и бледное острое лицо, и странно сверкающие отшлифованным кварцем чёрные глаза ей не доводилось видеть прежде. Мозг не подкидывает никаких существенных идей по поводу личности внезапно вторгшегося в её тихую гавань возмутителя. Разум молчит, но душа, уже так собственнически накрепко пришитая к нему стальными нерушимыми нитями, незримо знает… Потому она и выдыхает, еле слышимым шёпотом, что стальными когтями дерёт ей горло: — Томас…

* * *

— Помнишь ли ты, с чего началось наше знакомство? — бархатно убаюкивающим баритоном проходясь по в последнее время куда как более измученным нервам осведомляется у неё Том, длинными бледными пальцами медленно перелистывая страницы какой-то цветасто-расписной книжечки, что держал над бёдрами в руках. Гермиона горячо смеряет его колюче-неприязненным взглядом, тихо фыркая на внезапную ударившую его по голове впечатлительность. И горько сетуя на то, что прогнать паршивца (вообще-то, самого опасного Тёмного мага во всём мире) из собственного дома оказалось не так-то просто. Реддл смотрит на неё исподлобья, не желая резко отрываться от занимающего его в последние несколько дней чтива, заинтересованно-насмешливо, растягивая губы в плотоядно-выразительной усмешке, когда девушка картинно отворачивается на своём катающемся стуле к письменному столу. — Твои первые слова были: «Все сказки лгут», — принимая гробовое молчание за дозволение свободного продолжения развития его без сомнения радикально-сомнительной мысли, с нотками щемящей сердце ностальгии говорит юноша. — И знаешь, на меня после воскрешения нахлынули самые тёплые чувства, отчего я решил перечитать все известные мне сказки. Не стану спорить, что в маггловских историях куда больше наивности и… хм, — весьма задумчиво тянет он, вероятно стараясь подобрать более корректное описание своих отягчающих дум, которые одолели его после углубления в эту тему. — Наверное, чистоты, ведь повсеместно конец истории всегда рассказывает о победе добра над злом; в то время как сказки для маленьких волшебников пестрят куда большей глубокомысленностью и задумчивостью. Не всегда так-то легко разобраться, где добро, а где зло. Брюнет едва мажет чуть любопытствующим взглядом по содержанию строк старой сказки и обращает полное и беспрецедентное внимание на затихшую перед ним оппонентку, удобнее устраиваясь на девичьей кровати, закидывая руки за голову, облокачиваясь на мягкую спинку. —Например, та же “ Колдун и Прыгливый горшок ”. Казалось бы, что тут не понятного, правда? Всё очевидно: зло во плоти – это молодой волшебник, отказывающийся помогать своим бедным соседям магглам, а добро… — его речь прерывается очевидным подчёркнуто-недовольным пшиком. — Добро – это те самые несчастные магглы, выпрашивающие у него чуда… — Добро в этой сказке не магглы, а отец волшебника! — всё-таки не выдержав, нахально перебивает говорившего Гермиона. — Он пытался научить сына тому, что в жизни важно помогать своим ближним, и что его глупые предрассудки насчёт того, что они обделены магией и значит, ничего не стоят – полная брехня! Ты вообще читал выдержки из критики Альбуса Дамблдора на этот счёт? — Ух, — более чем довольный такой эмоциональной реакцией на себя, выдыхает Реддл, тут же подбочениваясь, дабы дать своей любимой ученице пару наставлений. — Кто-то, кажется, невнимательно читал сказку, разве нет? — томно протягивает он с тягучей насмешкой, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как Грейнджер, неосознанно отзеркаливая его самого, складывает руки под грудью и откидывается назад на спинку своего кресла, с горделиво вздёрнутым подбородком ожидая дальнейших, столь привычных им обоим пререканий. — Добрый отец Злого волшебника показывается лишь раз во всей сказке: в самом начале, где оставляет сыну в наследство никчёмный заколдованный горшок, который насильно после его смерти заставляет Злого мага помогать магглам… — Людям, которых он считает ниже себя только потому, что они – обычные, — дерзко вставляет разгневанная девчонка, и черноглазый на её откровенную злость только больше веселится. — Как будто это плохо – помогать людям, когда они нуждаются в твоей помощи. — Но что сделали эти люди сами для того, чтобы их недуги прошли? — внезапно интересуется у девушки Тёмный Лорд, сбивая своим неожиданным вопросом с неё спесь. — Разве попытались магглы сами решить свои проблемы? Разве пробовала старуха смешать самостоятельно так необходимую её внучке припарку от бородавок, чтобы помочь ей? Разве пошёл старик искать свою ослицу, хоть так в ней нуждался? Разве попыталась хоть как-то излечить своего ребёнка та крестьянка? Гермиона, казалось, была