Развилка

— Учитель! — вдруг прорезал пространство кольца пронзительный и отчаянный вопль Сяо Яна, и Яо Чэнь поперхнулся вином от такого начала дня. Еще не успел он как следует откашляться, как источник шума приблизился так поспешно, словно за ним гналась как минимум свора бешеных собак, и, так и не затормозив, с размаху бухнулся на колени, проехавшись ими по холодному камню. — Учитель! Прости! Прости меня за все! — и буквально упал в поклон. Сказать, что алхимик удивился, — ничего не сказать. Замерев в той позе, в которой его застало это представление, он откровенно обескураженно смотрел на ученика, как-то меланхолично раздумывая, что то ли у парня окончательно протекла крыша, то ли последний кувшин все же был лишним, раз ему уже такое мерещится. Кажется, даже заявись к нему Хань Фэнь в костюме певички и предложи свои услуги, он бы и то изумился меньше. — Малец, — с трудом собрав мысли в кучу и вернув себе хотя бы относительный дар речи, позвал Яо Чэнь все еще распластанного ученика, — это в какого же размера проблемы ты умудрился вляпаться, что проявляешь такую почтительность? — Кхем… — Сяо Ян все же неловко поднялся и осторожно сел, как-то подозрительно знакомо заваливаясь на один бок. — Все намного хуже, учитель, — похоронным голосом начал он, периодически с опаской оглядываясь куда-то за спину, — все намноооого хуже, чем ты думаешь. Алхимик насмешливо-недоуменно вздернул бровь. — И откуда мне тебя спасать на этот раз? Ты перешел на темную сторону? Снаружи тебя ждет орава твоих подружек? Сам Хунь Миэшэнь заявился на огонек? Что? — Хуже! Намного хуже! — все продолжал завывать Сяо Ян, активно размахивая руками. — Эта страшная женщина… Но тут его совершенно бесцеремонно перебили: — Ах страшная женщина! Да что ты говоришь, сынок! — вдруг раздался до боли родной голос, который не раз являлся Яо Чэню в кошмарах и который он никогда не смог бы забыть, — а полупрозрачная женская рука не щадя отвесила парню на удивление материальный подзатыльник. — Ты как вообще с учителем разговариваешь?! Извинись немедленно! Чему я тебя только учила?! Сяо Яну снова прилетел крепкий подзатыльник, и, пока тот, ворча и причитая, все же послушно бормотал, потирая голову: «Извини, учитель», — рядом с ним словно из воздуха соткалась фигура Гу Вэньсинь. Яо Чэнь едва не задохнулся от разом нахлынувших воспоминаний: она была все такой же юной и цветущей, глаза, живые и яркие, блестели знакомым лукавым огнем, губы изогнулись в легкой полуулыбке. Алхимик усмехнулся — криво, ломко, с горькой болезненной радостью. — А-Синь, — прозвучало отвратительно хрипло, но очень нежно и ласково, как когда-то давным-давно, будто в прошлой жизни. — Учитель, — она чуть склонила голову набок — точь-в-точь как он — и тепло улыбнулась, — простите моего бестолкового сына. Видно, плохо я его воспитывала, — она бросила короткий укоризненный взгляд на сразу стушевавшегося парня. — Я надеялась, что вверяю кольцо в надежные руки — но, глядя на его отвратительное поведение, просто не смогла остаться в стороне. Ваша недостойная ученица просит прощения, — и низко-низко поклонилась, не забыв за голову пригнуть и сына. В пространстве кольца, обычно тихом и безмятежном, повисла напряженная тишина. Яо Чэнь молча смотрел на виноватую ученицу, что уже много лет как должна была быть мертва, на недовольно пыхтящего ученика, которому — теперь он понял, что ему напоминали эти неловкие движения — совершенно точно прилетело от матери, и просто не находил слов для описания всей этой ситуации, которая с каждой секундой все отчетливей отдавала абсурдом. Вдруг из груди вырвался нервный смешок, еще один — и он в голос расхохотался, запрокинув голову и прикрыв лицо рукой, провожаемый удивленными взглядами учеников. Все же последний кувшин вина, определенно, был лишним. Прежде теплая улыбка женщины маской застыла на красивом лице при виде такой реакции наставника. Она догадывалась, что так будет, — и все же настойчиво гнала от себя дурные мысли. Но теперь, глядя на то, как он сдал за эти годы, как прежде черные как тушь волосы укрыла седина, как прорезали морщины когда-то гладкий лоб, в уголках губ залегла скорбная складка, а в глазах, казалось, навеки застыла боль загнанного зверя, — теперь она смотрела на настолько изменившегося наставника и ощущала только горечь и пустоту. Нет, ей было не за что себя винить: она действительно сделала, что могла. И все же, все же… Все же это было неправильно, криво, ломко, ее учитель не должен выглядеть так, как древний старик, в одночасье потерявший все. Все в ней, все ее существо буквально рвалось к нему: налить чай, успокоить, разделить его тяжкое бремя — и она поддалась этому порыву, даже