На кончиках пальцев

«Жизнь — это то, что с вами случается как раз тогда, когда у вас совсем другие планы» Джон Леннон

Тяжелый выдох. Хрипы. Блуждающий кратким безумием взгляд. И боль в груди. Тупая, одна на двоих. Уже привычно, с изматывающей тягучей монотонностью перетекающая от одного к другому. Тихий, еле уловимый судорожный вдох. И снова всё по замкнутому кругу, с бесконечной тревогой и застрявшими в пересохшем горле словами молитвы. Тяжелый выдох. Еще один. Короткое затишье, хватающее лишь на то, чтобы самой успеть глотнуть воздуха. Страх. Надежда. И вера с мольбами. Скрип двери, по нервам, как гвоздем по стеклу, в узком проёме — растрепанная голова слуги. Анна поднялась, торопливо ступая навстречу. — Угомонился наш барин. Уснул. Она снова выдохнула. Иван Иванович, едва переступив порог дома и столкнувшись взглядами с лениво развалившимися на стульях казаками из конвоя, разбушевался не на шутку. Волнение за сына подпрыгнуло до опасной бурлящей черты. Барон переполошил весь дом, требуя ото всех объяснений, которых никто ему толком дать не мог, и не потому, что не желал, а по причине совершенного незнания оных. Репнин и Чарторыйский под арестом. Доктор же, Николай Федорович, в ответ лишь недоуменно пожимал плечами и непонимающе разводил руками в стороны, успевая мимоходом посоветовать самое лучшее успокоительное средство — рюмочку коньяку. Иван Иванович согласился, почти не сопротивляясь и не раздумывая, но утихомирился, лишь приняв сиё лекарство не единожды. Анна благодарно кивнула слуге и даже нашла в себе силы выдавить вымученную усмешку, больше похожую на гримасу. Вот бы и ей так. Забыться, чтобы не думать ни о чем. О страшном и о безвозвратно потерянном, и о почти несбыточном…

***

Она взбежала по парадной лестнице петербургского особняка Корфов, ничего и никого не замечая, оставив далеко позади Ивана Ивановича, оторопевшего от несвойственной для неё дерзости и напора. Анна растолкала суетящихся слуг у дверей его комнаты, небрежно отодвинула рукой вставшего на ее пути доктора, позабыв даже о приветственном кивке, будто тот был и не человек вовсе, а неживое мешающее препятствие. И… замерла. В придвинутом почти к изголовью кровати Корфа кресле, деловито и по-хозяйски важно расположилась княжна Наталья Александровна Репнина. Весь ее вид выражал искренние волнение и тревогу. Наташа прибыла в дом Корфа спустя сутки, едва до нее дошли слухи о произошедшей трагедии. Она не застала ни арест брата и Чарторыйского, ни разговоры после, но вознамерилась остаться у барона, дабы хоть как-то облегчить ему страдания. Доктор не возражал, хотя, не понаслышке зная характер княжны, не особенно и сопротивлялся. Вот и сейчас Наташа в очередной, бессчетный уже раз, вытянула чуть подрагивающую руку и аккуратно промокнула своим платком лицо Владимира, успевая пальцами второй откинуть влажные волосы с его покрытого холодной испариной лба. Вверх взметнулись шепотки слуг, княжна помрачнела и раздраженно обернулась на шум, бросая негромко властным тоном: — Что это? Кто посмел? Корф беспокойно заворочался. Анна кинула на Владимира быстрый взгляд, не узнавая, отказываясь верить, что это он. Его осунувшееся острое лицо на белых подушках размылось бледно-серым пятном. Её сердце в одно мгновение съежилось, а в глазах защипало от набухших слез. Она заморгала, смахивая дрожащую предательскую пелену. Выпрямила напрягшуюся спину в струну, в попытке одним движением прогнать взметнувшуюся бурю из ревности и бог еще знает чего. Сейчас всё пустое. В душе не осталось ничего, только страх. Липкий, до спазма собственного сердца, превратившегося в одно мгновение в измученный, жалкий комочек. — Благодарю Вас, Ваше сиятельство, за участие к судьбе моего… супруга, — скупой почтительный реверанс. — Но я попрошу Вас, Наталия Александровна, оставить меня с Владимиром… Ивановичем. Наедине. Слова густым эхом запрыгали по комнате, отскочили от стен и звонко разбились, задребезжав острыми осколками ошеломляющего признания. Княжна покраснела, медленно поднялась, пряча неловкость и растерянность за запоздалым приветственным кивком. Она неспешно, отточенной годами походкой, проплыла к двери, обернулась, но лишь для того, чтобы еще раз кивнуть головой, на прощание.

