***

В одной маленькой деревне жила старая ведьма. Ее дом был у самого края леса. Дикие травы тянули свои головы сквозь ограду к поросшим мхом стенам. Жители деревни не любили старую ведьму. И однажды, это случилось ранним утром, они убили ее. Джереми почесал кончик носа. Сколько прошло времени? Который был час, когда он проснулся в темноте, захлебываясь ощущением страха и слыша, как стучат его зубы, будто наделенные собственным разумом?.. Достаточно, чтобы вспомнить, как научиться дышать. Он дернул за шнурок, покрытый липким налетом. На всем здесь была эта странная, вязкая, остающаяся на пальцах субстанция. Кое-где ее стирали. Вымывали губкой, смывали тряпкой, обрабатывали паровым очистителем. Но это были маленькие островки чистого пространства, небрежно обрисованного широкой кистью импрессиониста, на всех остальных поверхностях лежал налет. Иногда казалось, что этим липким, желтоватым налетом покрыт не только гостиничный номер, в котором Джереми проводил уже которую ночь, но и все вокруг, за пределами этих обоев с нарочито нейтральным рисунком. Все вокруг: лестницы, потолки в прилегающем к отелю кафетерии, стойка ресепшена; может быть, весь город был покрыт чем-то липким. Или вся страна. Замечал ли он что-то подобное в Лондоне или Лидсе? Если и замечал, то за годы, проведенные в тихом курортном городке, эти грязно-желтые в своем цвете и ощущении воспоминания были вытеснены пестрым разнотравьем разбушевавшейся природы. Жалюзи разъехались, сбрасывая с себя облако пыли. И что он ожидал там увидеть? Медведей в кокошниках, расшитых жемчугом? Было бы забавно. Джереми представил, как они, покрытые жесткой коричневой шерстью, пошатываясь, маршируют нестройными рядами по центральной площади. В полной тишине их массивные когти скрежетали по гранитной мостовой, оставляя на камнях глубокие отметины — будто бы хлеб тупым ножом взрезали. В реальности ничего этого не было видно — обзор большей части улицы закрывала крыша высокого козырька у входа в отель. Если там и были медведи, то они, отстегнув свои головы, лениво курили, изредка перекидываясь энергичными короткими словами с лысоватыми вождями мировой революции. Раздался громкий дребезжащий звук — телефон завибрировал, подсвечивая полумрак синеватым светом. Джереми дернулся, неловко роняя ручку — она закатилась куда-то под кровать. — Ага, алло, — не глядя на экран смартфона, он тапнул по зеленой кнопке. Поток воздуха расшевелил серые клочки пыли под кроватью. Ручка лежала у самой стены, будто бы именно там и было ее место. — Привет, — голос в динамике звучал с искажением, но был узнаваем. — Привет, — Джереми попытался дотянуться до ручки, но его пальцам не хватило каких-то нескольких миллиметров, чтобы подцепить уворачивающийся кусок пластика. — У тебя будет сегодня время, скажем, например, часов в пять? — Да, да, — Джереми, извернувшись, старался дотянуться до ручки; в какой-то момент ему это почти удалось, но затем она выскользнула и отскочила в сторону. — В смысле, что нет, — он поднялся, чувствуя малоприятную боль в коленях, обошел кровать с другого края и заглянул под нее. Когда-то, во время учебы в школе, он просидел несколько часов на чердаке заброшенного здания, боясь принести домой двойку по геометрии. У его пишущих принадлежностей с геометрией было на порядок лучше — по крайней мере, эта ручка точно знала, как найти середину в любой плоскости. — Прости, я не могу, Марк. До четверга в меня вообще не будет дома. Я в России. Не помню, говорил я или нет. Мы вроде как показываем наше с Энди шоу. В трубке что-то защелкало, еле заметным эхом отозвались какие-то голоса. Интересно, стоит ли здесь какой-то жучок? То есть все это, скорее всего, глупости, ведь чисто рационально у них не может быть столько подчиненных, чтобы прослушивать каждый телефон в стране… Но, может быть, есть какое-то особое подразделение, занимающееся иностранцами?.. Как вообще это происходит? Может быть, прямо в аэропорту данные о пассажирах сортируются, и потенциально опасные файлы уходят в специальный отдел? Уф… У них здесь наверняка нет проблем с безработицей. Эхо в трубке продолжало покалывать барабанную перепонку электрическими шорохами. — Марк? — пальцы отчетливо почувствовали ребристый бок ручки, пара движений, будто поглаживаешь чужого кота, и ручка, прогремев, выкатилась из-под кровати, таща за собой пыль и чьи-то волосы. — Я слышу, слышу, — эхо было кошмарным, от него начинала болеть голова, — Я тоже здесь. Точнее, мне нужно какое-то время, чтобы добраться до тебя, но к пяти я как раз успею. Ты сможешь меня подхватить где-то? Джереми встал, прокручивая ручку меж указательным и средним пальцами, и подошел к окну. —М-м-м, да, наверное, — дребезжащий подоконник прогнулся, под весом приземлившегося на него голубя. — Энди хотел посмотреть город с утра, но, думаю, к пяти мы освободимся. А ты что-то хотел? Пару секунд динамик издавал только шорох и прерывистые помехи, будто бы сигнал шел с большой задержкой, а затем искаженный помехами голос ответил: — Ты же сам хотел. — Что? — Ты же сам хотел… — ухо полоснуло белым шумом, заглушившим ответ, — … поэтому давай в пять… — Не слышу, — Джереми покосился на голубя, хохлившегося, словно бы на улице шел дождь. Может быть, и шел. — Давай в пять в центре… — снова все заглушили помехи. — Марк, я тебя почти не слышу! Голубь вжался в угол и замер, прикрыв глаза. Джереми боролся с разумной мыслью оборвать этот звонок, чтобы перезвонить — после перенабора связь могла и улучшиться. Но лень и утреннее нежелание говорить с кем-либо пересиливали рациональность. — Марк, — сказал он в трубку, стараясь произносить слова как можно более отчетливо, — я тебя почти не слышу. В пять буду у мавзолея. У мавзолея на центральной площади. Красная площадь, слышишь? В пять на Красной площади, встреть меня там. Слышишь? — Ок, — с задержкой буркнул динамик, — В пять на Красной площади. — И отключился. Голубь на подоконнике спал. По крайней мере, на это хотелось надеяться. Внизу кто-то с грохотом открывал железные жалюзи, которыми здесь была оборудована каждая кофейня, каждая сувенирная лавка и каждый маломальский магазинчик с газетами. Это же центр города, кого они здесь боятся? Если только вандалов — вечером, возвращаясь в отель, он заметил, что все жалюзи были разукрашены символами, в которых еще немного и можно было бы угадать свастику — но местные любители граффити четко видели грань между сроком за порчу городского имущества и сроком за использование фашистской символики. И рисовали только что-то отдаленно напоминающее знак, вызывавший вполне определенные ассоциации. Джереми задумчиво крутил ручку меж пальцев; на очередном круге она вдруг соскользнула и с пластмассовым грохотом закатилась под кровать. — Да черт тебя дери!

