Гипоксия

Когда четырёхлетний Джек упал с велосипеда и содрал кожу на коленке, десятилетний Джим, гулявший с ним и их собакой по тому полю, сидел с ним под деревом и отвлекал от слёз. Джим помнит то солнце, тот запах лета и надёжно-жёсткую кору того старого дуба, в тени которого он утешал младшего брата, рассказывая то, о чём узнал из энциклопедий и учебников. Маленький Джек утирал слёзы, слушая успокаивающую болтовню старшего брата, гладил лабрадора и дул на счёсанную кожу на колене, такой смешной с его пухлыми сметанными щеками. Вдох-выдох. Короткий вдох, длинный выдох. И ранка уже не болит. Когда шестилетний Джек пошёл в школу, Джим держал его за руку на школьной линейке. Форма была заботливо выглажена мамой, а сам малыш Джеки казался сам себе таким взрослым. Джиму двенадцать, можно уже сказать, что повидал он немало, но многое ещё впереди. Он немного завидует тому детскому энтузиазму, который присущ всем первоклассникам, когда они впервые садятся за парты, готовые потреблять всю информацию, которую им дадут, сразу и без хлеба. В нём самом этот огонь жажды знаний горит уже ровнее и спокойнее. Джим помнит тот яркий букет цветов, который был чуть ли не вдвое больше джековой головы, помнит на ощупь мягкий вельвет школьной формы в крупную синюю клетку и помнит слова матери: — Наш Джеки уже такой большой! Вдох-выдох. Вдох-выдох. В классе пахнет новыми партами и - совсем слабо, едва уловимо - цветами. И Джек с серьёзным видом раскладывает перед собой учебник арифметики, тетради в косую линейку и клетку, и новенькую синюю ручку. Когда десятилетний Джек рассказал, что ему призналась в симпатии одноклассница, шестнадцатилетний Джим добро потрепал его по коротким русым волосам и ободряюще улыбнулся, про себя отмечая, что они с ним совсем разные. Джек носился с друзьями, рвал на себе джинсы и пачкал футболки, мог часами пропадать в соседском гараже и собирал модельки машинок из фанеры (мама часто дарила ему такие, за хорошую учёбу или на праздники). Джим был абсолютно не такой в его возрасте. Он был очень тихим и спокойным ребёнком, постоянно сидел и даже иногда спал в обнимку с пособиями и учебниками по химии и биологии. Он всегда мечтал быть хирургом, наверное, с тех пор, когда однажды они с мамой, когда она была ещё беременна Джеком, посмотрели какой-то сериал. Джим не запомнил сюжета, но образ хирурга, рассудительного и смелого, отложился в его детской памяти и золотой нитью прошёл через всю его жизнь. Джим помнит, как Джек заглядывал в его книги, пытаясь найти себе пищу для размышлений. Джим помнит, как Джек пришёл с фингалом после того, как обиженная девочка из параллельного класса несильно тюкнула его за неуклюжие шуточки в свой адрес. Джим помнит, как объяснял вспыльчивому Джеку, что нельзя обижать девочек, и вообще никого обижать нельзя. Джек дулся, потирал синяк, норовя оторвать пластырь с рожицами божьих коровок, заботливо наклеенный старшим братом, но слушал. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Джек с серьёзным видом созерцает записку с криво написанными детской рукой "Ты мне нравишься" и наклейкой в виде сердечка, решая, что вообще с этим делать. И на следующий день Джек сел с ней за одну парту на математике. Когда семнадцатилетний Джек объявил на семейном ужине, что уезжает учиться во Францию, Джим не удивляется. Мама поражённо застывает, так и не поднеся вилку с намотанными спагетти ко рту. Отец тоже удивлён. А двадцатитрёхлетний Джим, уже почти закончивший медицинский институт и почти поступивший в интернатуру, дружелюбно хмыкает и заботливо подносит всё ещё шокированной матери стакан воды. Он так и знал, что Джек выкинет что-то подобное. Будущий хирург уже видел у младшего брата самоучитель по французскому, купленный на небольшие карманные сбережения и те деньги, которые иногда присылал Джим на праздники, и две папки чертежей. Джим помнит решительно-твёрдый взгляд глаз Джека, синих, как небо, Джим помнит удивлённую тишину того семейного ужина. Джим помнит, что буквально спустя два часа об этом знали все их родственники, даже тётушка Мэри из далёкого Детройта и троюродный внучатый племянник их дедушки из не менее далёкой Австралии. Джим гордится младшим братом, который ради учёбы в Сорбонне переступил через лень и хорошо выучил французский язык. Вдох-выдох. Из открытого окна тянет хрустящим морозным воздухом, сквозь тонкий тюль светит серебряным взглядом луна. И Джек, упрямый, как стадо баранов под предводительством замаскировавшегося осла, повторяет образование косвенной речи при свете карманного фонарика. Когда двадцатилетний Джек попал в этот дом, Джим отхватил от него по носу и даже не возражал. Знал, что виноват. Знал, что во Франции у громкого Джека осталась любимая девушка Эжени. Но он не знал, что предыдущие два месяца Джек срывал телефон. Не знал, что брат хватался за