***

Анна порывисто шагнула вперед, покачнулась у края кровати, медленно оседая вниз на подкосившиеся колени. Ухватилась дрожащими пальцами за его ладонь, прижалась лбом, коснулась холодными губами. Как же страшно, Господи! До отчаяния, до дрожи, до судорог сердца. Тяжелый выдох. И сиплый вдох. Она задрожала, горячие слезы вырвались на свободу и покатились крупными каплями по её щекам, затапливая его бледную ладонь. «Не смей оставлять меня! Слышишь?!» Отчаянный крик застрял в сухом горле. Анна прикусила кулак, зажимая рвущиеся наружу всхлипы с рыданиями. Нельзя, нужно быть… сильной… Такой же, как он! Ведь теперь … она… его жена. Тихий всхлип. И злость — за своё малодушие, за слабость, за страхи о себе. Вторые сутки без сна. Нужно быть … Только где бы наскрести силы хотя бы на следующий вздох? Она поднялась, утирая ладонями мокрые щеки, схватила с подноса стакан воды и жадно глотнула. Еще и ещё. Забыться бы, провалиться в короткий сон, или, как давеча дядюшка, в спасительный хмельной омут.

***

Его торопливые, легко сбегающие вниз по лестнице шаги замерли, едва он успел натянуть на ходу одну перчатку. Сквозь шум дождя из гостиной доносились звуки рояля. Анна играла Баха. Prelude & Fugue No.1 in C major, BWV 846 Владимир застыл у приоткрытой створки двери, не решаясь войти. Она играла легко, просто, так, как он любил, поднимая в его душе смутные, странные, беспредметные ощущения, возбуждающие волнением сердце и душу. Но главное было совсем не это. Ему казалось или хотелось верить, что она играла только для него. Он любил Баха и не раз был застигнут Анной врасплох, не успевая спрятать свой восторженный взгляд и смятение. Он шагнул через порог, бесшумно ступая. Сердце забарабанило свой ритм, ставший уже давно привычным — то бешеный, то рваный, а то и вовсе пропадающий. Еще шаг. Его рука легла на спинку стула, за её спиной. От её близости защипало на кончиках пальцев. Нежностью и чем-то ещё. Чем-то, во что он еще верил. Звуки замерли с последним аккордом. Застряли на выдохе в груди, вместе с готовыми сорваться словами. Краем глаза уловил движение откуда-то сбоку. Репнин. Ловок, однако! Склонился к Анне, что-то тихо шепнул. Взял за руку, мягко потянул на себя, едва касаясь девичьей ладони губами. Корф едва не задохнулся, перестал дышать. Видимость чужого счастья дурманила голову. «Ах, вот как! А он-то разнежился, растаял. Почти признался.» «Болван! К черту всё это!» Ядовитая ревность затопила всё тело неистовым, диким желанием — разрушить увиденную любовную идиллию. Кинуть правду, как