На кончиках пальцев

«Случайностей не существует — всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие». Вольтер

Анна медленно, на ощупь, словно боясь оступиться и упасть, осторожными маленькими шажками двигалась в плотном пространстве окружившей её со всех сторон кромешной тьмы. Непроглядная неизвестность манила, щекоча любопытством разыгравшееся воображение. Её выставленные вперед чуть дрожащие руки натыкались на предметы вокруг, и тогда она со странной, удивительной для неё в тот момент легкостью и ловкостью огибала препятствия, отступая в сторону или делая шаг назад. Отчего-то она совсем не чувствовала страха, ведь всё, что с ней сейчас происходило, не могло быть по-настоящему, взаправду? Должно быть, это чья-та шутка, игра… Её пальцы коснулись непроницаемой повязки, плотно стягивающей лицо, и машинально потянулись к тугому узлу на затылке. — Нет, нельзя! — тут же шепнул приглушенный низкий голос, почти над ухом. Хрипло и еле различимо. Этот кто-то рядом, очень близко и волнующе опасно. Незнакомец склонился ещё ниже, обжигая словами и щекоча дыханием щеку: — Нельзя… нарушать… правила… Ан-нааа… Её имя перекатилось нараспев, с надрывом, со страстью и болью, с отчаянием и тоской. Глухим эхом отскочило от стен и, многократно повторяясь, закружилось вокруг неё, распадаясь острыми звенящими осколками: — Ан-нааа…. Ан-нааа… Ан-нааа… Она помотала головой из стороны в сторону, зачем-то крепко зажмурившись, хотя и так ничего не видела, и зажала ладонями уши. Незнакомец никуда не делся, не исчез, а напротив, склонился к ней ещё ниже, отчего воздух вокруг сгустился, и торопливо, требовательно, чуть повысив голос, выдохнул, почти касаясь губами её виска: — Ты должна найти выход, Аня! Аня?! Ах! Как выстрел прямо в сердце… Она задрожала всем телом. Волна чего-то необъяснимого, непонятного, манящего, отталкивающего и притягивающего одновременно окатила её с ног до головы. Во рту разом пересохло, до такой крайней степени, что она поспешила облизать свои пылающие губы. Анна знала только одного человека, способного стрелять так метко, без промаха. В неё, навылет, в душу. Она вдруг рвано, нервно рассмеялась. Разве только в неё одну? По всем барышням, которые, как ей казалось, попадали в его коварно расставленные обольстительные сети. Смех оборвался, будто застыл в воздухе, так же неожиданно, как и начался. Аня?!… Что это? Зачем? Щемяще надрывно, как в далеком детстве, когда он, неодобрительно качая головой, вздыхал над её разбитыми коленками, после очередной их совместной озорной проделки. Почти забытое, ласковое, что редко она последнее время от него слышала. Вернее, нет, не то! Иногда у него вырывалось… Голова задурманилась от новой накатной волны, ей стало вдруг разом покойно, а на душе умиротворённо разлилась теплая и светлая радость. Как бывало с нею всегда, когда она знала, что он рядом. Пусть не с нею, но рядом. Видеть и слышать его, и знать, что с ним ничего не случилось. Живой. Это и было сейчас её маленькое счастье. Тайное, беспокойное, заставляющее трепетать, от которого хотелось в одно мгновение смеяться и плакать, и о котором она никогда никому не расскажет. Никому не признается. Даже себе… Вот он вскочил на коня, что только что подал ему слуга, а она с легкой улыбкой, спрятавшись за тяжелыми плотными портьерами в гостиной, проследила за ним внимательным ласковым взглядом, пока он не скрылся из виду; или она вдруг очнулась от шума за полночь — заснула в библиотеке, прямо в кресле, свернувшись, как в детстве, калачиком, поджав под себя ноги. Перед глазами раскрытая книга: «Он и любить, и ненавидеть будет скрытно, и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят».* Тогда Его приближающиеся шаги заставили глупое сердце испуганно сжаться, словно предчувствуя, как привычно и небрежно он бросит в её сторону язвительную насмешку, приправленную холодным презрительным взглядом. Но едва скрипнула, широко распахиваясь, дверь, Анна тут же свернулась в кресле как давеча, прикрыв глаза. Глупо, по-детски спряталась от него, притворившись спящей. Она не помнила, сколько так пролежала — несколько секунд или вечность, с предательски ухающим под ребрами сердцем, как вдруг почувствовала, что её окутало мягким теплом накинутой на плечи шали, а его приглушенный голос ласково прошептал, растворяясь в крови нерастраченной нежностью: — Спи, Анечка… Выход? Она должна найти выход… Анна снова протянула вперед руки, в поисках чего-то или кого-то, как вдруг её ладоней коснулись чьи-то пальцы, и вкрадчивый, чужой голос произнес: — Не бойтесь, Анна! Я найду его! Она замотала головой от пугающей двусмыслицы. Его? Терпение иссякло, к чёрту эти дурацкие игры! Анна рывком сдернула с глаз повязку. Перед нею сиял самой располагающей из своих улыбок князь Михаил Репнин. Она поморщилась, прикрыла глаза от ослепившего её светлого пятна — не тот, кого желала она увидеть, чей голос ей мерещился; но страх неизвестности отчего-то рассеялся, сменившись на непонятно откуда взявшуюся надежду и глупую уверенность, что всё будет хорошо. Она шагнула еще ближе и облегченно выдохнула, уткнувшись князю в грудь и обхватив его руками за спину: <i>— Миша!

