Тысяча и одна персиянская сказка

      — О повелитель мой, кого угодно позвать тебе на ложе твоё этой прекрасной ночью, да продлит Всевышний годы твои, сделает счастливыми чресла твои, даст пищу днём и ланиты прелестниц порою вечерней?       Царь Андрияр задумчиво потёр подбородок, бородой, как и подобает мужу достойному, украшенный.       Царский евнух, видя, что повелитель не отвечает, ниже склонил голову и напевно, будто читая касыду о прекрасной Лейле и её возлюбленном, продолжил:       — Не прельщают моего повелителя прекрасные бабочки его сада? Не вызывают желания сладострастные рыбки фонтана его?       — О нет, Милхан… Скучно и тоскливо мне. Вот уже три ночи не желаю я дев и женщин, даже самых прекраснейших из моего цветника красавиц. Ибо всякая женщина подобна змее. Она прельщает взглядом, она обещает блаженство джанната, она обвивает сильное мужское тело, но пусты её глаза, холодно сердце и нет в ней утешения и спасения. Верно, Всемогущий и Всемилостивейший создал красавиц для пустого времяпровождения! Носят они золото блистающее, но нет золота праведности в них самих. Истинно говорил Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям, да будет путь его среди звёзд светел: «Утром лица тюльпанов покрыты росой, и фиалки, намокнув, не блещут красой. Мне по сердцу еще не расцветшая роза, чуть заметно подол приподнявшая свой». Но нет розы в моём саду, о Милхан. Оттого не могу прельститься я рыбками и бабочками, ибо далеки они от образа полураспустившейся розы грёз моих.       — Могу помочь тебе, о повелитель лучшей части вселенной. Приобретены были мной на невольничьем рынке три девы из краёв дальних, и не было ещё в твоём саду столь поразительных цветов! Надену я на них златотканые платья, присборю на тонких их щиколотках тончайшие шальвары, распущу волны их волос и принесут они весну в сердце моего повелителя!       — О, Милхан, Милхан… Сколь искусен ты в подборе нарядов для моих красавец, сколь привередлив ты при выборе прекрасных орудий утех моих ночей, но не верю я тебе. Можно разжечь огонь в моих чреслах, но нет столь прекрасной девы, чтобы могла растопить лёд сердца моего.       Отвернулся царь Андрияр. Повесил голову царь Андрияр. Отказался пить сладкий шербет и курить благовонный кальян царь Андрияр. Махнул дланью своей, отправляя прочь Милхана-бея, царь Андрияр. Однако вышел тут из-за занавеса и присел у ног повелителя его верный визирь Романар-паша в красных шальварах и значительно произнёс:       — Повелитель вселенной, радость моего левого глаза и счастье моего правого глаза, направь свой взор на меня и выслушай. Хандра повелителя влечёт уныние слуг его, уныние слуг тащит за собой печаль народа его, печаль народа является причиной застоя в торговле и ремеслах, а также и в возделывании фиников наступают тяжелые времена. Тяжелые времена усиливают хандру моего повелителя, и даже скакун его начинает грустить! Посмотри на дев, приобретенных для тебя кудесником и чудотворцем Милхан-беем, выбери себе красавицу на эту ночь. Услади взор свой, чресла свои и разум свой. А если останешься ты холоден и неприступен, и не будешь сражён красотой чужестранной девы — отруби ей голову! Ибо сказал великий шаир*: «Поутру просыпается роза моя, на ветру распускается роза моя. О жестокое небо! Едва распустилась — как уже осыпается роза моя».       