Развилка

Хань Фэнь был предателем, бессовестным и беспринципным, — он знал это и даже не пытался отрицать — по крайней мере наедине с собой. Но даже он не мог смотреть спокойно и безучастно на то, с какой безысходностью, будучи на последнем издыхании, держась на чистом упрямстве, пытается помешать ему паршивец Сяо Ян, как отчаянно-яростно шепчет окровавленными губами: «Яо Лао…» — не давая разогнуть бессильные пальцы. Его глазами глядит смерть — и ее темный пустой оскал вызывает непроизвольную дрожь даже у бывалого интригана и перебежчика Хань Фэня — но он все равно упорно срывает кольцо с ослабевшей руки и, надев на палец, прикладывает ко лбу. Открывшиеся виды ни капли не удивляют — все в лучших традициях Яо Чэня: беседка, водопад, вино. Все такое понятное, родное — и в то же время бесконечно далекое, будто и не его уже вовсе. Хотя почему будто? И у низкого столика — склонившаяся над ним до последней черточки знакомая фигура учителя. С неправильно-седыми волосами. Что-то внутри тихо треснуло. Хань Фэнь не приближается — тихо встает поодаль, негромко окликает — чтобы получить в ответ грубое: «Пришел-таки». Которое он полностью заслужил. Послушные руки изящно складываются в выверенный до мелочей жест почтения. Ему всегда было легко кланяться и прогибаться, лестью завоевывать доверие — но с учителем это всегда выходило как-то естественно, не искусственно-лживо, а как само собой разумеющееся — да так оно и было. Он ведь любил учителя — по-настоящему любил — когда-то очень-очень давно, будто в прошлой жизни. Тот подобрал его, безродного сироту, вырастил, воспитал, обучил — и никогда не попрекал происхождением. Но слишком сильны были в нем амбиции, желание власти и могущества — и он оттолкнул всех, кому был дорог, отринул все, что имел, предал учителя, учение, соучеников — предал, чтобы обрести то, чего так страстно хотел, — и только сейчас понял, что так и не обрел. Хунь Миэшень сулит многое, но дает малое, а требует все до капли. Перейдя на его сторону, Хань Фэнь начал бой с собственной тенью — но лишь теперь осознал, что безнадежно проиграл. Но отступать сейчас, когда он уже почти на финишной прямой, поздно и самоубийственно опасно — надо довести игру до конца, а для этого — убедить учителя в своем раскаянии. Звучат слова — неискренние, лживые — но что-то такое горит в опущенном взгляде, какая-то отчаянная мольба: «Посмотри на меня! Прочитай, пойми!». Но — глухо — лишь напрягшаяся спина в ответ. Он разглядывает их детские рисунки и не может поверить, что учитель, и правда, их хранит. Все — даже его. Он видит, как бережно скользят тонкие пальцы по пожелтевшим листам, как теплеют холодные глаза — и губы сами собой изгибаются в легкой полуулыбке — будто он снова маленький мальчик в Павильоне Звездопада, и любимый учитель рассказывает ему красивые легенды, показывая яркие картинки из старой-старой книги. Трещина внутри расползается с тихим шипением. Но улыбка сама собой пропадает с лица, когда учитель вдруг гневно кривит рот, а выразительный взгляд сверкает яростью. Он презрительно кидает его рисунок на стол — и для Хань Фэня это равносильно отказу от прошлого. Отказу от него. И он не может его за это винить. Он изящно опускается на колени. Привычный жест, но в нем только половина от актерской игры. Учитель даже не смотрит на него: густые волосы бросают на лицо мрачную тень, зубы стиснуты, крепко сжаты кулаки под широкими рукавами легкого ханьфу. «Ты знаешь свою ошибку», — бросает коротко и небрежно — и сердце Хань Фэня пропускает удар. О, он знает — знает, что речь уже не о предательстве, знает, что учитель, видя ученика насквозь, давно — если не сразу — понял его игру, понял и все равно позволил вести, молча наблюдая за его окончательным падением. «Я знаю», — глухо