***

Они просидели до утра. Владимир сцепил крепко пальцы обеих рук, почти до хруста. Её близость пьянила, дурманя сумасшедшим, безудержным желанием голову. Внутри разгорался огонь, который он из последних сил, тщетно пытался потушить, при этом продолжая глупо и нелепо, как ему казалось, улыбаться. Корф часто кивал на все её слова, будто китайский болванчик, совершенно не понимая, теряя нить разговора. Он и сам себе поражался, тому, насколько глупел рядом с нею, когда она так маняще и доверительно близко. Только руку протяни и коснись… От одной этой мимолетно проскользнувшей и такой правильной мысли тело разом пронзали тысячи разрядов, глаза темнели, подергиваясь туманной дымкой. Дикое, страстное, едва сдерживаемое желание разливалось по венам... Он еще крепче сжимал сцепленные пальцы, склоняя голову, пряча полыхающий взгляд. А она все говорила и говорила, поминутно вспоминая какие-то мелочи из той своей жизни, что провела вдали от него. Или он от неё?.. Он с грустью улыбался сам себе — какая уже сейчас разница! Её голос ласково переливался в груди, прыгая солнечными зайчиками, усмиряя страсть, вытесняя последние скребущие сомнения и страхи, а образовавшуюся на их месте пустоту мгновенно заполняя чем-то давно забытым, тем, что сохранилось на задворках памяти от матери — теплом неравнодушной души. Её голова склонилась на его плечо, легко, почти невесомо. Она затихла, ровно задышала. Уснула. Ждать больше нельзя! Да и не имело уже никакого смысла. Завтра… Владимир кинул взгляд на часы — вернее, уже сегодня, он сделает наконец тот последний к ней шаг, вдребезги разбив свое самолюбие и дворянскую гордость. Осколки будут, немало, и изранят в кровь. Только все это меркло, мельчало в его глазах перед тем будущим, что он имел твердое, выстраданное намерение предложить Анне — родовое имя и батюшкина наследственная прихоть, два надежных щита для неё. Лучшего и придумать нельзя, если его … Мысль оборвалась по суеверной военной привычке. О смерти — либо ничего, либо после, если будет с кем. Всё, что у него осталось, те несколько дней, что ему отведены Богом, им самим или же Его высочеством, он подарит Анне. А там, чем черт не шутит?! Владимир глубоко вздохнул, покосился на спящую девушку, медленно, не спеша, едва ощутимо, ласково провел ладонью по её голове. От его легкого дыхания задрожал завиток волос на ее виске. Он не мог оторвать от этой сущей, казалось бы, безделицы своего завороженного взгляда, едва сдерживаясь, чтобы не склониться еще ниже и не поцеловать. Он ловко подхватил Анну на руки, будто делал так не раз и не два, а изо дня в день — всегда, бережно прижал к своей груди. Сердце от её близости заколотилось с такой силой, что он сам испугался его рваного набатного грохота и того, что она может услышать и проснуться. Владимир донес девушку до её комнаты и нехотя опустил на кровать. Там, где на его груди покоилась её голова, стало вдруг холодно и пусто, словно разверзлась дыра. Он склонился к её лицу, пробежал внимательным встревоженным взглядом, а после протянул руку, в желании коснуться пальцами, но на полпути себя одернул. Выход… должен быть выход… Я найду его… Аня! Она вдруг беспокойно заворочалась и с силой дернулась к нему навстречу, крепко обхватила руками, сцепив их за его спиной, и шепнула со вздохом облегчения и надежды: — Миша… Владимир замер, побледнел. Черты лица его заострились, а сам он будто в одно мгновение высох. Глаза ярко вспыхнули и потемнели, но теперь в них жарко потрескивал совсем другой огонь, сжигая душу почти дотла и оставляя под рёбрами, в том месте, где еще секунду назад билось от предвкушения счастья сердце, раскаленные мстительные угольки. Он выпрямился и усмехнулся. Зло, ядовито, убийственно. Теперь уже не только для себя одного. Для всех.