устройство при каждом входящем звонке, надеясь, что это перезванивает Джим. Надеясь, что он перезвонит и скажет: — Прости, разрядился телефон, не мог ответить. Тебе прислать новый справочник по практической химии? Или: — Прости, был в операционной. Как у тебя дела? – и Джек почти физически ощутит виноватую улыбку и согревающее тепло глаз брата, синих, как небо. Такие реплики теряли свой смысл уже спустя несколько дней (серьёзно, так долго не заряжать телефон или сидеть в операционной?), а никак не через два месяца, но Джек надеялся. Рванул в Англию сразу же, как только пришло письмо от Джима. В тот день он, кажется, ударил его кулаком в нос, чтобы убедиться в том, что это вполне реально, и у него нет глюков. Потом Джек едва не оглох от пронзительного визга рыжей девчушки Дженни, вышедшей на шум, и скрылся в подвале. Джим долго смотрел ему вслед, игнорируя все вопросы Дженни, начисто позабыв про то, что ему разбили нос. Джек явно не терял времени во Франции и не сидел за чертежами и сопроматом слишком долго. Вдох-выдох. Только ртом, потому что нос распух, и на пол капает бурая кровь, стекая с подбородка. И Джек на следующий день отказывается от его медицинской помощи. Когда Джек решил снести входную дверь особняка с петель чуть более нестандартным методом, Джим чуть не умер. Во всех смыслах. Он сидел у постели раненого брата днями и неделями, пытаясь отыскать ту надежду на спасение, которая призраком чудилась и сразу же ускользала. Его эмоциями питался какой-то дух, буквально тянул все соки, оставляя в нем сосущую пустоту и сожаление. Джим не спал, лишь проваливался в короткие минуты беспамятства и снова возвращался, чтобы поправить простынь или накрыть всё ещё не приходящего в сознание Джека пледом. Джим пытался ухватиться за жалкий шанс на то, что Джек останется в живых, а из синих глаз теперь текли слёзы сожаления. Вдох-выдох. Вдох-всхлип-выдох. Джим проваливается в никуда, ему чудится, что где-то у призрачного колодца на лугах бродит брат с их лабрадором. И наутро Перо откуда-то приносит хирургические инструменты и дефибриллятор, а Джим готов был рыдать от счастья, если бы его не засасывала пустота в душе. Когда в особняке меняется власть, Джек не меняется. Джим видит, как Джек разбивает нос бывшему Кукловоду, потирает костяшки и отходит в сторону. Пока что его месть свершилась, и можно не волноваться. Хотя стоило бы, когда у руля два чокнутых индивида, возомнивших себя Бонни и Клайдом. У него и обычно не было хороших отношений с Алисой Грин, а теперь всё было испорчено окончательно. Джим видит, что Джек пытается не опустить руки, видит, что отчаяние постепенно захватывает его, и пытается ему помочь. Джек не отталкивает его. Инцидент был давно исчерпан после той неудачной попытки сбежать. Хоть теперь зрение у Джека не самое лучшее, он смотрит на Джима и ощущает то тёплое, приятное чувство дома, которое потерял когда-то. Вдох-выдох. Джим боится, как бы Джек не попал в неприятности, ведь подпольщик вспыльчив, а с Трикстером и Элис шутки плохи. И Джек шутит про монетку, которая попалась Джиму в пироге на Хэллоуин, все смеются, и тревога куда-то пропадает. Когда Джим прикован к креслу, когда его пытают каким-то хитроумным устройством Мэтта, он не боится. Джек отчаянно проходит испытания, теряет кровь и смысл жизни, чтобы помочь ему выбраться. Но Джим уже не боится. Он прожил счастливую жизнь. Да, не женился, да, не обзавёлся красавицей-женой, тремя детишками и толстым белым котом, как шутили они с братом в далёком детстве, сидя под деревом на лугу и дуя на пустяковую ранку. Но, в конце концов, он был счастлив. Он стал хирургом. Он спас своего брата, он помог ему снова встать на ноги, пусть и в этом доме. Попрощаться не получится, уже не хватает даже на глоток воздуха, не то, что слова сказать. Джим прикрывает свои синие-синие глаза и готовится уйти с миром. В какой-то степени он рад, что не сможет услышать полный отчаяния и неверия крик Джека, из чьих рук упадёт спасительный медный ключ, с громким звуком ударившись о скрипучий пол гостиной. Он рад, что Джек не чувствует, как горят его лёгкие из-за нехватки воздуха, как костлявая старуха в чёрном балахоне (какое клише, но думать об этом нет ни времени, ни желания, счёт идёт на секунды) хватает его цепкими пальцами за горло, сдавливая до боли. Он жалеет лишь о том, что Джек увидит его смерть, жалеет, что позвал его в дом. Но тоска по родному была сильнее него, заставив написать письмо. Он корил себя за то, что поломал жизнь свободолюбивому брату, заперев его в этой клетке, и, скорее всего, будет гореть в аду за это. Но сейчас мир вокруг тускнеет, расплывается, и что-то горячее скатывается по смуглой щеке, прежде чем доктор Джим Файрвуд окончательно тонет в оглушительной тишине и мутном тумане. Вдох-выдох. Вдох-выдох. И дальше уже не больно. Дальше только смерть.