козырные карты на стол. Грубо, зло. Он даже бесшумно хохотнул, представив себе, как от известия о происхождении Анны, неестественно вытянулось бы лицо у Репнина, остолбеневшего от удивления. «Да ты не только болван, но и мерзавец, Корф!» Владимир поморщился на самого себя, громко отступая на шаг. Она обернулась, испуганно дернулась телом назад, приподнимаясь с места и невольно опираясь ладонью на клавиши рояля. Какофония низких звуков набатно зависла в сгустившемся воздухе. Анна поймала раздраженный взгляд Корфа, приправленный, давно уже ставший привычным для неё, недовольным и ядовитым прищуром. Он усмехнулся, опуская голову, пряча смятение и разыгравшуюся бурю в глазах и в душе за намеренно неспешным натягиванием второй перчатки. Еще раз холодно усмехнулся, бросая уже на ходу высокомерный прощальный кивок своим визави и спеша ретироваться, дабы охладить разгоряченную голову от затопившей жгучей ревности и не сотворить очередную глупость или вовсе что-нибудь страшное, непоправимое. На следующий день к Корфам приехало с визитом семейство Долгоруких. Запросто, по-соседски. Владимир, сам себя не понимая — зачем, для чего, ни на шаг не отходил от Елизаветы Петровны, одаривая ее лучезарной улыбкой и болтовней ни о чем. Княжна отвечала тем же, всем своим видом напрашиваясь на комплименты. И Корф не скупился. — Вы так похорошели, Лизонька! — не только в словах, но и в мягкой улыбке светился тот же комплимент. Княжна порхала рядом с ним, ведомая его обольстительной притягательностью и обволакивающими слепой надеждой взглядами. Он был в ударе, продолжая нашептывать ей какие-то милые глупости, Лиза в ответ — сияла. Корф проглотил отвращение к лицемерному себе и снова натянул приторно-слащавую улыбку на лицо:«Как же глупо и пошло!» То, чего он желал, недостижимо, а посему — почему бы и нет? Или быть может? Владимир изредка бросал косые взгляды на ту, ради которой и задуман им был весь этот спектакль. Возможно, ей всё равно, а быть может?... Анна держалась отстраненно, холодно, даже потерянно. Выдержав вежливую паузу, что-то шепнула отцу и вежливо откланялась, сославшись на усталость и недомогание. Владимир разом сник. Смех княжны стал раздражать пуще прежнего, а его дребезжащие переливы саднили, пощипывая недовольством оголенные нервы. Впрочем, происшедшая в нем перемена в одно мгновение коснулась всех присутствующих. Все вокруг: и отец, и Долгорукие — перестали для него существовать, и, более того, он сам вдруг ощутил себя в безвыходном тупике, словно потерял дальнейший жизненный ориентир.