***

С утра лил дождь. Небо нависло тревожными свинцовыми тучами под стать мрачному настроению Владимира Корфа. Отцу нездоровилось, а потому к завтраку он не вышел, сославшись на разыгравшуюся мигрень. Сие обстоятельство оказалось весьма кстати, ибо слушать пустую батюшкину утреннюю болтовню и изображать при этом хоть какую-то видимость внимательного участия у Владимира не было ни сил, ни желания. Анна же продержалась недолго. Радостно вспорхнула в столовую залу, с горящими, сияющими от счастья глазами и с тем душевным трепетом и волнением, что тянулся за ней шлейфом, едва она проснулась. Увидеть его, обнять, прижать свою голову к его груди. И раствориться, расплавиться от того жара, что исходил от него. Смешаться своею душой с его. Но едва скрестилась с ним взглядом, как почти тут же потухла. Окаменела. Как всегда ничего не понимая, дрожа от пугающей неизвестности и его отталкивающей, пронизывающей насквозь морозной отчужденности. Она задыхалась, еле сдерживая готовые пролиться слезы. Анну разрывало на части от совершенно противоречивых желаний. С одной стороны — немедленно сбежать, забиться куда-нибудь в самый дальний угол дома, где ее никто бы долго не смог найти. И плакать, плакать, плакать. С другой — остаться, узнать, в чём же её вина, и что опять она сделала не так? Чем заслужила столь разительную к ней перемену. В одно мгновение исчезли и трепетное волнение, и нежность, и легкость на душе оттого, что он рядом. Владимир Корф не зря считался в полку лучшим стрелком — он никогда не промахивался. Убивал не только пулей, предназначенной для врага, но и взглядом, и своим совершенно несносным, взбалмошным, горячим нравом и переменчивым, как многоцветное петербургское небо, настроением. Её невеселые, лихорадочно скачущие от непонимания мысли были прерваны внезапно ворвавшимся, как ураган, князем Репниным. — О! Тебя-то нам как раз и не хватало, друг мой! — вместо приветствия зло выдал Владимир, небрежно откинувшись на спинку стула. — Пора, наконец, расставить все точки над «i». Михаил сбавил решительность шага, обескураженно вскинул вверх брови: — О чём ты? Какие точки? Барон мрачно усмехнулся и только было собрался ответить, но его опередили. Репнин мимоходом, словно опомнившись, приветственно, коротко кивнув головой Анне, шагнул еще ближе и, упёршись сжатыми кулаками о стол, прямо напротив Корфа, выпалил, глядя на того в упор, торопливо и жёстко, чем удивил даже себя: — Владимир, нам нужно поговорить. А после, чуть развернувшись к Анне, продолжающей неприлично таращиться на обоих, невежливо, что было ему несвойственно, а потому выглядело странно, даже инородно, со строгими, властными нотками в голосе бросил: — Наедине. Девушка хоть и пребывала в том волнительном состоянии, когда и уйти, и остаться страшно, но всё же обрадовалась такому неожиданному для нее стечению обстоятельств. Даже суровость и грубость обращения князя не кольнули обидой, прошли сквозь неё незамеченными. Она лишь еще больше побледнела, присела в жалком подобии реверанса и торопливыми шагами поспешила удалиться прочь. Владимир проводил Анну взглядом скорее по привычке, чем по желанию, машинально поднёс кофейную чашку ко рту и сделал глоток. Остывшая черная жидкость добавила раздражения, а горький привкус — злости. — Так что ж такого тайного Ваше сиятельство намерено мне сообщить? Корф снова откинулся на спинку стула, кинжально поглядывая на князя. — Не перестаю тебе удивляться, Владимир! Как ты можешь ёрничать и вести себя так, будто и не произошло