ошеломлена его неожиданными провокационными вопросами. — Ты не можешь знать, пытались ли они как-то помочь себе… — начинает свою оправдательную речь она спустя целую минуту затяжного молчания, но теперь окончания её монологов не ждёт сам молодой маг, так нагло и хлёстко перебивая: — Нет, знаю, потому что здесь… — он садится на чужой постели, бесшумно ставя босые ноги на мягкий ворс ковра, и выставляет перед собой сборник сказок барда Бидля, наглядно показывая волшебнице, что с чем. — … Прямым текстом написано, что магглы годами ходили к волшебнику за чудом, от того они и перестали пытаться самим справиться со своими проблемами, после смерти отца донимая и “Злого” волшебника. Но разве не является ли злом на самом деле то, что, даже не умея помочь самим себе, эти люди бежали к волшебнику, ожидая, что он по мановению волшебной палочки решит все их трудности? Было ли это правильным поступком со стороны отца взваливать на сына такую ношу, совершенно позабыв, что тот – тоже человек, он тоже личность и, причём совершенно другая. Разве это совесть взыграла в “Злом” волшебнике, когда его, пытающегося сбежать от надоедавшего ему прыгающего горшка, насильно заставляли помогать тем, кто просто не хотел решать свои проблемы самостоятельно? В светло-карих глазах, что при искусственном свете электрической лампы приобретают несколько более янтарный оттенок, маг видит искреннюю борьбу “злых” и “добрых” сил, извечных воюющих сторон, бушующих в сознании молодой волшебницы. Он заставил её по-настоящему задуматься. — Это было отчаяние… — уловив призрачный смысл его пространных слов, заключает Гермиона, действительно взглянув по-новому на старые сказки. — Отчаяние, заставившее его помогать тем, кого он искренне не любил, что было только его решением и желанием, на которое никто не мог влиять ни магически, ни физически, если бы он сам того не захотел. Или ты думаешь, что он только в одно мгновение избавился от всех своих застарелых предубеждений и чувств? Но разве это по-человечески, лишать человека его законного права выбора? — с ещё большим напором допытывается Реддл, прекрасно видя написанные на лице оппонентки громкие противоречия. Гриффиндорка детально обдумывает весь ранее доступный ей смысл сказки, но теперь смотрит на него и под другим, тёмным, невидимым никому ранее углом, который так просто показал ей её в последние несколько недель не самый желанный собеседник (однако, всё ещё лучший друг). Брюнет криво усмехается, ставя свою всегда во всём сомневающуюся девчушку перед не самым очевидным фактом: — Так скажи же мне, голубка, где здесь на самом деле добро, а где зло?

* * *

— Я слышал, ты создала группу сопротивления в Хогвартсе, — задумчиво растягивая гласные, с сосредоточенным вниманием перекатывая на языке давно позабытый сладковато-терпкий вкус горячего сливочного пива, делится своими обширными познаниями чужой жизни Томас, со спокойным любопытством разглядывая подсевшую к нему девчонку. Он не видел и не слышал её целых три месяца. За это время, кажется, она стала ещё более взрослой. Ещё более опасной. — Не я, а Гарри создал, — холодно поправляет Гермиона, внимательно осматривая сидящих в пабе посетителей и плавно ведя рукой, держа волшебную палочку в кармане выходной мантии, по воздуху, бесшумно накладывает на их столик отталкивающие чары. Как будто бы и у всех на виду, и в то же время никому нет до них дела. Не хотелось бы, чтобы по школе разлетались слухи, что лучшая ученица Хогвартса проводит своё время с сомнительным незнакомцем. — О, брось это, солнце, Поттер – отличный боец, но талантливый стратег из него такой же, как из меня – маггл. — “Отличный боец”? — не может не обратить едкого внимания на его слова Грейнджер. — И ты так просто признаёшь это, несмотря на все свои проигрыши? — ядовито добавляет она, отставляя от себя содовую с вишнёвым сиропом, так любезно предложенную её собеседником. И тут же ловя его за показательным закатыванием глаз на очередное оскорбительное с её стороны недоверие к нему. — Ни один воитель не может считаться по-настоящему великим, если он не умеет признавать истинной силы своих врагов, — философски тянет брюнет, вальяжно откидываясь на спинку своего кресла. — В конце концов, моя никчёмная мать родила далеко не идиота. — Она родила бесчувственного социопата, умудрившегося за каких-то жалких два десятилетия устроить две полномасштабных Магических войны! — без тени сомнения в правильности собственных слов разгневанно выплёвывает девчонка. Будто это не перед ней сейчас сидит самый Тёмный волшебник всех времён и народов. Томас поначалу внимательно