***

Она обхватила себя руками, крепко стиснув плечи. Вздрогнула, сглотнув зародившееся безумное желание. Руки безжизненно рухнули вниз. Анна подняла к огню свечи маленькую рюмку, полюбовалась янтарными переливами и быстро, пока не передумала, выпила одним глотком, содрогнувшись от горечи всем телом. Закашлялась, приложив ладонь ко рту. Наполнила еще, но едва схватилась за тонкую хрустальную ножку, как её запястье кто-то крепко сковал, точно зажал в тиски. Кто-то? Ей не нужно было оборачиваться, она и так знала, чувствовала — кто. Рюмка вырвалась на свободу из ослабевших пальцев, небрежно завалилась на бок. Янтарная жидкость растеклась по столу, обиженно прячась за папкой с вечерней корреспонденцией. — Не надо, Анна! Вам не пристало… Она усмехнулась, нервно дернулась и развернулась к нему лицом. От его близости вдруг захотелось всего сразу — звонко дать пощечину, обнять и прижаться к нему всем телом, чтобы его теплые руки обхватили крепко, не отпуская, даже если она попросит, потому что всё это до невозможности неприлично. Немыслимо. Щеки запылали еще ярче, по телу разбежалась теплая сладкая дрожь. Должно быть от алкоголя. Или…? Ведь она его ненавидела — и это всё, чего он заслуживал. За унижение и оскорбления. За холодность и высокомерие. И за то, как давеча флиртовал с княжной Долгорукой, весь вечер игриво нашептывая ей что-то на ушко. Анна зажмурилась и помотала головой, будто прогоняя навязчивый морок, имя которому — Владимир Корф. Покачнулась, решительно протягивая вперед руку и толкая его в грудь. — Вы несносны! — безразличие не удалось. — Я знаю, — Владимир разжал хватку, виновато склонив голову. — Вы тоже. Она дернулась и незримо, как ей показалось, задрожала с новой силой. Но вдруг замерла, а после рассмеялась. Нелепо и дико, странно даже для неё самой. Барон застыл, поглядывая на нее удивленно, точно хищник на охоте в ожидании ее следующего шага или действия. Смех оборвался на вздохе, и она выпалила помимо своей воли то, что свербило и не давало покоя. — Вы флиртовали с княжной! Смело и оглушительно неожиданно. Уже для обоих. — О боже, что я слышу? Вы ревнуете? — Что? Да как Вы…. Нет! — недовольно вскинулась Анна, затирая предательской бледностью недавний алый румянец на щеках. — Гмм, — медленно протянул Корф, с расплывшейся на лице самодовольной улыбкой. — Вы несносны! — уже много тише, почти не веря сама себе. — Вы повторяетесь, Ан-на-а-а… Её имя тягуче разлилось между ними, заставляя пересечься всполошенными от волнения взглядами. Владимир подхватил ее за локоть и мягко потянул к себе. Замешкался на секунду, прежде, чем сделать то, чего давно и страстно желал — коснуться кончиками пальцев ее манящих щек. Его ладони запылали и словно сами по себе обняли ее лицо. Он жадно, внимательно забегал глазами, пытаясь охватить всю ее целиком, с головы до ног и поймать то, что не видел, или то, что давно искал и никак не мог найти. Она всхлипнула, растерянно заморгала, страшась утонуть в его потемневшем взгляде, и опустила свои дрожащие ладони на его, сверху. Корф сглотнул отчаянное желание. И страх, и боль, и любовь. Нельзя. Неправильно. Но тело будто отделилось от разума, не слушалось, рвалось вперед, качнулось ей навстречу. — Не надо, Владимир… Он замер на мгновение, не отстраняясь. — Прости, Аня... Я... не могу… Их истосковавшиеся губы соединились. Робко и странно. Неправильно? К черту правила! Она пошатнулась, словно охмелела еще больше. Задрожала. И он отпустил, задыхаясь. — Мне нужно идти… — растерянно пролепетала Анна. — Мне нужно… — Идите, только… — Что? — вырвалось тихо, с легкой хрипотцей в треснувшем голосе и с плохо скрываемой надеждой. «Скажи ей, ну скажи же, наконец, правду!» — Перестаньте морочить голову Репнину, — Владимир выдохнул с уверенной тоской. Всё, что смог наскрести. Пусть и не то, но хоть что-то. Хмель разом вылетел из головы. Теперь её очередь ловить ртом тяжелый, давящий на грудь воздух. От стыда и страха, оттого, что она сама себя еще не до конца осознавала, не понимала, а он вот так, запросто, небрежно бросался словами и поцелуями, будто читал ее с листа, как она давеча — прелюдию Баха. Только она извлекала музыку из бездушных черно-белых клавиш, он же играл её сердцем, пощипывая душу несбыточными мечтами о будущем, которого у них нет и никогда не будет. Анна заторопилась, ускорила шаг, почти срываясь на бег. Ворвалась к себе в комнату, с размаха, громко захлопнув дверь, провернула ключ в замке и зачем-то спрятал его в комод. Так надежнее, спокойнее. Так легче, будто крепко заперла растревоженное пустыми надеждами своё глупое сердце.