***

— Я читал в одном журнале, что в День Октябрьской революции, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое октября, члены особого культа приходят сюда, чтобы восславить своего бессмертного вождя. Они разжигают костры в особых, спрятанных в стенах очагах, которые соединяются с «вечным огнем», приносят жертвенные дары — венки из колосьев, букеты полевых цветов, птицу. Это, кстати, находит отражение в так называемом сталинском ампире — у них же все в этой символике — колосья на зданиях, колосья на фресках в метро, все эти статуи животных повсюду. В общем, они сжигают это все на жертвенном огне, пьют особый алкогольный напиток, я точно не помню рецепт, но вроде бы там была водка, какое-то плодовое вино и что-то еще. А после раздеваются и устраивают оргию. А те, кто принес самые значимые дары, или кто как-то по-другому умаслил их коммунистических богов, тому выпадает честь заняться сексом с самой мумией Ленина. И говорят, что там член сантиметров шестьдесят, если не больше! — А это разве не у Распутина? — Не, у этого метр! — Гспди. — Ага! Он хранится у кого-то в частной коллекции в Петербурге, но никто точно не знает, у кого именно. — Ну, у меня есть идея, как это узнать. — Как? — Нужно выйти на улицу, пройтись по ней, посмотреть в окна, и понять, из окон какой квартиры торчит здоровенная елда. Энди громко рассмеялся, восторженно хлопнув в ладоши. Экскурсовод скосила его сторону глаза под ярко-синими веками, но не прервала заученную речь. Джереми оглянулся и хмыкнул: возле здания Исторического музея на облезлом барабане сидел бледный мужчина с лицом мученическим и, кажется, похмельным, рядом курил низковатый и неканонически полностью лысый Ленин. — Что? — кивнул ему Энди. — Да нет, ничего. Просто думал сегодня, что здесь бы отлично смотрелись парады медведей. — Э, нет, Джез, никаких парадов медведей. Никаких парадов! Здесь, чтобы выйти на главную площадь в нелепой шляпе, обтягивающих брючках и пиджачке с брюликами, нужно быть военным. Иначе никак. Поэтому, извини, моя история с оргиями вписывается в эту реальность куда лучше, чем твои парады медведей. Шагов на пять отставая от группы, они вполуха слушали лекцию, не примечательную ничем, кроме старомодности языка, посматривали на затылки незнакомцев, которых больше никогда не увидят, и жмурились от еще яркого солнца. Наверное, психологи выделяют таких отщепенцев в какую-нибудь особую категорию и предупреждают локальное руководство о склонности конкретных индивидуумов к девиантному поведению. К черту психологов. К черту локальное руководство. К черту дрожь в коленях, когда тебя отчитывают за нарушение правил. И к черту неуемное желание эти правила нарушать, часто идущее вразрез со здравым смыслом. Тот летний лагерь был оправдан лишь тем, что свел их, двух чудаковатых подростков, вместе. Но теперь они взрослые, состоявшиеся, как хотелось бы думать, люди, которые могут себе позволить быть вне человеческой толпы. Хотя бы иногда. Джереми, шедший чуть впереди, развернулся на пятках, сморщил нос, притворно показывая Энди, как ущемлена его гордость и как расстроен он несостоятельностью его идеи о косолапых парадах русских медведей на Красной площади. При этом сумка на его плече, поддавшись действию центробежной силы, взлетела вверх и ударилась о плечо случайного прохожего. — Извините! — неуклюже он перехватил сумку за боковой карман, будто бы она могла вырваться и ударить кого-то еще. На мостовую посыпались белесые кубики с нечеткими картинками на них. Прохожий не оглянулся. — Я думал, ты выбросишь это в ближайший мусорный контейнер, — Энди опустился на одно колено, помогая собрать выпавшие вещи. — Это было бы нетактично. — О, а мыло людям дарить — это прям верх такта, а? — Может, это национальная традиция. — Ну вот а не посрать ли? — Может… — Джереми закинул последний кусок сувенирного мыла в сумку и выпрямился, чуть запыхавшись, — может, они просто хотели, чтобы мы были чистыми.