вглядывается в праведным огнём наполненную янтарную радужку глаз, в очередной раз, с удовольствием отмечая, что плавающие там блики искреннего страха перед ним степенно меркнут на фоне всё больше поглощающего маленькое округлое пространство зрачка. Тьма затапливает девчоночий взор постепенно. Жестоко. Неотвратимо. Он удовлетворённо позволяет соскользнуть с чуть приоткрытых алых губ деланно-весёлому смешку. А через секунду срывается на самый настоящий заливистый хохот, полный искренней забавы, чуткой свободы и новообретённой жизни, который бы обязательно привлёк к их стоящему в самом неприметном углу столику взгляды всех собравшихся волшебников, посетивших “Три метлы” в этот прекрасный вечер, если бы не предусмотрительно наброшенные благоразумной маленькой волшебницей чары. И Реддл ни мало не стеснённым сканирующим всё её естество взглядом впивается в девчонку напротив. Отпетая взбалмошная гриффиндорка! Упрямая, боевая, дерзкая. Полная его противоположность. А вместе с тем: талантливая, величественная, гордая. Как будто отражение его самого. Вот! Вот, чего ему так не хватало все эти бесцветно-изгнившие годы одиночества. — Но не идиота, — подчёркивает Том и делает новый глоток уже чуть подстывшего пива. — Так что там с вашим кружком вышивания? — едко интересуется он, скорее для поддержания светской беседы, нежели для действительного выпытывания всех девчачьих секретов. Он и без того знает, какова её молодая сочная душа на самом деле. — Я не собираюсь раскрывать тебе планы своих друзей. — Конечно, нет, — легко соглашается черноглазый и снова закатывает непринуждённо глаза. — Меня больше волнует то, какой переполох своим непослушанием вы создаёте не столько в самом Хогвартсе, сколько в Министерстве. Ну, знаешь, Министр и его ручные собачонки очень горячо реагируют на ваши протесты. — Одна из его собачонок решила смастерить из Хогвартса свой собственный кукольный домик, — несколько сурово делится новостями каштановолосая и, вероятно только с той целью, чтобы хоть как-то занять потряхиваемые от злости руки и заглушить свирепствующую где-то в желудке желчь, прикладывается всё же к ранее так опрометчиво отставленной содовой. Реддл не имеет силы сдержать искренней победной улыбки. — Да, об этом я тоже наслышан, — тянет в показной задумчивости Томас, постукивая свободными пальцами по деревянной столешнице. — Все эти декреты, запреты, издевательские нововведения… — Не забудь включить в этот список пытки. — Пытки? — неожиданно откашлявшись, сухо переспрашивает он, предусмотрительно убирая сжатую до угрожающего побеления костяшек правую руку под стол. — Мне об этом не докладывали. — О, так значит, в Хогвартсе всё-таки есть твой шпион? — очевидно, специальным выведением его из себя, ловит его на этой сущей мелочи кареглазая. — Я думала, ты никогда не признаешься. — Что значит пытки? — без прежнего шутовства строго любопытствует Тёмный Лорд, и тут приходит черёд Грейнджер утомлённо возводить глаза к потолку. Конечно, его волновало далеко не то, что все дети Хогвартса в последние месяцы живут под неусыпным деспотическим контролем (кого-то ей это напоминает) чёртовой жабоподобной подстилки Корнелиуса Фаджа. А то, что в этом неприбираемом сброде ошивалась она, Гермиона Грейнджер. — Я в порядке, так что угомони свою дьявольскую сущность, готовую прямо сейчас отправиться в Министерство, чтобы поставить всех на колени. В конце концов, ещё не время, ведь так? — весьма цинично обрывает молодого человека ведьма, кожей чувствуя расползающуюся по воздуху от него силу. Несокрушимую мощь, настолько яростную и опасную, что, вероятно, будь его враг прямо перед ним – и никакой волшебной палочки для спуска Убивающего проклятия не понадобилось бы. — Прекрати паясничать, Гермиона, — уже не так радушно осекает девчонку Реддл, не позволяя нахалке перейти дозволенную черту его небезграничного, пусть и очень растяжимого (исключительно для неё одной) терпения. — И бросай все эти плешивые отчаянные попытки подготовить этих несчастных школьничков к войне. — И кто тогда выступит против тебя, Том? — почти заинтригованно заглядывая в глубокую черноту его кварцевых глаз, спрашивает волшебница. — Одни мы с Гарри не справимся. Волан-де-Морт показательно морщится на столь скверное, специально брошенное для его искреннего неудовольствия девушкой: «Мы с Гарри». Тьфу! Скучно, нудно и противно. — Ты и Я, Гермиона, — немедленно подчёркивает он, въедаясь в оппонентку предупреждающим взглядом. — В этой войне есть только Ты и Я. Против всего мира. На одной стороне. Рука об руку. Объединённые одной целью. Безоговорочные победители.

