Играя в декаданс

– Да, я вижу, – промолвил Метатрон. – Что вы видите? – Бессердечие, зависть и жажду власти. Жестокость и холодность. Порочное, въедливое любопытство. Чистую, ядовитую, губительную злобу. Никогда, с самого детства, ты не проявляла и капли сострадания, жалости или доброты, не рассчитав заранее выгоды, которой это должно для тебя отозваться. Ты мучила и убивала без промедления и раскаяния, ты предавала, плела интриги и наслаждалась своим предательством. Ты воистину сточная яма для всех моральных нечистот на свете.

      Вспоминать не стоит, но болезненно хочется — Мариса кусает губы, бросает беглый взгляд на груду хрустальных осколков пред собою и закрывает глаза.       Раз, — она тонет в пышном блеске прошлого, ломает ноги, на колени падая перед самой яркой картиной в галерее памяти. Рябит перед глазами дикое буйство красок — огни праздничные, тающие свечи в канделябрах, кружево масок и тягучая кровь вина, ныне в ее вину обращенная, — разбитый пару минут хрустальный бокал отдается горечью на языке.       Они с тем, от чьего имени кровоточит и отчаянно бьется сердце, любя, презирая, восхищаясь и ненавидя, встретились когда-то ужасно давно на бале-маскараде, и с тех пор так ни разу не показали друг другу лиц истинных.       Два, — ударяет в нос тяжелый духов аромат, ночных пряных цветов дурман и льющихся напитков пьяность. Теряется, путается в липкой паутине сладких, тягучих точно мед бесед, в которых правды было немногим больше, чем в их друг на друга взглядах, — о, Мариса и свой, и его, каждый помнит.       Азриэл значит слишком многое, — ей не нравится, что его имя, ангельское, горько-серебряное имя, имя ангела смерти и самой худшей и лучшей из ее ошибок, глухой болью отзывается на сердце, и ставшей необходимой аконитовой мерзостью на языке. Помнится, когда-то ей хотелось думать, что он значит слишком многое, бесконечно многое, пусть и внутри трепетала, искря, равнодушная пустота; теперь же, Марисе пытается изо всех сил убедить себя в том, что он вовсе ничего не значит. К ее бешенству, не выходит.       Три, — ее оглушает шелест бальных платьев, стук каблуков, и перезвон колоколов церкви, тогда оказавшейся непозволительно близко. Мариса помнит, как плутала, барахтаясь в трясине светлых глаз того, чьего имени лучше бы никогда ей не узнавать, — обоим им лучше. Помнит, как раздражение переплеталось с предвкушением — она не любила чего-то не знать, не любила не понимать, но излишне сильно любила контроль, порядок и несколько безумную яркость.       То было, своего рода кратковременное помешательство, — она помнит. Помнит, как почувствовала кожей, что нашла. Помнит, каким взглядом он смотрел на нее тогда, и не хочет продолжать помнить их первой беседы, по традиции обернутой в кружево недомолвок и лживых улыбок. Тот разговор не значит ничего; те взгляды определили все. Они нашли друг друга, пусть и не искали, едва ли того желая. Отпустить не было сил — оба оказались чересчур эгоистичны и жадны, к тому же обладая дурной чертой собственничества, — и, быть может, еще парой сотен схожих черт, не являющихся благом в понимании церкви.       Мариса помнит свою голодную жадность, извечный жар ярости, кружащую голову почти-ненависть и труп законного супруга. Помнит кричащего, незаконнорожденного младенца, — дочь, ради всего святого! — на своих руках и долгий, бесконечно долгий суд, коих после были сотни.       Она помнит многое, в том числе — бушующий в буре черный океан в его взоре, собственные пропитанные обычным ядом слова и жгучее, топкое желание-проклятие никогда не встречаться. Остальное не имеет значения, — теперь уж не имеет значения для отравленной им ее души излишне многое. Со злой мстительностью Мариса думает, что Азриэл Белаква, будь он проклят, отравлен ядом все тем же. А еще думает, что им бы следовало умереть, ведь противоядия на всем свете не отыскать.       Хрустальная крошка слез осколков питается ее кровью, темной, почти черной, и вязкой. Мариса думает, что умрут они совсем скоро, ведь дети, внуки, и мирная старость звучат тусклым перезвоном ржавчины и заурядности. Думает, что умрут наверняка вместе, ведь иначе никак. Умрут друг за друга, из-за друг друга, друг друга ради, на зло... В конце концов, она всегда знала, чем это закончится, ведь Азриэл желал излишне много, — впрочем, нет, он желал себе лишь весь мир, да еще пару, — а сама она не умела ни уступать, ни признавать слабость, ни утешаться вторым местом на пьедестале.       Всегда вместе, всегда против друг друга, всегда рядом, всегда за одно, — проклятие почти забавное, жить с которым она почти научилась. Азриэл — нет, и, быть может, именно из-за этого они когда-нибудь и умрут — во имя его целей и тысячи общих ошибок. Впрочем, едва ли Мариса против, ведь едины во смерти — едины уж точно навсегда, а отпускать она так и не научилась.