немножко о ремнях

— Нынче совсем мужики измельчали, бля буду. Ни тебе пизды получить во имя мадмуазель, ни выебать её нормально, чтоб коленки тряслись и ебло светилось ярче лампочки — нихуяшеньки не умеют. Апокалипсис грядёт…ай! Женщина, ты меня и так всего пластырями облепила — только на хуй осталось прицепить! Начальник, ну ты хоть скажи ей, не хлопай еблищем. Она же меня сейчас в блядский рулет из бинтов превратит! Хидан обладал одной воистину раздражающей особенностью характера — он пиздел, не затыкаясь. Вообще. Он пиздел вдохновенно, не без литературного стиля и обильно сдабривал свою речь острым соусом нецензурщины — к месту и не к месту. Помимо этого, он был до тошноты оптимистично настроен, очаровательно бестактен и постоянно находил приключения на свой костлявый зад. Именно поэтому Шизуне в чётвертый раз за год зашивала ему рассеченную бровь. На помощь дежурящей с ней Хинаты надеяться не приходилось — та ещё на первой матерной тираде тактически отступила под стул, откуда теперь доносилось подозрительное бульканье. Шизуне вздохнула, пытаясь расслабить руку, рефлекторно сжавшуюся для профилактического подзатыльника одному богохульнику и пробормотала: — То есть ты ехал вечером на велосипеде, упал, повредил колено. Решил вернуться домой и в тёмном переулке наткнулся на обижающих девушку…хм, хулиганов. Вступился, получил пи…побои, они отобрали у тебя велосипед. Именно поэтому ты в третий раз за месяц решил меня навестить? Хидан покраснел и возмущённо затараторил: — Мать, ну ты в уши-то не ебись! Я тебе об этом уже полчаса пизжу, так и заебаться вконец можно, бля буду. А за сучий велосипед неебически обидно — недавно купил, думал — кататься буду, весь пиздатый, волосы назад, хуй вперёд! Она не выдержала этого потока брани, наклонилась и запечатала ему ладонью рот: — Сейчас ты посидишь и помолчишь, пока я буду заканчивать с твоими боевыми заслугами. Если дёрнешься — язык к нёбу пришью. Сзади раздался понимающий хмык. Какаши удобно расположился на диванчике у соседней стены, выглядя так, будто он родился на этом предмете мебели и на нём же собирался умирать. Он и привёз болезного из участка в приёмное — наложить швы и зафиксировать побои. А сейчас Хатаке лениво смотрел на разворачивающийся перед ним спектакль из-за плотного бумажного барьера какой-то книжки. Обложка на криминальном чтиве была странно знакомой, но непрозрачной. Хидан выплюнул её сжавшуюся от отвращения ладонь и продолжал выдавать шедевры обсценной лексики со скоростью миллион слов в секунд: — Ебануться, я всегда знал, что ты та ещё немецкая госпожа. Может, кляпом лучше — а то у тебя от ладони карболкой несёт пиздец, я ща сдохну! От пронзительного звука его голоса у Шизуне сдавливало виски, безумно хотелось курить. Неделя сплошных ночных смен, закончившаяся визитом «постоянного клиента» тяжело давила скопившимся утомлением на плечи. — Или что у тебя там в монашкиных закромах? Наручники? Плётки? Ремни? Господи, когда же он заткнётся? Руки снова начинали нездорово дёргаться. Щелчок ножниц, очередной стежок иглой, вспарывающий тонкую кожу брови. — Ай, блядь! Лучше б и правда ремнём выпорола во имя гуманизма. Но она уже не слышала ни причитаний Хидана, ни лепета Хинаты — кажется, она уговаривала последнего потерпеть, вот наивная душа, ни даже громкого саркастического хмыкания, доносящегося с дивана. Ножницы и ватный тампон, смоченный спиртом, выпали из ослабевших пальцев. Слова сорвались с пересохших губ почти бездумно: — Меня бы кто выпорол. Дверь в процедурку оглушительно захлопнулась за её спиной. *** Всё это было уже до тошноты под ложечкой знакомым ритуалом: нащупать в кармане смятый картон пачки, чиркнуть истёршимся колесиком зажигалки, обессиленно привалиться к холодной от ночного воздуха кирпичной стене. На-до-е-ло. Надоела рутина, надоел оседающий противным горьким слоем ментол в табаке. Надоели обжигающие до трясучки взгляды украдкой, надоело видеть его спину и затылок вместо лица. Ремень надоел тоже. Хидан бы сказал: «Пиздоконь ёбнулся на ниве дохуя ударного труда». Она усмехнулась своим