ничего, когда твоя жизнь висит на волоске? — Репнин еще сильнее уперся кулаками о стол, игнорируя, а, скорее всего, и вовсе не замечая тяжелых взглядов друга. Барон поморщился, выпрямил и без того напрягшуюся уже спину, переместившись телом на стуле ближе к князю: — Не понимаю, о чём ты? — Прекрати валять дурака и делать из меня идиота! — Михаил оттолкнулся от стола и как-то суетно, нервно, спрятав мешающие руки за спину, зашагал взад-вперед. Корф усмехнулся, с языка слетело, как всегда опережая разумную мысль о том, что неплохо было бы просто промолчать: — Мне для этого и делать ничего не нужно, ты сам отлично с этой ролью справляешься. Репнин крутанулся на месте и снова шагнул в сторону барона, уставившись на того в упор, тревожным, слишком серьезным взглядом, пропуская мимо ушей сарказм друга: — Владимир, ты правда не понимаешь? Барон повертел в руках опустевшую кофейную чашку и опустил глаза в пол, буркнул тихо, почти себе под нос: — Никогда не питал иллюзий касательно умения Его высочества держать язык за зубами. — Господи, Владимир! Ты что же, решил теперь каждый месяц бросать вызов Александру? — не выдержал Михаил, сорвавшись почти на крик. — Ты сумасшедший! Это уже становится похоже на дурную привычку. И я… — Довольно об этом! — Корф резко вскочил с места, отчего фарфоровая посуда весело и звонко подпрыгнула на столе; а после и вовсе перешел на официальный тон. — Вряд ли Вы, Ваше сиятельство, явились ко мне в качестве секунданта, а раз так — то и говорить больше не о чем. Репнин опешил, часто заморгал, застыв на месте с открытым от удивления ртом. — И кстати … раз уж Вы здесь, то вот что ещё я намерен довести до Вашего сведения, — Владимир вытянулся ещё больше, в струну, отчего стал выглядеть не только выше, но и грознее, привычно заложил руки за спину, сведя ладони в крепко сжатые кулаки. — Я запрещаю Вам, Михаил Александрович, всякое общение с Анной, тем более наедине. — Но позволь, что всё это значит? — князь растерянно развел руки в стороны, непонимающе пожимая плечами от столь резкой смены темы разговора. — Ничего особенного, просто её статус несколько изменился, — Корф еще сильнее напряг спину, продолжая буравить Репнина стальным взглядом. — И теперь Анна ... моя невеста. В воздухе зависло тяжелое, гнетущее молчание, нарушаемое лишь барабанящим шумом дождя за окном. Михаил поднял вопросительно руку, но почти тут же опустил. Спустя бесконечно долгую изумленную паузу, наконец разлепил пересохшие вместе с горлом губы: — И с каких это пор, разреши поинтересоваться? У Корфа не дрогнул ни один мускул на лице: — С некоторых. — Лучше и придумать нельзя! Жениться на крепостной девице, когда над тобой и так повис на волоске дамоклов меч** императора… — будто опомнившись, затараторил князь, в тщетной попытке хоть как-то, хоть своим несогласием образумить друга. — Это слишком, даже для такого сумасброда, как ты. Барон издал скрипучий смешок. Мрачный и страшный. Шагнул ближе к князю и по-свойски, как раньше, как стало уже им обоим забываться, снова перейдя на дружеское «ты», похлопал Михаила по плечу: — Ты как всегда зришь в корень, друг мой! И да, не забывай, что даже если Анне суждено стать моей... вдовой, даже тогда — не смей к ней приближаться! Владимир, покидая уже столовую залу, вдруг обернулся, вытянув вперед правую руку с угрожающе сложившимися пальцами в виде пистолета, и, слегка сощурив один глаз, прицелился аккурат Репнину в голову. — Ты меня знаешь, Михаил Александрович! Ежели что, достану и с того света.