* * *

— Почему именно крестражи? — совершенно неожиданно интересуется Гермиона, с недавно приобретённой манерной ленивостью перебирая исписанные её мелким размашистым почерком пергаменты, перечитывая переписанное из древних книг о тёмной магии весьма провокационное содержимое. Том настороженно отрывает взгляд от полностью захватившего его сегодня нового чтива о секретах тёмной магии, которое ненароком выхватил взглядом в Лютном Переулке, пока прогуливался по многолюдной Косой Аллее. Сколь бы много он не позволял в своём присутствии этой маленькой нахальной ведьме, сколь бы много не рассказывал и чем бы только не делился, он ни разу не заикался в разговорах с ней (да и вообще никогда и ни с кем) о разделах этой ужасающей магии. — Откуда тебе о них известно? — насильно удерживая суровое змеиное шипение прямо в горле, строго спрашивает Реддл, пока не предпринимая никаких злонравных действий. Грейнджер натянуто вздыхает, совсем не удосуживаясь хоть на мгновение прерваться от изучения своих драгоценных рукописей, и слишком легкомысленно выдаёт, будто речь идёт о самых обыкновенных вещах: — Оттуда же откуда и тебе: из книг, конечно. — С чего ты решила, что у меня есть крестражи? — тут же следует другой вопрос. Гермиона неудержимо растягивает губы в довольной победной улыбке, и Том понимает, что снова оказался слишком самонадеян, из-за злобы своей выдавая все необходимые девчонке козыри. Чёртова ведьма искусно оплела его своими серебряными сетями уловок, тонко маневрируя ими, дёргая за нужные ниточки, так ловко вытащила из него правду. Неужели за столько лет заточения частицы его разума, воспоминания в дневнике, за столько лет непрекращающегося общения, переписок, она сумела изучить его лучше, чем кто-либо другой? Или всё дело в прячущейся за решёткой из рёбер, потеснённой на бархатистом дне грудной девичьей клетки, запертой где-то под лёгкими Тьме, которой он сумел дать выход? Откуда у неё взялась такая власть над ним? — С чего ты решил, что я знаю, будто они у тебя есть? — задумчиво вытягивая губы в трубочку при прочтении, очевидно, какого-то особо сложного момента заклинания или истории (чтобы она там не изучала), ответно спрашивает каштановолосая, и Том в который раз не может не разозлиться (и не восхититься, кстати, тоже) её способности сохранять ледяное самообладание рядом с ним. Сколь бы девчушка не доставляла ему проблем своим откровенным игнорированием его силы перед ней, он не мог заставить себя сделать что-то отвратительное в её сторону, чтобы вынудить её пресмыкаться перед ним. Нет, он с первой минуты их знакомства точно знал, что ведьма, отдавшая ему свою душу, вписав её обыкновенными чернилами и простецким совиным пером в потёртые страницы задрипанного дневника, обладает несравнимой ни с кем и ни с чем магической мощью и интеллектом. Такую силу нужно учить, направлять, наставлять, постепенно внушая, что только рядом с подобным себе она раскроется полностью, а не сухостойно гнобить, желая искусственного подчинения. Реддл плавно, не тратя силы на излишне нервные, резкие движения, поднимается на ноги и бесшумно, почти хищником наступая, подходит к сидящей на стуле девушке, ставя руки по бокам подлокотников её странного стула на колёсиках и склоняясь ближе к лицу. Впервые за вечер обращая на колдуна чуть больше внимания, чем мимолётные полные неискреннего недовольства постреливания глаз в его сторону, гриффиндорка поднимает заинтересованно бровь, чуть затуманенным взглядом изучая опустившегося перед ней юношу. Специально слегка растрёпанные чёрные волосы, вероятно, для создания образа обыкновенного, хоть и чертовски привлекательного, молодого человека, в ипостаси которого он и возродился и под чьей личиной отлично прятал свою настоящую гнилую сущность. Бледная ровная кожа, на которую, несмотря на стоящую на улице аномальную жару, не легла даже тень загара, широкие брови, отлично подчёркивающие кварцем сияющие даже в сгущающихся сумерках чёрные, космическими сверхмощными дырами затягивающие, глаза. Ровные алые губы, с чуть подогнутым правым уголком, как бы искривлённые в постоянной насмешке над другими. Плавная линия челюсти, скорее всего, доставшаяся от маггловского папочки. И, наверняка, совершенно откровенно похабно не вписывающаяся в его облик именитого аристократа. Потомка самого Салазара Слизерина. Гермиона была готова поставить на кон все свои знания, неизмеримо усердным трудом накопленные за все годы жизни, что эту часть своего тела он ненавидел больше всего. — Так как ты всё же догадалась? — бархатным шёпотом задаёт немало его интригующий вопрос Тёмный Лорд, и ведьма не может не улыбнуться тому, как быстро он умудряется переключать рычаги своего резко скачущего настроения, скрупулёзно подбирая тот или иной способ, который заставит её говорить. — Это было несложно, — наклоняя голову к левому плечу, делится неважной тайной кареглазая, осторожно откладывая недочитанные пергаменты на стол, и, внезапно подавшись вперёд, беззастенчиво пересекая границы