Голоса

      Капля за каплей из крана хлюпает вода. Давит на мозг. В зеркале Франц не видит ничего. Оно пустое, слегка запотевшее, запылённое, непротёртое. В нём отражается тусклые лампочки, горящие отвратным блевотно-желтым светом. В нём отражается покрытая грязным налётом голубая плитка — полная безвкусица, а также замусоленная уже давно не белая ванная. Франц не видит в нём лишь себя. Обычная ванная комната.       Он не помнит, когда всё началось. Он не знал, где это началось. Жуткий шёпот сражал его, налегал на уши, задавливая своим невыносимым ледяным дыханием, преследовал его повсюду, осуждал за каждое действие, за каждую мысль.       — Опять подражаешь Моцарту, Шуберт? — Слова режут не хуже лезвия. Тонкая острая грань одним ударом протыкает живот. Боль отчётливая, стреляющая, невыносимая, хоть и находится под коркой сознания. Шёпот. Необузданный шёпот вопит. Разговоры гадкие, мерзкие, обволакивают ядовитой желчью с головы до ног, кислота из них льётся непрерывно, изжога изнутри разъедает: сердце сжимается до боли резкими и частыми рывками, лёгкие гудят в прерывистом дыхании, ноги подкашиваются так, что задевают нервы, переломятся или выгнуться как веточки ивы. Его бьёт молнией, дрожь расползается — его трясёт.       — Н-нет… — говорить тяжело, ком в горле такой же едкий, воспаляет. На лбу вступили вены, кровь в них хлещет бурным потоком, сравнимо с горными водами.       — Лжец. — вердикт снова застаёт врасплох. Туманит. Франц давно не видит ничего, кроме рассыпчатого в духоте тумана: он чаще трёт очки, надеясь смыть белёсую пелену перед глазами хотя бы на секунду, на жалкий миг; он всё чаще натыкается на углы, дверные косяки, он всё чаще задыхается в пропитанном омерзительными кошмарами смоге, теряет вещи, случайно роняет, на что ему прилетают косые взгляды — их он видит чётко. Краски потеряли своё значение, они попросту не нужны. Чёрно-белый мир проще и понятней, но не менее пугающий. — Ты унижаешься, оправдываешься, приклоняешься перед ними, как жалкое отребье. Одна лишь мысль о том, что ты потакаешь всем, делает тебя ничтожным.       — Я не унижаюсь… — всё также тихо шепчет себе Франц, он чувствует удушливую хватку на горле — дышать труднее. Голоса обхватывают его, подобно щупальцам и сжимают, сжимают. Шуберт делает шумные вдохи, громкие выдохи. На носу выступила испарина, а со лба стекали первые капли пота. Голова ходит кругом.       — Не ври самому себе. Ты боишься, что тебя забудут. Ты боишься, что останешься один. Ты боишься, что станешь бесполезным. Ты боишься, что от тебя захотят избавиться. — Франц сжимает кулаки. Ткань перчаток скрипит, он сильнее жмурится, волосы непроизвольно пушатся, — и поэтому ты делаешь всё, чтобы маячить перед глазами, хотя бы на ненужное мгновение, чтоб ты не растворился на краю сознания, не потерялся на закоулках уходящей во времени памяти…       — Обо мне помнят… — резко выпаливает Франц, руки цепко хватаются за раковину. Пальцы впиваются в мраморную раковину, закрывают тонкие ниточки-трещинки. Шуберт держится крепко, чтобы не свалиться на пол.       — Никто не замечает, когда ты пропадаешь… — продолжает давить голос. Франц мотает головой в разные стороны.       — Никто не считается со твоим таким ненужным мнением… — Шуберт испуганно разворачивается, спиной прижимается к раковине, чувствует, как в позвоночник впивается кран. Неприятно. Он отчаянно мотает головой, жмурится сильнее. Какофония из звуков становится громче, он глохнет в них, не отличает реальность, не видит действительность. Он представляет, как вокруг него пляшут черные бесы, танцуют демоны, и где-то внизу, под землёй, варится котел для него. Его ждут его же монстры.       — Ты неуверенная в себе тля, ищешь способы не показаться миру, кричишь чужими словами, выдавая их за свои. Вспомни, их равнодушие к тебе. Ты не чувствуешь себя тенью? А ты ведь гораздо незаметнее. Тень в пасмурный день. Кто ты?       — Я Франц Петер Шуберт! — заявляет громко Франц. Голоса ехидно смеются, двояко хмыкают, настолько отвратно и мерзко. Щиплют уши кислотой, яд проникает глубже. Франц его впитывает, как губка собирает скопившуюся чавкающую грязь.       — Звучит как неразборчивое кряканье, — заливается голос позади. Рычащий гогот хватает, словно из-за спины, когтями впивается в лопатки, хватает, точит их об отростки крыльев. Мурашки уже клопами наседают. Францем завладевает удушливый кашель. Дрожь превращается в болезненную судорогу. Страшно. Больно. Противно.       — Посмешище. — разносится со всех сторон. Шуберт игнорирует, закрывает уши ладонями — не помогает.       — А ещё одержимый, зависимый! — самый тихий голос для него кажется добивающим. Самым назойливым, скрипучим, самым страшным. Это сложно назвать чем-то мерзким. Гораздо хуже. Он не может пошевелиться. Он остолбенел. Выхода нет: тело не в его подчинении.       — Да… именно. Чего стоит твоя тошнотворная симпатия к «Господину Бетховену»?       — Заткнись… — умоляет он. Франц отчаянно молит несчастным, жалобным, будто пришибленным тоном. Последний слог взлетает ввысь. Просьба превращается в большую септиму, а потом и вовсе оборвалась, и он охрип.       — Кто ты такой, чтобы стоять с ним в одном ряду? С великим гением музыки? Ты серьёзно надеялся на что-то? Ха! Да ты не достоин дышать с ним одним воздухом! Сальери взял тебя в свои ученики в Вене из жалости, твой учитель наверняка стыдился тебя после великого Бетховена. А ты ещё надеешься на благосклонность судьбы? Что она вас сведёт? Кем ты себя возомнил? Даже думать смешно!       — Заткнись! — повторил Шуберт. Его тон стал грубее от безысходности. Он повернулся к зеркалу. В своем отражении он видел толпу серых теней, погрубевших, кое-где черных от сажи и грязи, их глаза горели до ужаса пугающими огнями. Злыми огнями. Мёртвыми огнями.       — А знаешь, я уверен, что ему в удовольствие шептаться о тебе. О том, как ты ему надоел. О том, как ты хвостиком за ним бегаешь, словно мальчик на побегушках. Вьёшься вокруг, лезешь под руку. О том, как его бесит один лишь твой облик. Одно лишь упоминание.       — Он так радуется твоему отсутствию.       — Ему смешно с твоих внепопад подобранных нот.       — Зат… — Шуберт справляется с разрывающихся от слёз глазниц, он разрывается внутри. Его рвёт на части, его дерут со всех сторон. Готов взорваться.       — Он ненавидит твою музыку.       — Кни… — слова не выходят, застревают снова. Кулаки чешутся, ноют, пищат несчастно, вторя скрипучим петлям двери. Франц стискивает зубы до боли, шипит.       — Он ненавидит тебя.       — тесь… — выдыхает. Секундная тишина его пугает. Пусто. Напряжение ещё витало в воздухе, плитка всё ещё отвратная, взор заметался по комнате. В зеркале не видать больше серых теней. Неужели всё? Неужели они ушли? Покинули его навсегда? Или…       — ОН СТАНЦУЕТ НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ! — хором запищали голоса. Франца ударило током. Его волосы взвились, взлохмачились, запушились. Глаза заалели яростью. Неудержимый гнев им овладел. Он не сдержится.       — ЗАТКНИТЕСЬ! — Шуберт закричал, что было мочи. Кулаки ударили по зеркалу. Кажется, разбилось стекло. Он не слышал. Он ничего не слышал, кроме звенящей тишины. Кулаки сжимались сильнее. Он не чувствовал ничего. Ничего, кроме медленно отпускающей злости. Франц приземлился на пол, прижался к стене. Тело не слушалось — конечности тряслись. Он наполнялся приятной дрожью. Желчь отступала. Шуберт не считал минуты, не следил за секундами, он потерялся в своем разуме, лишь смотрел в потолок, слушал уже не такую раздражительную капель из крана. Он впервые счастлив.       