падает признание, и в его льстивом голосе сквозит безысходность. Но он все равно на автомате продолжает спектакль, вновь и вновь вымаливая прощение, — вот только в его словах больше нет жизни — даже искусственной. Трещина разрастается в щель. Учитель поднимает его привычным жестом. Он никогда не любил, когда перед ним стояли на коленях, терпеть не мог формальностей и церемониала. Но раньше рука его была ласковой, слова — насмешливыми, по-доброму ехидными, взгляд — теплым. Сейчас же рука тронула коротко, даже грубо, молчание — красноречивее самых цветистых ругательств, а взгляд… О, он видел этот взгляд прежде — обращенный к врагам, людям, вызывающим лишь ненависть и омерзение, — но никогда к нему, Хань Фэню. Это был взгляд, полный ярости и разочарования, и они поглотили в нем все, даже боль от предательства, даже муки потери, даже жажду мести — все. Этот взгляд нес за собой смерть — смерть не физическую, но смерть в его сердце — отныне этот человек просто переставал для него существовать. Хань Фэнь во все глаза смотрит в эту темную пропасть, взаправду чувствуя, как стремительно осыпаются края щели, как она расширяется и превращается в зияющую беспросветную бездну. Он не слышит ничего, но видит, как губы учителя складываются в презрительные слова: «Малец, ты превзошел все мои ожидания», — и сердце на долгое мгновение перестает биться. Учитель не раз обращался так к нему в прошлом: ласково — У тебя все получится, малец, — Яо Чэнь тепло улыбается и треплет зардевшегося подростка по непослушным волосам; поддразнивающе — Ну что, малец, признавайся: что ты опять натворил? — Яо Чэнь с доброй усмешкой смотрит сверху вниз на покаянно склонившего голову юношу с огромным синяком под глазом; удивленно-восхищенно — Ну ты даешь, малец! — Яо Чэнь довольно хлопает его по плечу, только что в спарринге в три атаки уложившего на обе лопатки грузного шисюна. Но никогда — с таким презрением и разочарованием в яростно сверкающем взгляде. Что-то хрустнуло в нем, надломилось — и разбилось с оглушительным звоном, долгим эхом отдаваясь в ушах. Он не слышит никого и ничего — только видит вдруг, как изумленно расширяются глаза учителя, как обескураженно кривится рот, — и в следующий момент чувствует горячую влагу на щеке. Хань Фэнь смахивает ее, непрошенную, и растерянно смотрит на мокрую ладонь: слеза. Настоящая. Вспомнить бы еще, когда он в последний раз плакал — должно быть, в далекой юности, когда учитель подставился под удар, спасая его от разъяренного зверя, и почти неделю пролежал в постели. Они все тогда места себе не находили — а он и вовсе беспрестанно теребил ученический колокольчик и ночами давился тихими рыданиями, забившись в угол просторной комнаты. Он переводит на учителя заторможенный взгляд: и там, и там — неизбывная боль, только в его, Хань Фэня, глазах еще и сокрушительная вина без надежды на прощение. Он стремительно подается вперед, хватает учителя за руки, безжалостно сминая летящие рукава, шепчет глухо, отчаянно, жадно вглядываясь в темные уязвимо-открытые глаза: «Учитель… Учитель…» — и без сил падает на каменный постамент. Пальцы безвольно разжимаются, и он скручивается, как плод в утробе матери, всеми силами стараясь стать меньше, исчезнуть, не быть, крепкое тело содрогается, сотрясается в рыданиях, а вокруг черным ореолом густо клубится тьма. Он не слышит слов учителя, не видит, как от его рук растекается обжигающе холодное пламя — и мрак вспыхивает ярко и сильно, но, даже сгорая, сопротивляется до последнего, оставляя на обманчиво слабых запястьях алхимика грубые ожоги, — и все же обращается в пепел… Но он чувствует, как тонкие пальцы позабыто, но так знакомо вплетаются в растрепавшиеся волосы, а родной голос с тихим смешком шепчет: «С возвращением, малец».