личного пространства юноши, достаёт из угла рабочего стола старый потрёпанный (всё ещё хранящий в себе часть чёрной, прогнившей души Тёмного мага, которую она так легко почувствовала) блокнот, с самодовольной улыбкой демонстрируя его лицевую сторону стоящему над ней брюнету. — Тем более, ты оставил мне так много непрозрачных подсказок. Реддл медленно растягивает губы в насмешливой ухмылке, будто наглядно показывает, что полностью доволен смекалистостью своей быстросхватывающей ученицы, но показная весёлость его совершенно не трогает недвижимо въевшихся в девчушку озлобленно-чёрных глаз. Ученик слишком быстро, слишком стремительно превосходит учителя. — И как тебе моя идея? — всё тем же елейным шёпотом бормочет он, и от собственных напряжённых нервов, что натягивают каждый мускул его тела, будто готовя к молниеносному смертельному захвату ничего не подозревающей жертвы, позволяет себе больше обычного. Небольшое усилие, и он, как в тёплые ароматные воды, окунается в простор чужого человеческого сознания. Перед ним расстилается огромная библиотека: высокие деревянные шкафы, на прочных полках которых покоятся разной толщины, величины и цвета, где-то едва тронутые, где-то даже с толстыми прослойками пыли, книги, в которых девчонка хранит все свои ценные воспоминания, провокационные идеи и мимолётные мысли. Том, поддаваясь предчувствию внутри себя, тянется за одной из них, надеясь прочитать ту странную идею, которой Гермиона не торопится с ним поделиться, но книга эта – лишь воспоминание о каком-то из ужинов в Большом Зале в окружении его заклятого врага – Гарри Поттера и очередного отпрыска семейки предателей крови (однако его имя он не считал нужным запомнить), когда они были ещё совсем детьми. Реддл, с громким хлопком закрывая книгу, оглядывает всю необъятную округу картотеки: высокий стеллаж – к низкому, большая полочка – к маленькой, цветастый корешок совсем тоненькой книжонки к однотонному толстому корешку большого талмуда, воздушная пылинка к натянутой паутинке. Упорядоченный хаос. Это он научил её. В реальности под ним раздаётся поощрительный смех. Томас выныривает из девичьего сознания, теперь по-настоящему сурово глядя на волшебницу перед собой, но та только покачивает туда-сюда головой, откровенно потешаясь над его неудачей. Гермиона мягко ставит обе трогательно босые ножки на пол, почти соприкасаясь с юношей голыми участками кожи, неторопливо поднимается из кресла, едва ли не ведя кончиком носа по шёлковой материи его белоснежной рубашки, и встаёт перед ним в полный рост, оставаясь так щемяще взволнованно ниже его на целую голову. Реддл внезапно теряет всю свою нахохленную строгость. В нос забивается аромат свежеизданной книги и купающиеся в нём едва заметные нотки малины. Запах девчонки так интимно восхитительно мешается с его собственным: свежестью последождливого утра и горечью бергамота. И веки едва подрагивают в сладостном предвкушении. Ещё бы немного податься вперёд – и они столкнутся телами. — Крестражи – твоя худшая идея из всех, — откровенно разочарованно шепчет маленькая волшебница и, посильнее ткнув его тонким пальчиком между рёбер, вдруг выбирается из ловушки мужского тела. Брюнет позволяет ей это, потому что нехотя чувствует, как кровь от этой приятной близости в его венах начинает вскипать, а бурлящие неистовым раздражением нервы от её слов электризуются. — И ты так просто бросаешь мне это в лицо? — на октаву ниже шипит он, инстинктивно поворачиваясь вслед за ней. Грейнджер, ничего не стесняясь, сидя на полу, уже стоит возле своих низких книжных полок, пробегаясь нежными подушечками пальцев по названиям предоставленной ей литературы, что-то сосредоточенно выискивая. — Ты не тот, кому бы я стала врать, — не отрываясь от своего важного дела, просто говорит она. — Если мы не будем честны друг с другом: ни в чём из этого не будет смысла. Черноглазый, наконец, меняя излюбленную дислокацию, садится в ранее занимаемое девушкой кресло. — И что же именно тебе не нравится? — почти искренне интересуется он. Реддл всегда считал крестражи своим величайшим творением. А тут вдруг эта зазнаистая маггла решила так просто обратить все его труды в полное ничто. — Крестраж не даёт бессмертия как такового – лишь создаёт правдоподобную иллюзию, требующую раскола души, часть которой нужно запереть в чём-то, что никогда не должно быть подвержено разрушению, что, естественно, маловероятно. Материальные предметы со временем истлевают и обращаются в прах… — Они защищены специальными чарами, глупая, — видимо недовольно перебивает Том, ловя на себе хмурый взгляд. И взмахивает поражённо ладонью, позволяя девчонке закончить речь: — Третий закон Ньютона: «У каждого действия есть противодействие». Что было создано – должно быть уничтожено, — без лишних обид продолжает она, всё-таки вытаскивая необходимую ей книгу, устраиваясь перед ним на полу в позе по-турецки, и не отвлекаясь от разговора, перелистывая страницы. — Даже крестраж, охранённый множественными защитными