***

Она накрыла пальцами свои полыхающие от нахлынувших воспоминаний губы. «Неужели это всё, что ей осталось?» Тяжелый выдох. Оглушающая тишина. Застывший ужас и отчаяние в глазах. И страх, отсчитывающий секунды рваным ритмом сердца. Раз… два… три… И снова хриплый вдох. И ожидание следующего. И вера с надеждой и слезами молитвы. И любовь. Одна на двоих.

***

Арестованных доставили в мрачное здание на набережной Мойки, бывший штаб Отдельного корпуса жандармов, где с недавнего времени размещалось Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Репнин тревожно переглянулся с Янеком. Дурные предчувствия, словно по воздуху, перетекли от одного к другому, и оба невольно, почти синхронно передернулись лицом. Михаил понуро опустил голову, точно заранее уже признавая себя виноватым. «Нет, так не пойдет!» Янек шумно набрал воздуха в легкие, уверенно выдыхая накопившиеся напряжение и царапающие душу страхи — неизвестности и беспощадно карающего возмездия. За настоящее и будущее. Справедливость? Эта эфемерная субстанция как всегда, где-то заблудилась, оставляя очередной рубец на вере о своём существовании в этом мире. Чарторыйский сглотнул и наскреб откуда-то силы ободряюще кивнуть Репнину. — «Победа зависит от доблести легионов»*, не правда ли, Михаил Александрович? Репнин покосился на Янека, нехотя выдавил кривую, нервную усмешку. — Иного от Вас, князь, я и не ожидал. Похоже, ты уже безнадежно и неизлечимо болен. Чарторыйский удивленно вскинул брови. — Болезнью заразной и прогрессирующей тем сильнее, чем больше была длительность пребывания рядом с Корфом. — Увы, мой друг! — развел руками Янек, улыбаясь широко, открыто, той самой заразной улыбкой, до боли знакомой Репнину.

***

— Владимир, ты когда-нибудь научишься слышать хоть кого-нибудь, кроме себя? Князя разрывало от бешенства. Что бы он ни говорил и какие бы веские доводы ни приводил — всё разбивалось о мрачную, упрямую решимость Корфа. Ту самую, похожую на каменную непробиваемую стену. — Ты, как всегда, несправедлив ко мне, я всегда всех слушаю, — барон театрально, глубоко вздохнул. — Вот тебя, к примеру, уже битый час. — Хоть ты и паясничаешь, но я повторю: всё, тобою задуманное, — чистейшей воды авантюра! — Угу. — С казематным прононсом. — Не нагнетай, Ваше сиятельство! Михаил подскочил с места, уперся кулаками о стол, за которым вальяжно-расслабленно развалился в кресле Владимир, опустив локти на стол и не торопясь раскуривал набитую трубку. — Ты сумасшедший, сукин сын! Корф выпустил в сторону струйку табачного дыма, успевая утвердительно качнуть головой. «А ведь, как ни крути, а Репнин, как всегда, прав. До нудной оскомины.» Владимир снова кивнул, невольно, едва заметно морщась. — Звучит, как комплимент, Михаил Александрович, — ещё одна струйка дыма. — Обычно льстят тем, кого боятся. Пора тебе уже, наконец, признать, что ты … — Похоже уже — да! — Репнин не дослушал, почти сдался, снижая напор сопротивления. Отвернулся, тяжело вздыхая от беспомощности всех своих ранее приводимых аргументов. — Подумай хотя бы об Анне… — кинул последний козырь. — О, поверь, друг мой! Я думаю о ней много больше, чем может показаться со стороны, ведь она… с некоторых пор, официально не чужой для меня человек. Корф выдохнул горькую усмешку. Фальшивые, чужие слова. Мысленно передразнил сам себя: «С некоторых пор… Официально…» «Всегда была… Всегда будет… Моя, Анечка...» Князь застонал от бессилия и закрыл на секунду ладонями лицо. — Я не смогу не доложить Его величеству, иначе... — Что ж, запретить тебе я не в силах, да и не в праве, если того требует твоя совесть и долг, — барон снова откинулся на спинку кресла. Тон голоса понимающий, в глазах же заблестели жесткие огоньки. Они замолчали, отворачиваясь друг от друга, каждый в свои мысли. — Только в этом случае ты потеряешь меня, как друга, а Анна — мужа и защитника, по той простой причине, что я буду вынужден пустить себе пулю в лоб, дабы меня не сочли трусом. Репнин обернулся на Владимира, открыв от удивления рот и продолжая молчаливо таращить на него глаза. — Ведь все подумают, и заметь, весьма обоснованно, что всю эту историю с покушением я выдумал с одной целью — избежать предстоящей дуэли. — Предупрежден, значит вооружен, — не сдавался князь. — Не в этом случае, друг мой! — барон сложил ладонь указательным пальцем вверх. — Поднимется излишний шум, заговорщики не отступят, лишь затаятся и изменят свой кровавый первоначальный план. — Не откажутся от конечной цели, — понимающе закивал Репнин, округляя глаза ещё больше. Князь недовольно покачал головой, в который раз поражаясь способности Корфа не только видеть проблему, но и осмысливать её последствия на несколько шагов вперед. И Михаил сдался. Ловушка для всех, включая его самого, захлопнулась.