мыслям — несмотря на регулярное вдыхание дозы никотина, её внутренняя лошадь была восхитительно живой трудоголичкой. Правда за пределами отделения и рамок рабочего процесса лошадь удалялась в закат над полями Техаса, гордо помахивая хвостом. Оставалась только сама Шизуне — эмоционально мертвый, никому не сдавшийся пони с растрёпанной гривой. Ей ведь даже не было стыдно за ту фразу про порку. Ну может только чуть-чуть — перед Хинатой. Не каждый день услышишь о постельных предпочтениях непосредственной начальницы. — Мне стоит беспокоиться? Шизуне подняла глаза и протёрла их рукой. Стоящий перед ней Какаши упорно не хотел становиться глюком, сколько бы она не махала ладонью, развеивая клубы дыма, лезущие прямо в лицо. Более того, он не выглядел так, как будто бы собирался устроить внеочередной сеанс остракизма для непослушных девочек в костюмах медсестёр. — О чём? Он поморщился от критически опасного уровня сарказма в её голосе, похлопал ладонями по карманам — сегодня Какаши был в кожаной куртке, до греховного хорошо обхватывающей широкие плечи. Выудил из кармана блеснувшую сталью в свете фонаря фляжку, и практически впихнул её в руки Шизуне, попутно выцарапав из судорожно сжавшихся тонких пальцев сигарету. Затянулся в последний раз и выкинул бычок. Прислонился к стене буквально в сантиметрах от неё — так, что веявшее от Хатаке ровное тепло сладким маревом оседало на озябшей коже Шизуне. — Ну как же. Ты выдала сальную фразу в присутствии посторонних и даже не покраснела. Ни капельки. Впору хватать за руку и тащить в участок на допрос. А ещё синякам под твоими глазами скоро позавидует тот помешанный на сладком анимешный детектив. Пробка фляжки отвинчивалась неохотно, с раздирающим голову скрежетом. Горлышко звонко стукнуло о зубы. Сделав пробный глоток, она закашлялась — казалось, что горло сожгло вплоть до красноватого мяса и обнажившихся белесоватых пластин сухожилий. Но фляжку так и не вернула. — Что за бодягу ты мне подсовываешь? Отравить решил? Все надежды на то, что эти слова прозвучат дерзко, задорно и сексуально — чтоб Какаши прямо в курилке бухнулся на колени и предложил ей руку, сердце и другие органы, годящиеся в продажу на чёрном рынке, а заодно и пообещал давиться с ней роллами из доставки до конца их скорбных дней; рухнули в пропасть следом за остатками стыда. Голос больше напоминал брачный крик ондатры на выгуле. Он усмехнулся, подняв изящную чёрную бровь: — На моей памяти ещё никто не называл качественный бурбон «бодягой». Допрос необходим. Шизуне несмело улыбнулась сквозь кашель после очередного глотка. — Только если по полному протоколу. В наручниках. Секунду Какаши пялился (иначе и не скажешь) на неё, словно оцепенев. А потом — о, боги, разве такое возможно вообще? — покраснел. Совсем незаметно, если не знать, на что смотреть, и до отвращения мило. Ей сорвало крышу. Сама не поняла, как преодолела разделяющее их расстояние и уткнулась носом в пахнувшее дождём и кожей куртки плечо, невнятно пробормотав: — Обними ме… Даже договорить не успела, как на спину обрушились его руки, хватая, прижимая её к себе в каком-то отчаянном, дикарском объятии. Кажется, Шизуне слышала подозрительное потрескивание и могла лишь надеяться, что звук издавали не её рёбра. Не хотелось бы лежать в одной палате с Хиданом — от широты лексикона последнего вяли даже кактусы, заботливо распиханные по подоконникам отделения не в меру деятельной Сакурой. Она подавилась воздухом, почувствовав, как Какаши проводит кончиком холодного носа линию — от мягкой мочки уха с серёжкой-гвоздиком вниз, к виднеющейся в вырезе халата впадинке над ключицей. Там он остановился и прошептал, обжигая кожу неровным, судорожным дыханием: — Сделано, моя госпожа. Ещё пожелания будут? Рука сама собой потянулась к его неестественно светлым, седым волосам, требовательно и больно стискивая пальцами подбородок, словно пытаясь притянуть чужую беззлобную усмешку как можно ближе к собственным замерзшим губам. Время отомстить за всё сполна. За красивое лицо, ремень и ебабельность. — А у тебя, мой господин? Коротко