чарами, можно уничтожить, если знать чем и как. — Ты же не пытаешься мне угрожать, маленькая ведьма? — предупреждающе задаёт он своевременный вопрос, ощущая, как с каждым провокационным словом безрассудно смелой гриффиндорки, в комнате повисает тень невысказанного шантажа. Грейнджер смиряет его деланно-возмущённым взглядом. — Меня не интересуют твои проблемы с доверием, Томас, хотя я бы тоже не была уверена в своей верности, — честно признаётся Гермиона, и Реддл на её раскрепощённую искренность хмуро кривит губы. — Меня заботит лишь сторона магического вопроса: способна ли магия даровать бессмертие? — Нет таких заклинаний, которые бы позволяли жить вечно, кроме создания крестражей, — сухо выносит вердикт брюнет, надеясь, что его грозное предложение остановит рост дурных идей в девичьей голове. — Те, кто утверждают обратное, лишь никчёмные сказочники. — Но никто не сказал, что его нельзя создать… — вдруг огорошивает его своим предположением кареглазая. — Как ты всегда мне говорил: магия способна на всё, конечно же, в правильных руках, — не без самодовольства заявляет она, и Волан-де-Морт, смотря в её тёмно-карие глаза, впервые замечает в них странный проблеск безумия. Упорядоченный хаос, контролируемое сумасшествие, больная тяга к раскрытию всех секретов Мироздания – Великий Мерлин! – Гермиона Грейнджер сейчас была зеркальным отражением его самого в его молодые годы. Но, что больше всего настораживало, она училась на его грёбанных ошибках! Она была заведомо умнее, подготовленнее и куда рассудительнее, чем он, объятый одной единственной установкой, стремящийся во что бы то ни стало её исполнить. В конце концов, нет ничего плодотворнее и разрушительнее блестящего ума, одержимого целью. У Гермионы нет никаких целей. Нет ни планов, ни проектов, ни захватнических идей и отягчающих дум о том, как бы подчинить себе весь мир. Есть лишь юркая, словно маленькая эластичная змейка, и резвая, как поток рассекающей небосвод секундной молнии, мысль. Проникнуть туда, куда всем закрыт ход. Зайти за все видимые и невидимые морально-аморальные ограждения, к которым боятся подбираться даже на сто ярдов. Узнать больше, чем дано всем и каждому в этом мире. Это не заветная мечта или истинное желание, которое необходимо во что бы то ни стало исполнить. Это всего лишь эксперимент. Сможет добиться своего – отлично. А не сможет – так и не велика потеря. Она даже не расстроится. И если Том Реддл больше всего на свете жаждал стать Королём, Богом всего чёртового Мира, то Гермиона Грейнджер хотела стать его сутью. — Ты можешь попытаться, но у тебя вряд ли что-то выйдет, — едва слышно шелестит одними губами маг, плавно опуская к своему правому плечу голову, в этой внезапно оглушающей тишине девичьей комнаты, приходя к осознанию пугающей даже его уже давно очерствевшее, “мохнатое” сердце действительности. — Всё, что можно было создать и сделать – я уже сотворил, — как бы ненароком добавляет едко он, прекрасно зная, что всё ещё впечатлительная, уязвлённая его неверием девичья натура тут же взбунтуется. Сколь бы это не было ужасающе… разве это не тот идеал Вселенной, к которому он так стремится? — Но я не ты, — почти полностью захваченная им, утонувшая в кварцем блестящей темноте его глаз, неосознанно повторяет движения волшебника девушка. — В отличие от тебя у меня всё получится. Реддл открыто и искренне смеётся на эту ядовитую подначку. Он очень хочет верить, что у неё ВСЁ получится. — Только не заблудись в своих же сказках, — как бы с предупреждением просит её Том, заблаговременно напоминая: — Ты же знаешь: они пишутся слезами и кровью. — Только не говори, что боишься, — вдруг с нотками ехидной насмешливости выдаёт каштановолосая, не прерывая изучающего зрительного контакта со своим собеседником. — Чего? — не перестаёт намеренно заводить её Реддл, и резко поддаётся вперёд, не сходя со своего места, утыкаясь локтями в колени, приближая своё лицо к собеседнице. — Маленькой девочки, что пожелала посоперничать со мной? Я никогда не бываю против очередной разгромной победы над кем бы то ни было. Усомнение в её неоспоримом совершенстве звучит для волшебницы откровенно оскорбительно. — Того, что я могу куда больше, чем ты, — величаво поднимаясь на ноги, хлёстко отбивает девчонка и тут же разносит его в пух и прах: — Ты прав, тебе стоит бояться. Как ты там говорил? — фальшиво задумчиво интересуется она, делая скользящий, почти летящий изящный шаг по направлению к нему. — Мир – маятник, который не перестаёт качаться, всегда стремящийся вперёд и неизменно приходящий в первоначальное положение. — Она подходит ближе, и опускает голову, чтобы смотреть молодому человеку прямо в его колдовские глаза. — Постоянно развивающийся, но всякий раз упорно повторяющий собственную историю, — дословно процитировав его самого, плотоядно проходясь острым кончиком языка по своим нежным розовым губам, выносит вердикт ведьма, застыв лишь в нескольких миллиметрах от мужского рта: — Маятник качнётся, Томас… и настанет Моё время.