Вздрогнул Андрияр-царь от недоброго предчувствия, хмуро посмотрел он на Романар-пашу:       — А если вонзит мне в душу кинжал прелести своей, сразит мой разум и помрачит мой взгляд новая дева, если погибну я от любви, кто будет править царством моим? Знаешь ты, караулит каждый мой шаг, каждую минуту помрачения моего мой заклятый враг — Искандер, собака рыжая, с шерстью полной блох, да будет путь его усыпан нечистотами, да будут шальвары его обмочены ишаком, да будет…       — О повелитель мой, — перебил Андрияра Романар-паша. — Будет столь опасной дева на ложе твоём, найду я способ, чтобы досадить с её помощью Искандер-эмиру. Есть слабое место в доспехах этого шакальего сына, да будет тернист его путь и да сломает он сначала левую ногу, а потом правую ногу, да укусит его бешеный жук из страны за морем, да наступит на него…       — Хватит, хватит, довольно Романар-паша, вижу ненависть к собаке Искандеру в тебе не меньше моей.       — А давай отрубим ему голову! — Романар-паша столь был зол, что злоба эта сделал бедным слог его, оскудила речь его и любовь к ближнему, как завещано было, исчезла из слов его.       — Ах, Романар-паша, поговорим лучше о чужеземных красавицах! Ведь знаешь ты, что заколдован я — не могу даже приказа отдать о наказании Искандера, ибо как только накажу его, ворвутся джинны и увлекут меня в место страданий… Лучше скажи мне, видел ли ты новое приобретение Милхан-бея, соответствуют ли чужеземки высоким требованиям взора моего, чресел моих?       Романар-паша ответил, усмехаясь в бороду: — О, Андрияр-царь, как мог я, ничтожный из ничтожнейших твоих подданных, бросить хотя бы взгляд на дар, тщательнейшим образом отобранный для тебя Милхан-беем? Строг твой главный евнух, бдит он неустанно над рыбками фонтана твоего, бабочками сада твоего!       Андрияр нахмурил сердито в ответ брови свои, подобные росчерку молнии, слишком хорошо знал он любопытную натуру друга и наперсника своего, Романара-паши.       — О, признавайся же, недостойный потомок славнейшего Димитара! Не обманет меня твой потупленный взор и румянец стыда, более приставший девственнице в первую брачную ночь. Всё разведал и разузнал уже Романар, торговец из торговцев, ибо не стал бы так настаивать на изучении товара главным покупателем, если б не уверен был, что придётся этот товар мне по вкусу. Признавайся сейчас же, червь в яблоке моей души!       Повертел головой Романар, чувствуя, что близка его шея к острию топора палача, ибо страшен был во гневе Андрияр, но успокоился сразу Романар, вспомнив, что на женщин не был жаден его друг и господин. И, вопреки традициям и обычаям предков, иногда жаловал прекрасных одалисок, не ставших наложницами его, визирю, и приходились они Романару по вкусу, ибо вкус на женщин был у друзей схож как два зёрнышка граната.       — О, повелитель, клянусь, это было знакомство сквозь покрывало, и не прикоснулся я и волосом до дев, тебе предназначенных…       — Зная тебя, о Романар, покрывало было весьма тонким… но жду я, обрадуй меня!       — Чудесных два подарка приготовил для повелителя слуга его Милхан-ага, однако ж в третьем случае сомневаюсь я, о повелитель! — приблизив встревоженное лицо к лицу царя, прошептал Романар, ибо правда был ему дороже благосклонности главного евнуха.       Нахмурился Андрияр, оттолкнул подушку ногой, обутой в сафьяновый сапожок, Андрияр, притянул за уши к себе поближе Романара Андрияр:       — Разжёг ты во мне любопытство, ибо не верю я, что такой евнух как Милхан смог бы выбрать деву, недостойную услаждать мой взор и чресла мои. Слишком переборчив Милхан! Пусть не пользуется он плодами удовольствий красавицами даруемых, но привык услаждать взоры свои прекраснейшими из женщин! Надевать наряды стремится он на прелестниц с кувшинными бёдрами! Сурьмить брови только стрелам подобные! Вводить в опочивальню мою только совершеннейших!       Отпустил уши Романара Андрияр-царь и сказал внушительно:       — Эй, стража!       