***

Репнин нервно прохаживал взад и вперед, ероша ладонью волосы на затылке и поглядывая с завистью на Янека, вальяжно и деланно равнодушно расположившегося на стуле, словно в уютном кресле. Напускное спокойствие Чарторыйского порядком раздражало, казалось неуместным и фальшивым. Тяжелый выдох. Вдох. Никаких допросов и разговоров по душам. Всё это в прошлом. Нельзя в одну реку войти дважды. Река вышла из берегов, и ее бурные воды утянули за собой всех действующих лиц разыгравшейся трагедии. Или фарса. Как уж будет угодно игрокам. За один и тот же проступок прощения быть не может. Император два раза не повторяет, как можно и дОлжно поступать его подданным. Михаил снова развернул бумагу с предписанием, за генеральской подписью, которую ему вручил дежурный офицер несколькими минутами ранее. «По высочайшему государя Императора повелению, последовавшему после событий, имеющих последствия, покушающиеся на императорскую фамилию … … князя Репнина Михаила Александровича направить в ссылку в родовое имение … в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же на место… князь Репнин имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества по месту нахождения… Срок ссылки не оговорен… Князю Чарторыйскому Янеку… вероисповедания католического… увольнение в отпуск удовлетворить, памятуя о боевых заслугах и характеристиках, полученных ранее. После завершения оного предписывается вернуться обратно в расположение Кабардинского пехотного полка для дальнейшего прохождения военной службы … чина и наград не лишать. Управляющий III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал-майор Л.В.Дубельт

С.-Петербург ... октября 1839 года.»

Михаил еще раз пробежал глазами по бумаге — о Владимире ни слова. — А что же с Корфом? — нетерпеливо вырвалось у Янека в такт и в унисон мрачным мыслям Репнина. — Ничего, — Михаил закашлялся, протягивая Чарторыйскому не единожды уже им прочитанное высочайшее предписание. — И это более, чем плохо. Не вопрос — сухая констатация еще не свершившегося факта. — Oh merde! Репнин утвердительно качнул головой. — Угу. Дурные предчувствия заметались от одного к другому, разгоняя безудержную тревогу в давящем духотой замкнутом пространстве казенной комнаты. Янек побледнел, похолодел от нахлынувшей страшной догадки. — И что же теперь? Каторга? Ссылка? Репнин молчал, пожимая плечами, не зная ответа или, вернее, малодушно страшась его озвучить даже в мыслях. Откуда ему, проштрафившемуся, разжалованному офицеру было знать, какими монаршими милостями решил осыпать Корфа император. Но главное, что для получения оных барону необходимо совершить почти невозможное — выжить. Перед глазами всплыло строгое лицо доктора, с натянутой маской холодного, почти равнодушного спокойствия, давно и хорошо научившегося не раздавать ложных надежд и обещаний. «Жив, но в крайне тяжелом состоянии. Следующая неделя решит… всё.» «Следующая неделя, решит…» «Неделя…» «Чертов сумасброд!» — Какими бы странными ни показались тебе мои слова, князь, но чем дольше Владимир будет без сознания, тем больше у него шансов остаться на свободе. — Что? Ты думаешь, мы сможем что-то для него сделать? — Тсс! — Репнин приложил указательный палец к губам, одним жестом напоминая, что у стен в этом здании есть уши. И скорее всего — не единственные.