* * *

— В этом есть своя прекрасная симметрия, тебе так не кажется? — с откровенно садисткой насмешкой любопытствует Томас, вальяжно проделывая незамысловатый путь от одной каменной холодной стены до другой в этой мрачной темнице. — Всего три года назад твоя полумаггловская кровь стала довольно важным компонентом для моего воскрешения, а теперь она же станет одним из главных ингредиентов, который поможет мне, наконец, исполнить мою давнюю мечту: обрести бессмертие. — Это не возможно, — без особого энтузиазма откликается измученный пленник, перебирая в свободной руке тяжёлые цепи сковавших его кандалов. — Дамблдор говорил, что магия не способна даровать бессмертие. Это преступление против законов Мироздания. Реддл, с отчётливым превосходством слушая эти никчёмные речи, расходится в оглушающей тишине подвала раскатистым неудержимым злобным хохотом, что отбивается от покрытых мхом, гниющих стен пугающим эхом, через восприимчивые рецепторы, открытые поры кожи разливаясь мертвенным ужасом по телу поставленного на колени мальчишки. — Для человека такого уникального интеллекта – Дамблдор был самым большим глупцом из всех, что мне доводилось встречать, — прискорбно делится, кажется, по-настоящему трогающей его проблемой маг, но тут же встречает на свои эксцентричные слова бурное сопротивление: — Не смей! Не говори о нём так! Дамблдор был Великим волшебником! — готовый во что бы то ни стало броситься на защиту любимого директора, кричит Гарри Поттер, но тянущая боль в руке позволяет не слишком долго демонстрировать все жуткие стороны его неконтролируемой агрессии. Гарри болезненно шипит, едва сдерживая мучительный стон, пока по правой руке его всё ещё сочится из аккуратно порезанных вен пропитанная так необходимым Волан-де-Морту редким волшебством алая кровь. Для Реддла было крайне неприятным откровением, когда Гермиона сообщила, что для заклятия им понадобится кровь его злейшего врага. Но именно Грейнджер создавала эликсир бессмертия, именно она разгадала загадку того, как им можно было обхитрить не только саму Смерть, но и Жизнь. Разгадка была до умопомрачения легка: Напиток Живой смерти, являющийся, как оказалось, не просто сильным усыпляющим отваром, а зельем, что способно подвести человеческую душу к краю, где осуществляется переход в Потусторонний мир, нужно было смешать с песком из маховика времени, что поможет им остановить их биологический возраст, а также с кровью человека, однажды спасшегося от неминуемой смерти, потому что магия, защитившая его однажды, будет жива всегда. Колдовать необходимо именно Бузинной волшебной палочкой, всё ещё несущей в себе силу дара самой Смерти. Именно поэтому Том, собрав, ещё не уничтоженные, разрозненные по всей Англии крестражи и заново поглотив собственную душу кусок за куском, провёл многие месяцы в отчаянных поисках сильнейшего оружия, что знает этот мир, лишь совсем недавно обретя все ингредиенты для свершения поразительнейшего Великого действа. — Тише, мой мальчик, ты же не хочешь усугубить собственное печальное положение? — почти по-отцовски тепло просит Томас, подступая ближе и пренебрежительно осматривая количество крови, успевшей набежать в подставленный кувшин. По объёмам не достало ещё даже половины, и, нахмурившись, Реддл отступает обратно в тёмное пространство камеры. — Дамблдор, несомненно, был могущественным волшебником, — закладывая за спину руки и выходя на исходную, снова берётся за разговор чёрный маг. — Да только ему катастрофически не хватало смелости в принятии тех или иных решений. Ты знал, что когда-то в молодости он работал с Грин-де-Вальдом? Они ведь вместе разрабатывали планы, как захватить власть над всем миром! И после одного только несчастного случая с его и без того сумасшедшей сестрицей тут же бросил все свои идеи и цели только ради одного того, чтобы не прослыть на весь мир безумцем, чтобы не опорочить свои великие честь и фамилию, — откровенно разочарованно покачивая головой, рассказывает он. — А сколько выдающихся талантливых ведьм и колдунов он наказывал и попрекал, если те хотели и могли пойти