вдохнула и, приподнявшись на носки — чёртов Какаши-Зовите-Меня-Каланча-Хатаке и его метр девяносто — нежно, невесомо почти коснулась его сухих и, кажется, слегка подрагивающих губ в лёгком поцелуе. Всего на секунду. Смутившись, потупила глаза, извиняясь за дарованную волшебником Гудвином Алкоголем мимолётную смелость. Тут же на своей шкуре прочувствовала кирпичную кладку стены. До последнего камешка, больно впивающегося ребром в спину. Но болезненный холод не шёл ни в какое сравнение с лихорадочно горячим телом, вжимавшим Шизуне в стену. Совсем уж кипятком чувствовался взгляд Какаши — тёмный, прямой и удивительно незнакомый. — Я сейчас тебя поцелую. Шёпотом, полувыдохом. Даже обычная ленивая интонация куда-то делась. — Только попробуй сейчас не. Ноги местом с руками поменяю и скажу, что так и было. Он, кажется, рассмеялся. Только Шизуне уже ничего не видела и не слышала. Потому что грёбаный Хатаке Какаши, герой всех её снов непотребного содержания на протяжении последних пяти лет, уже целовал её. Жутко холодными и сухими губами, от которых за километр разило смесью никотина с ментолом. Как там девочки в яойных фанфиках писали? Кончить в штаны от поцелуя? Теперь она была готова признать, что тринадцатилетки разбираются в межполовых отношениях гораздо лучше, чем она считала. Некогда было думать о наверняка разившим спиртягой (качественным бурбоном!) дыхании, сколе на верхней левой четвёрке и возможных неприятных сюрпризах в виде застрявших между зубами ещё с обеда зёрнышек риса. Некогда было думать о давно похороненном под Фудзиямской горой отчётов в верхнем ящике стола вишнёвом бальзаме для губ, подаренном на какой-то праздник неофициальным амбассадором компании Орифлейм Ино Яманака. Сознание концентрировалось на деталях, полностью выключая анализ. Лёгкое касание уголка рта. Влажный мазок языком по нижней губе. Мягкие, но настойчивые поглаживания шершавых пальцев, жадно вычерчивающих новый маршрут: наверняка покрасневшая от смущения щека — скуловая кость — выступ подбородка. Щекочущие лицо короткие и жёсткие ресницы. Ноги выкинули любимый номер барышень из классических любовных романов — банально и некрасиво подкосились. Еле успела уцепиться негнущимися пальцами за грубый ворот кожаной куртки, в отчаянной (хоть и обречённой на полный провал) попытке хоть немного вернуть должок прикусила его нижнюю губу. Расплата была ожидаемой — и очень, очень беспощадной. Какаши прохрипел ей в губы что-то бессвязное, дергая на себя, заставляя коротко завизжать и закинуть дрожащие ноги ему на талию. Так было ещё ближе, ещё жарче и теснее, сухие губы спустились обратно, на шею, прослеживая ход вен мелкими поцелуями. Пальцы сами собой снова потянулись к светлым волосам, поглаживая напрягшуюся шею, плечи, нырнули в заманчиво расстёгнутый вырез белой (опять!) рубашки. Надавила ногтём на ключицу, оставляя красный след, упрямо потянула за волосы на затылке, заставляя посмотреть на себя. Получилось протянуть почти по-детски обиженно: — А в губы? Какаши обреченно вздохнул, с усилием оторвался от её шеи, поднял взгляд — такие глаза Шизуне раньше видела только у героиновых наркоманов. И у Шикамару Нара, что в принципе лишь подтверждало её наблюдения. — Боюсь тебя сожрать. Без специй и кетчупа. А Цунаде-сама мне башку открутит не столько за каннибализм, сколько за то, что я лишил её ценной сотрудницы, на которую можно повесить и отчёты, и толпу наивных овеч…интернов. Шизуне хмыкнула и великодушно разрешила: — Жри. С Цунаде потом разберёмся. *** В подсобку с хозяйственным инвентарём — фу, какая пошлость — практически ввалились, сшибая по пути протестующе гремящие железом вёдра и разом уронив все три мирно стоявшие у стены метлы. Дворник должен будет навести на них порчу за порчу казённого имущества. Какаши задыхался, стягивая с её бедёр джинсы, царапая ладони грубой тканью — производителей моделей типа «скинни» стоило бы объявить в уголовный розыск, потому что пуговица на её чёртовых штанах плохо поддавалась его собственным дрожащим пальцам. Перед глазами всё плыло: он видел картину