И возник перед повелителем страж… И какой это был страж! Роста невеликого, но ширина груди его с ростом соперничала, перетягивали его до пояса обнажённого ремни кожаные, на мощных бёдрах его висели мечи изгибавшиеся как полумесяц, и были мечи эти из булатной стали настоящей бухарской выделки, круглую голову его не прикрывала чалма, приписанная каждому правоверному, однако ж никто не собирался укорять его за это, потому что отсутствие волос на голове стража устрашало не хуже кривых мечей и злобных глазок, утонувших в расщелине между щеками его и лбом его.       — Потапон! — воскликнул Андрияр-царь. — Поторопи Милхан-агу с дарами его, ибо устал я ждать и жажда странная томит меня!       — Воистину, — пророкотал страж Потапон, склоняя безволосую голову свою пред повелителем. — Мчусь я на кончиках пальцев, повелитель мой, ибо сказано: «Жажду утолять нужно утром, как встанешь, днём, как труд увлажнит твой лоб, вечером, как чресла твои познают женщину. Кто жажду не утоляет, тот не живёт счастливо». Рассказывают, что один мудрец, смиряя свой дух и желая достичь просветления не пил неделю, уподобляясь верблюду, что идёт по пустыне и никак не достигнет оазиса. Ибо оазис тот занесло песчаной бурей, и колодец с благословенной влагой закрыл бархан. А финиковая пальма в том оазисе погибла и тоже была погребена под барханом. Бархан скрыл также и палатку бедного бедуина вместе со всем содержимым. Ибо застала песчаная буря бедуина в самое плохое время — в предрассветный час, когда бедуин наслаждался прелестями женщины, которая не была его женой. Украл бедуин эту женщину у брата своего, знавшего заветные слова и вызывавшего джиннов. Один такой джинн, призванный рассерженным братом бедуина, обернулся ветром и занёс песком палатку нечестивца, жену брата бедуина и самого бедуина. Также пострадала и финиковая пальма…       Романар-паша, задремавший под рассказ Потапона, услышав слова о погибшей финиковой пальме, встрепенулся и посмотрел на Андрияра-царя. Повелитель сидел, широко открыв глаза, и подобны они были лучшему венецианскому стеклу, много лет назад привезённому в дар для матушки Андрияра батюшкой Андрияра, да будет путь его среди звёзд светел.       Романар-паша хлопнул в ладоши, и вскинул очи свои, подобные самому крепкому напитку, каффой именуемому, Андрияр-царь.       — О, Потапон! — воскликнул благословеннейший из живущих. — Поучителен рассказ твой и жаль нам очень пальму финиковую, погибшую понапрасну, но поспеши ты за Милхан-агой, поторопи с дарами его!       — На кончиках пальцев, о мой повелитель, — склонился в низком поклоне Потапон и поспешил исполнить приказ Андрияра.       Когда же могучий Потапон проходил мимо Романара-паши, шепнул ему хитроумный визирь: «Неужели жена брата бедного бедуина так и была погребена горами из песка?»       — Нет, о Романар-паша, нечестивую забрал с собой джинн и сделал наложницей своей, — склонив главу свою пред великим визирем, ответил Потапон.       Лукаво искривил губы свои Романар: «Так и думал я, Потапон, что не могла любвеобильная нечестивица окончить дни свои, будучи погребённой песками рядом с финиковой пальмой!»       Обсудили бы судьбу жены брата бедного бедуина Романар-паша с Потапоном и далее, но уж очень грозен был взгляд Андрияра-царя. И заскрежетал жемчуг зубов его, и раскрылся колодец уст его, и хотел уже Андрияр-царь привести в трепет приближённых своих, но распахнулись резные двери, разлетелись шелковые, подобные паутинке, занавеси и зашёл в зал Милхан-ага. За ним стражники из накиба* Потапона завели укутанных в ткань и алую, и голубую, и белую трёх женщин.