зная, что ничем не сможет помочь. — Ян-эр, — тихо позвала она сына, пока алхимик приходил в себя, — иди пока потренируйся. Мне надо поговорить с учителем. Женщина посмотрела на юношу — ласково, но строго — и он, бросив короткий взгляд на теперь уже совершенно точно учителя, понимающе кивнул и, неуклюже поднявшись на ноги, направился к выходу из кольца. Хотя все самое важное между ними уже прозвучало, ему все равно отчаянно не хотелось уходить, отпускать маму, хотелось только положить ей голову на колени как в детстве и говорить, говорить взахлеб, обо всем, что с ним произошло и еще произойдет, об отце, о клане, об учителе, еще больше ему хотелось спросить — но при этом он отчетливо видел, что здесь и сейчас он действительно лишний, и мог только надеяться, что после ему представится шанс пообщаться с ней еще. Стоило юноше покинуть пространство кольца, как Вэньсинь поспешно приблизилась к сгорбившемуся и разом как-то осунувшемуся наставнику, привычно опустилась у его ног, тронула колени, доверчиво и преданно заглядывая в уставшие глаза. — Учитель, — прозвучало робко и неуверенно. Слова упорно не шли, она сама не знала, что должна сказать, о чем спросить, и в это простое «учитель» вложила все, что ее терзало: как она скучала, как ей жаль, что она оставила его так рано, как ей стыдно за поведение сына и как она рада увидеть их обоих вновь, пусть и совсем ненадолго. Алхимик криво улыбнулся одним уголком губ, как-то растерянно и уязвимо глядя из-под густой завесы волос в родные глаза. — Ну, что ты опять смотришь на меня как побитый щенок? — привычно проворчал он, смущенный и недовольный тем, в каком состоянии она его видит. — Взрослая уже женщина, мать, а ведешь себя как ребенок, — и поспешно отхлебнул из вновь наполненной чашки. По губам скользнула грустная светлая улыбка: а учитель все тот же, несмотря на все изменения. — Плохая из меня мать, раз я так и не научила сына уважать старших. — Прекрати, — в голосе алхимика прорезалась прежняя строгость, как всегда, когда она начинала винить себя зря, — и женщина послушно потупилась. — Ты хорошая мать, А-Синь. Сяо Ян, конечно, паршивец тот еще и порядочная бестолочь, но парень он умный и талантливый. И преданный, — добавил он уже тише. — Да и знакомство у нас с ним, прямо скажем, не задалось, — закончил с изрядной долей иронии и нервно хохотнул. Яо Чэнь снова опустил взгляд в чашку. Он не делал ни малейшей попытки коснуться ученицы в ответ, хотя — она видела — руки так и тянулись потрепать ее по волосам или отвесить щелбан. Он словно боялся, что от любого неосторожного движения, любого касания она исчезнет как призрак, как предутренний сон, растворится прямо на его глазах, ускользая как вода сквозь пальцы. Вэньсинь понимающе и печально покачала головой. — И все же мне следовало быть с ним строже, — ответила извиняющимся тоном. И, помолчав, добавила: — Надеюсь только, что хотя бы как ученица я выполнила свой долг, — и опустила глаза, не в силах вынести этот пронзительный взгляд, полный застарелой боли. Не по возрасту молодое лицо исказила скорбная гримаса, губы сломались в кривой неправильной усмешке. — Оно того не стоило, А-Синь, — еще тише проронил алхимик, с каким-то безнадежным отчаянием и тоской вглядываясь в виноватое лицо ученицы. — Я того не стою. Не такой ценой. На этих словах она резко вскинула голову, неосознанно сжимая ткань на коленях наставника, и упрямо посмотрела в усталые темные омуты. — Вы стоите большего, учитель. Я ни о чем не жалею, — пауза. — Я просто не смогла бы иначе, — и снова это извиняющееся выражение. Знает, что он не согласен, и все равно не отступит, сделает, как считает правильным. Лицо расслабилось, к одному уголку губ присоединился второй, превращая болезненную усмешку в печальную улыбку. Она всегда была такой: упрямой, честной, искренней, верной до последней черты. Вэньсинь никогда не была для Яо Чэня просто ученицей — он любил ее как дочь, которой у него никогда не было, и она отвечала ему лаской и преданностью, порой даже большей, чем он заслужил. И сейчас, глядя на уже давно повзрослевшую ученицу, в ее глаза, даже после смерти горящие живым огнем, глаза, которые ни капли не изменились за все эти годы, он в который раз возблагодарил богов за то, что они послали ему ее. Он неуверенно коснулся ее головы и, помедлив, зарылся в густые черные волосы. — Спасибо, А-Синь, — прозвучало глухо, с невыразимой нежностью и теплой щемящей благодарностью. Она солнечно улыбнулась в ответ, и алхимик, прикрыв глаза будто от невыносимой боли, на выдохе прошептал: — И прости. Уголки девичьих губ печально опустились, и Вэньсинь молча потянулась за рукой учителя, ловя крупицы такой нужной ей сейчас ласки.