Студеная плитка морозила, взгляд устремлён вверх. Потолок далеко не новый: белая краска запылилась, где-то облупливалась, но именно в этот момент ему казалось, что поверхность чистая, белее снега в нетронутом лесу. Краски вновь заиграли. Он видел и жёлтые лампы, казавшиеся уже не такими блевотными, а скорее солнечными. Всё становилось лучше — так он думал.       Боль.       Что-то очень резкое проткнуло его, в животе до боли кольнуло. Силы стали убывать. Франц скривился, закряхтел. Он поднял к глазам свои руки в надежде узнать свои белые тонкие перчатки. Но от увиденного зрачки сузились. Алые перчатки. Во второй руке он заметил стекло. Острые осколки поблёскивали ярко, с них стекала красная жидкость, несущая в себе запах металла и непонятной ему тревожности. Еле-еле справившись с судорогой, он откинул стекло. Боль усилилась и стала отрезвлять разум. В животе билось что-то наружу, больно сочилось, вырывалось из плоти. Он чувствовал, как по его одежде, по ровной выглаженной ткани расплывалось горячее, липкое как мёд, кровавое пятно. В глазах помутнело, а затем защипало больше, кипящие в нём слёзы вылились на щёки и ползли к шее, разъедая под солёными ручьями кожу. Франц склонил голову. Сон подкрадывался незаметно.       — Я слышал тут кто-то крича– О, БОЖЕ, ШУБЕРТ! — Из-за двери вышел Бетховен, ужаснувшись мрачной картине, мгновенно подбежал к обессиленному телу.       — Гх… Г-господин Б-б-б… — слёзы вновь его задушили. Дышать не легко — говорить почти невозможно, острая боль в животе вновь стрельнула. Он ощущает, как стекло просачивается глубже в недры его тела, как кровь ускоряет поток. Он натягивает на себя умоляющую улыбку с трудом, когда видит потерянное и испуганное лицо Бетховена, на котором выступила испарина.       — Что… Что произошло? — в груди у Франца разгорается тепло. Бетховен старается держать самообладание, хотя очень заметно, как он нервничает. Шуберта, будто согревает изнутри его бьющееся сердце.       — Я… г-голоса… они… — Шуберт через силу смеётся, — они у-ушли… — ему действительно хочется захохотать маленьким ребёнком.       — Какие голоса, Франц? — Он касается лба. Кровь перебегает туда. Шуберт полыхает ярче. Эйфория щекотит рёбра, кровь кипит, бурлит, а живот булькает время от времени, причиняя больше боли. Улыбка невольно ползет вверх, и он чувствует солёность на губах от слёз, — Ты лежишь в крови? Что ты с собой сделал?       Улыбка сползает вниз. В горле растёт новый ком, новая волна слёз набегает, шипит, словно на него находит новый бриз.       — Г-господин… Б-б-бетховен, прошу… Нет! Я умоляю… простите меня. Я… я виноват… не… думал… не хотел д-доставлять х-х-хлопот. М-мне стыдно…за ос-скорбления в вашу с-сторону, принесённые чёрными т-тенями…в моей голове. Я… я никогда…о В-вас так не д-думаю… Прошу, не корите меня за это! Я…пойму, й-если возненавидите, п-пойму, й-если прикажете уйти! Но я к-клянусь, я…не хотел! Прошу передайте мои искренние…извинения д-домовладелице за испачканные полы и стены, зеркало… Я… П-простите… меня все! — слова лились из него неясной тирадой бессмыслицы, он и шипел от боли, и плакал от запутанности и усталости. Бетховен не понимал — приходил в один лишь ужас. Франц это видел, но продолжал за что-то извиняться. Боль росла в нём. Силы быстрее покидали его.       — Тише… успокойся. — намочив тряпку водой, Людвиг положил на его лоб. — ЛЕКАРЯ! СРОЧНО! МОЦАРТ! ЛИСТ! ДЕВА! — громкий голос отдавался эхом по коридорам, где-то уже слышались шаги. В глазах всё расплылось, шумы затихали.       — Но… Г-господин Бетховен… я… мне… — Франц хрипел страшно, кашлял.       — Всё будет хорошо, и… — это последние слова, которые он услышал. В глазах померкло окончательно. Сквозь тьму он слышал шокированные крики, сквозь темноту он чувствовал, как его куда-то перетаскивают. Он еле-еле различал слова.       И снова пустота и темнота овладели им…