***

Казенный экипаж, заунывно скрипя старыми рессорами, подкатил к петербургскому особняку князей Репниных. — У тебя есть план? — Янек давно уже перешел с князем на «ты». Не чувствуя неловкости, как будто все происходящее отбросило пафосность и сблизило обоих. — Не то чтоб... скорее наоборот, — Михаил выдохнул правду, ступая на землю. Из ярко освещенных окон лился приглушенный теплый свет. Сердце сжалось, от того немыслимого, невозможного, что Репнин должен был сейчас поведать своим родителям, князю и княгине, о своей предстоящей ссылке. Маменька едва оправилась от недавнего скандала с разжалованием, а теперь новая напасть, и снова по милости несносного барона Корфа. Не сказать, утаить — невозможно. Петербургские сплетники, не стесняясь и не задумываясь, подхватят сию la nouvelle scandaleuse, донесут до княгини и с неприкрытым наслаждением витиевато приукрасят. Михаил коротко вздохнул. Никакого плана у него не было, лишь смутная идея и выстроенный в голове список людей, каждый из который мог внести свою скромную лепту и помочь опальному барону Корфу. Черт! Авантюризм заразен больше, чем он думал. — Идемте, князь! Я представлю Вас своей семье.

***

Княжна застучала каблучками, торопливо сбегая вниз по парадной лестнице, едва заслышав легкую перебранку брата с дворецким. Старик ворчал и журил молодого барина, умудряясь непостижимым для посторонних глаз образом сочетать важный поучительный тон и домашние ласковые интонация. Василий Егорович бурчал по-стариковски оттого, что Михаил Александрович пропадал где-то весь день, никого не потрудившись оповестить — ни князя, ни княгиню, ни княжну; но, главным образом, оттого, что его любимица, Наташа, каждые четверть часа спускалась вниз, взволнованно переспрашивая, нет ли от брата известий — записки или нарочного. И оттого, что гостю, иностранцу, судя по легкому акценту и мундиру, надобно подготовить комнату и не забыть отдать распоряжения нерасторопным слугам. Княжна сделала вежливый книксен в сторону Чарторыйского, тот замешкался, ответил не сразу, легким кивком, отчего-то почувствовав себя неловко, растерянно. Наташа выдавила дежурную улыбку и нетерпеливо перевела вопросительный, встревоженный взгляд на брата, не зная еще, не предполагая, что была одной из тех персон, с которыми Михаил намеревался оговорить возможную помощь Корфу. Она — первая в списке. «Победа зависит от доблести легионов?» Что ж, легион, хоть и малочисленный, и немало потрепанный, но пока ещё не растерял силы, чтобы шагать вперед, след в след. Не желая сдаваться, отчаянно цепляясь за жизнь и не прогибаясь под роковые обстоятельства. Молитвы снова улетели к Богу. Тяжелый выдох. Хрипы. И тихий, едва слышный вдох…

Bent and broken Left it wide open Everything’s crashing down Standing in here frozen Truth is showing And I know now Nothing is as it seems Nothing is as it seems.