отдельными вспышками, двадцать пятым кадром — вот Шизуне смущённо закусила губу, подставляя шею под полупоцелуи-полуукусы, вцепилась ногтями ему в голые плечи. Как она умудрилась незаметно от него самого куда-то деть мешавшую им рубашку — неизвестно. Но Какаши было абсолютно похуй. Гораздо интереснее было толкнуть её расслабленное тело на материализовавшуюся у стены списанную из инвентаря кушетку. Запустить руку под простую хлопковую водолазку и с удивлением не обнаружить под ней ничего — кроме гладкой, влажной, распалённой кожи её груди. — Советую взять вам на вооружение: лифчик — орудие пыток, придуманное самим Сатаной. У допрашиваемых не будет ни шанса. — Учту. Снова захотелось поцеловать её красные, припухшие от тесного контакта и его вечерней щетины губы — что Какаши и сделал, рукой проводя по её ребрам и затем уверенно возвращаясь к груди, сжимая её выпуклость всей ладонью. Другой рукой он поглаживал её напряжённую спину: коснулся впадинки между лопатками, повёл указательным пальцем вверх, задержавшись на выступающем шейном позвонке — всё это, не отводя внимательного, хмельного взгляда от лица Шизуне. Красивого лица с горящими красным милыми пятнами румянца чуть ниже острых скул. На её лбу угадывались мелкие капельки пота, но, едва он потянулся к нему рукой, чтобы заправить за ухо упавшую на её глаза тёмную прядь, как был полностью обезоружен. Обезоружен холодными пальцами нежной руки, совсем не нежно сжимавшими его член. С силой, которую можно было ожидать как минимум от борца сумо, но никак не от маленькой хрупкой женщины, Шизуне буквально подмяла его под себя — а потом ещё и бесстыдно забралась сверху, заставив Какаши — опытного, повидавшего всякое на своём веку, опера — беспомощно заскулить ей в шею. Но она уже методично выдёргивала ремень, едва не отрывая с мясом державшие его брючные шлёвки. Оставалось лишь из последних сил — член сводило безбожно — прохрипеть с наигранной усмешкой: — У кого-то гиперфиксация на ремнях. Помочь тебе закрыть этот гештальт? И практически задохнулся — ведь она опять посмотрела ему в лицо тем тяжёлым, блестящим взглядом, прошипела сквозь зубы что-то вроде: «лучше заткнись» и, коротко вздохнув — блядь-блядь-блядь, когда она успела стащить с него (и с себя) трусы? — нанизалась на его болезненно ноющий от прилива крови член. Проигнорировав в высшей степени жалкие попытки Какаши отвлечь её — он дёрнулся, застонал и подался ближе — Шизуне поднесла его запястья к губам, обвела пересохшим языком соблазнительно выступающую сбоку кость, опять поцеловала грубую кожу ладони. Уверенными движениями обмотала кожаной лентой его покорно задранные наверх руки, звякнула пряжкой и усмехнулась: — Я и сама справлюсь, Какаши-сама. От звука этого голоса его вело. Если бы она сейчас вздумала Луну попросить — достал бы, обвязав розовым бантом в диаметре. Только бы продолжала вот так улыбаться — открыто, чуть смущённо, доверив ему помешанную на фетишах часть своей многогранной личности. Какаши хотел знать о каждом. А ещё ему действительно хотелось, чтобы Шизуне начала двигаться — биение крови в ушах непрозрачно намекало на скорый инфаркт на почве недотраха. Кушетка умоляюще заскрипела. *** — Во дают-то начальник с госпожой! Высокохудожественная ебля, я пиздец как завидую! Хидан мечтательно закатил глаза, наслаждаясь звуками, доносящимися из подсобки. Можно было и не прислушиваться — акустика в приёмке была отличная, впору концерт симфонического оркестра давать. Он зевнул и облокотился на стойку: — Мадмуазель, а у вас как на личном? Заебись или хуево? Хината, подозрительно долго и упорно перебиравшая результаты анализов, покраснела ещё сильнее — денёк выдался не из лёгких — и уже собиралась что-то ответить, как раздался громкий грохот и двуголосое усталое «блядь». — Что за… Дверь распахнулась, явив миру растрёпанную босую Шизуне в полурасстёгнутом халате, придерживающую одной рукой на поясе джинсы — пуговица всё-таки отлетела — и уверенно скомандовавшую вконец растерявшимся свидетелям вандализма. — Хината, тащи бинты и гипс. Мы не только кушетку сломали.