***

Едва оказавшись за дверью, барон шумно и коротко выдохнул. Тяжело, болезненно заколотилось и упало сердце. Ну что, Корф? Пока ты корчился от придуманной невозможности быть с Анной, по кирпичику, год за годом воздвигая непробиваемую холодную каменную стену отчуждения, безуспешно пытаясь отгородить себя от неё как можно дальше, она эту стену просто-напросто обошла. Вспорхнула и перелетела. К другому, к сопернику, к пока ещё другу… А сколько было клятв, данных самому себе, и безмолвных, самим с собой разговоров.

***

Владимир висел над пропастью, вцепившись в тело чеченца, барахтающегося и яростно пытающегося скинуть его вниз. Горец заскрипел зубами и дико надрывно крикнул что-то непонятное, неразборчивое, злое, своё. В его голосе смешались от отчаяния мольба о спасении и проклятия в адрес ненавистного русского гяура. Чечен из последних сил подтянулся на окровавленных руках вверх, вперед, изрыгая еще один страшный вопль и дергая ногами, снова (и опять безуспешно) пытаясь сбросить, наконец, с себя русского. В пропасть, в ад. Степан рядом, как и положено верному денщику. Везунчик или нет, этот чертов барон Корф — шут его знает! Для Степана только одна истина неоспорима и не подвержена никаким сомнениям — за поручиком глаз да глаз, слишком уж лихой и безрассудный. Должно быть оттого, что молод и страха не знает, а, хуже всего, оттого, что живет Владимир Иванович так, будто отчаянно смерти ищет. Казак ухватил чечена за пояс и, упершись одной ногой в огромный валун, с силой потянул горца к себе. Чеченец уже не дергался, оставив попытки сбросить Корфа, а лишь как можно крепче ухватился окровавленными, изодранными пальцами о плоский наскальный выступ, вытягивая себя наверх. Вместе с проклятым русским. Разжать пальцы и свалиться в пропасть?! Можно, и аллах бы одобрил… Только умирать — ох, как страшно; а жить — ох, как хочется! Сейчас, сегодня, не в вечности… Чечен сделал еще один рывок, подавшись всем телом вверх, и снова прорычав что-то нечленораздельное, ещё более животное, злое, первородное — выкатился на плато. Вместе с крепко вцепившимся русским. Степан тут же подскочил, цепко ухватил Корфа за руку, оттаскивая подальше от края пропасти. Владимир перекатился на спину, грузно обмякнув, тяжело, хрипло задышал и закашлялся. Денщик его примостился рядом. Выравнивая сбившееся рваное дыхание, оба вдруг почти одновременно замерли от странной, оглушающе пугающей тишины. И подползающего парализующего леденящего страха, от которого, как по щелчку, деревенело тело, и тупела голова. И исчезали, затирались в сознании мысли. Хотя нет, одна пробивалась единственным назойливо бьющим в висок вопросом — кто ж победил? Ведь был же бой, стрельба, лязг и скрежет металла… Бегло и беспокойно переглянулись сначала друг с другом, а после вокруг, привычно ощупывая цепкими взглядами разбросанное среди камней оружие. Лишним не будет, если…. Мысль оборвалась, обрезалась в мозгу от громыхнувшего, жизнеутверждающего возгласа: — Ядрёна вошь! Оба облегченно ухмыльнулись, расслабив напряженные плечи и тела, выдохнули, откинувшись спинами на валун. Наши. Никогда ещё отборная русская казачья брань так не ласкала слух, разливаясь внутри покоем, давая возможность перевести дух. Корф обернулся на Степана и, ободряющее подмигивая, осевшим, срывающимся на хрип голосом съязвил: — Теперь осталось всего ничего — добраться до гарнизона. Денщик неодобрительно качнул головой и выдавил в ответ вместе с подобием кривой усмешки: — Куда ж мы денемся, Ваше сиятельство! С Вами Бог, а мы с Вами! Владимир коротко усмехнулся, прикрывая глаза и откидывая голову назад. Сейчас, еще несколько секунд покоя. Только бы не забыть потушить страхи и вернуть уверенность вкупе с решимостью в усталый взгляд. Сейчас, еще одно мгновение… Безоговорочная вера в него людей изматывала, а временами даже раздражала, одновременно заставляя держать лицо и спину, закаляя стальной стержень характера внутри. И чего-то еще, что толкало вперед, в бой, когда, казалось, не было уже сил, чтобы отчаянно драться с врагами и не прогибаться под обстоятельства. И тогда хотелось жить, больше, чем когда бы то ни было, потому что не ради себя, за других. Хотя — нет! Как раз сейчас, в это самое мгновение Владимира до скрипа в легких, до скрежета зубов окатило волной тоски, скручивая душу в тугой узел. Эгоистично и совершенно не к месту, до головокружения обожгло желание снова Её увидеть. Невесомо провести кончиками пальцев по щеке, спуститься к губам, почувствовав их мягкость и нежность, а после склониться ниже, обхватить её лицо ладонями и заглянуть в глаза. В родные, любимые, манящие и зовущие за собой. Увидеть в них вопрос и ответ. И качнуться уже вперед, еще ближе, как никогда раньше. И… Свист пули заставил открыть глаза и вернуться в реальность. Перепачканные дымом и кровью, ощетинившиеся победным духом недавней схватки, искаженные усталостью боя, казаки с тревогой и надеждой всматривались в своего командира. Корф одним движением, перебарывая, словно запихивая поглубже, тупую ноющую боль в теле, поднялся с земли. Плечо горело знакомым огнем. Зацепило кинжалом или черкануло пулей. Плевать, всё после, до того ль сейчас?! Нужно убираться отсюда как можно быстрее, пока не стемнело окончательно. К своим, домой. К ней… Владимир судорожно быстро выдохнул, наклонился, поднимая и прилаживая к поясу подобранную черкесскую шашку, сморгнув промелькнувшую в глазах нежность, привычно успевая запрятать её подальше, поглубже за ставшим в одно мгновение стальным взглядом. Здесь всё обнажено — чувства, мысли, сам человек. Его нутро. И главное, смысл всего сущего. У каждого свой.