дальше, чем он сам? Что говорить, даже я чуть не стал изгоем в обществе, когда он пытался рассекретить мои замыслы всему миру. Мне больших трудов стоило оградить себя от его нападок: не только сейчас, но даже многие годы назад, когда я был ещё только зреющим мальчишкой, что так отчаянно пробирался к власти. — У тебя всё равно ничего не выйдет, — через силу лепечет Поттер, чувствуя непривычную болезненную слабость во всём теле. Очевидно, обильная кровопотеря, наконец, начала сказываться на его физическом состоянии. — Дамблдор знал обо всех твоих грязных делишках, что тогда, что сейчас. И его последователи совсем скоро тебя остановят. — Но единственный его последователь – это ты, Гарри Поттер, — в конце концов, прекратив своё изматывающее мельтешение туда-сюда, довольно прохладно сообщает Реддл. — И сейчас ты закован в цепи, в подвалах моего имения, откуда тебе никуда не скрыться: ты обезоружен, обессилен, одинок. У тебя нет никого и ничего, что могло бы дать тебе даже призрачный шанс на победу. Хотя… — он окидывает мальчика поверхностно-незначительным взглядом и с уже большим удовольствием сладко тянет: — … как я и говорил ранее Гермионе: в этой войне всегда была только одна сторона – моя. Я победил, ещё даже не вступив в бой. — Гермиона? — слыша отзвук родного имени, неожиданно резво вдруг дёргается пленник. — Где она? Что ты с ней сделал?! Реддл снова расходится громоподобным терзающим изношенные внутренности смехом. Опускается ближе к заклятому недругу, жестоко беря в свои большие ладони его израненную руку, и волшебной палочкой, той самой, что все эти годы верно служила когда-то великому белому магу, той самой, что оставила в истории всего мира непрерывающийся кровавый след, потому что когда-то наивно была подарена человеку самой Смертью, брезгливо залечивает его раны, клятвенно обещая, что конец героя придёт совсем скоро. Но не сегодня. Берёт в руки наполненный чужой кровью кувшин и прежде, чем выйти из темницы, громким змеиным шипением извещает: — Я не сделал с ней ничего, чего бы она не просила. В конце концов, ему ничего и не нужно было делать для того, чтобы превратить маленькую правильную гриффиндорку в искусную Тёмную колдунью. В ней ещё будучи в утробе матери жила эта обжигающая изнутри грудную клетку Тьма, которую в детстве с таким остервенением пытался оседлать сам Том. В ней с рождения бескрайним океаном плескался этот уникальный, сверхъестественный интеллект, с которым многие по собственной недальновидной глупости позволяли себе не считаться. С самого детства она проявляла свою необыкновенную силу, которую многие позволяли себе вольность не замечать. Но он, Лорд Волан-де-Морт, не был столь же непроницателен, наивен и глуп. Он заметил, разглядел и взял принадлежащее ему не иначе, как по праву рождения. Это была самая настоящая судьба: угодить в руки этой маленькой невинной девочки всего лишь тлеющим на страницах захирелого дневника воспоминанием, приручить её своей добротой и лаской, показать, как ничтожны и пусты все те неугодные, кто встречается ей на пути. Внушить, что им нет места в этом прекрасном подлунном мире рядом с ней. А после, вернувшись во плоти и крови, раскрыть свои широкие страждущие объятия и принять её Тьму, как свою собственную. С первого уверенного мазка чернилами на истёртых страницах блокнота Томас понимал, что лучшие из её одежд – густого чёрного цвета. С первого безропотно подаренного счастливого воспоминания, внезапно наполнившего его небывалой силой, верил, что только рядом с ним она достигнет невероятного величия, которым он будет нахально упиваться день ото дня, целую вечность. С первой нечаянно капнувшей на жёлтую поношенную бумагу слезинкой знал, что чужая кровь, кровь их излишне самоуверенных, недальновидных, никчёмных врагов (зачастую её просто смехотворно наивных друзей), будет смотреться на его Гермионе просто потрясающе. Ровно, как и золотая, испещрённая самыми редкими драгоценными камнями, роскошная корона, когда-то принадлежавшая самой Моргане, на её голове, теперь венчающая её Царицей нового, построенного ИМ мира.