***

Она ушла не прощаясь: просто покинула одного, но к другому так и не вернулась. Время, и без того малое, стремительно утекало сквозь пальцы, и она не стала тревожить сына и учителя долгими проводами, тем более что все самое важное уже прозвучало. А прочее — уж совсем непозволительная роскошь, о которой и мечтать — кощунство. Сяо Ян понял все без слов: знал, что так будет, хотя и отчаянно надеялся побыть с мамой подольше. Удивительно, но в тот момент, когда он вернулся в кольцо и увидел учителя одного посреди огромного пустого пространства, устало сгорбившегося над своим столиком, — тогда он вдруг почувствовал непонятное, но очень трепетное и хрупкое родство с этим странным невозможным человеком. Алхимик ненадолго поднял глаза, сверкнувшие из тени волос как два уголька, и юноша увидел в них отражение собственной невосполнимой потери. Он криво ломко усмехнулся, и, ни о чем не спрашивая, молча приблизился к явно не расположенному к беседе наставнику, и, опустившись у его ног, точно там, где еще совсем недавно сидела его мать, откинулся на низкий столик, измученно прикрыл глаза. Говорить не хотелось — да и что тут еще можно сказать? Все слова, даже самые важные и нужные, как-то резко опустели и потеряли всякий смысл перед лицом общего горя. Яо Чэнь долго вдумчиво всматривался в неестественно спокойное лицо ученика. Сейчас, когда парень не кричал, не бросался на него с кулаками и не начинал качать права, алхимик отчетливо видел, какой же он еще ребенок. Рано повзрослевший, в одночасье потерявший все, привыкший к одиночеству и всеобщему презрению, привыкший жить с клеймом отброса и сына предательницы, разделившим его жизнь на до и после. И все равно — ребенок. Ее ребенок — а теперь и его, раз уж на то пошло. Уголок губ дернулся в печальной усмешке, а рука сама потянулась к ученику — и Яо Чэнь не стал себя останавливать. Обманчиво слабые пальцы таким обыденным жестом зарылись в густые волосы. Он буквально почувствовал, как Сяо Ян тут же напрягся и будто задеревенел, явно не ожидая такого. Ресницы задрожали, но глаз он так и не открыл. Это было забавно: наблюдать, как эмоции на по-юношески выразительном лице стремительно сменяют друг друга от удивления до принятия и благодарности, как медленно пропадает из черт настороженность, расслабляются мышцы, а выражение из печально-усталого становится умиротворенным. Алхимик улыбнулся — с тем самым отеческим теплом, которого не испытывал уже очень много лет: как же давно у него не было детей — он уже и забыл, каково это. Он перевел задумчивый взгляд на опостылевший за долгие годы заточения пейзаж, вслушался в гулкий рокот водопада вдали, в то время как пальцы продолжали успокаивающе перебирать черные волосы. А Сяо Ян просто сидел, подставив голову под лучи искусственного солнца, и наслаждался неожиданной, непривычной, но такой нужной сейчас лаской. И хотя эта рука совершенно не напоминала ту, чьи касания он хотел бы сейчас почувствовать, он вдруг с неожиданной ясностью осознал, что она стала для него такой же родной — просто иначе. И, вопреки всему, от этого внезапного открытия стало не страшно, а, наоборот, очень и очень тепло, как под толстым одеялом морозной ночью. Уходя, Вэньсинь оставила своим самым дорогим людям целый мир, и сейчас он сузился для них до этой руки, мерно перебирающей волосы, и всегда одинакового пространства кольца, бесконечно огромного и ненавистного для одного и уютного и безмятежного для двоих. Она оставила им друг друга — и время. А все остальное — не столь важно. Алхимик вслед за учеником умиротворенно прикрыл глаза.