«А жизнь – только слово, Есть лишь любовь и есть смерть».***

Но больше всего оголена душа, порхающая где-то на грани из бытия в небытие, а оттого слишком открыта и честна, перед самым главным судьей — самим собой.

«Смерть стоит того, чтобы жить, А любовь стоит того, чтобы ждать…»***

Пора возвращаться. Владимир столько лет перемалывал себя настоящего в ожидании рождения себя нового, другого, без кровоточащей раны в груди по имени Анна, что чуть не потерял Её. Свою душу. Пора возвращаться. Домой. К Ней. К себе, к настоящему Владимиру Корфу.

***

Он опоздал. Ждать больше нечего и некого. Внутри него дыра, звенящая пустота, будто кто-то вывернул его наизнанку, а потом грубо, быстро запихал обратно, забыв самое главное — душу. И она упорхнула, взмахнув крыльями, словно вырвалась на свободу, примостилась где-то неподалёку, поглядывая на него с укоризной. Владимир обвел опустошенным мутным взглядом пространство перед собой, в глазах защипало. Что это — слезы? К чёрту! Этого ещё не хватало! В этой жизни у него осталось одно неоконченное дело. Смертельное и фатальное. И кажется, имелся в наличии и человек, готовый поставить финальную точку в его никчемной, праздной жизни. Захлопнуть навсегда. Корф криво усмехнулся, вернее то, как исказились в страшной гримасе черты его лица, лишь отдаленно напоминало обычную его саркастическую усмешку. «Ну что ж, Ваше Высочество, к барьеру! Надеюсь, на этот раз у Вас хватит смелости доиграть свою партию до конца, и Вы не промахнетесь!» Владимир снова, как тогда на Кавказе, будто повис над пропастью, только сейчас ведомый поднявшейся в нём неистовой бурей, сметающей всё и всех, а, главное, его самого, он отчаянно захотел разжать пальцы и рухнуть. Вниз, со всей силы, вдребезги. Навсегда. К Богу или дьяволу. В вечность.