***

Целых семь лет деревня жила в мире и процветании. Они пили и веселились, их дети плясали на городской площади, и в светлые косы вплетались красные ленты. А лес все шел. Дикие травы словно змеи опутали покосившуюся ограду, их корни раскрошили трухлявую древесину. Молодые деревья проросли там, где жила старая ведьма. Лес все шел. Лес наступал. Вода текла по камням, и камни думали, что их любовница-река ласкает их своими холодными пальцами. Фонари зажглись рано. Джереми бросил взгляд на городские часы: тонкая стрелка дернулась и сделала шаг по белому циферблату. Половина шестого. Кое-где в тени старых деревьев можно различить бледную лампочку внутри стеклянного многоугольника, но яркий свет солнца несомненно выигрывает. Зачем все это? В том бережливом курортном городке, где он провел последние несколько лет, за такое нерациональное использование ресурсов в служащих местного парка быстро полетела бы пачка штрафов, городскую автоматику переключили бы на соответствующий ситуации режим, а в локальной газете появилась бы заметка, сухо отчитывающаяся об исправленных неполадках. Впрочем, в Илкли, как и в любом другом городке той части Англии, где он родился и провел большую часть жизни, все это вряд ли бы случилось вовсе. Мы (его мысли слегка запнулись на этом местоимении) не подковываем механических блох. Не в нашей ментальности. Сумерки всегда приходят по расписанию. По крайне мере, в Йоркшире. Здесь же, видимо (Джереми вздохнул – скорее от скуки, чем от усталости), городские власти опасались нападения тьмы в любое время суток, но более всего – в пять тридцать по местному времени. Парк пустовал, несмотря на довольно ранний час. В самом центре, как вроде бы вскользь бросил Энди во время экскурсии, только административные здания и музеи, здесь никто не живет. Что могло бы объяснять безлюдность этих мест, но Джереми слишком привык ко всем этим звукам города, сопровождающим уже вроде бы начинающее нисходить солнце. В картинке перед глазами не хватало веселой детской возни, обрывков разговоров и сытого урчания довольных жизнью голубей, которые, распушив перья на некрасивом тельце, все еще пытались создать пару хоть с кем-то. Но пространство между фонарями молчало, и только верхушки деревьев, движимые ветром, медленно, почти неуловимо для взгляда покачивались из стороны в сторону. Хруст гравия на прогулочной дороге был первым звуком, который он услышал. — Привет, — Марк с присущей ему грацией опустился рядом на скамейку. Иногда Джереми раздражало это его природное умение быть совершенным созданием. Но это чувство росло не на почве зависти — по крайней мере, так хотелось думать; это было раздражение пятилетнего мальчишки, старший брат которого может дотянуться до верхней полки с печеньем — в отличии от него самого; беззлобное понимание собственной неспособности к каким-то вещам. Но от этого ты ведь не становишься хуже, так? — Привет, — руки сами собой потянулись к колпачку, с громким щелчком Джереми закрыл ручку и закинул ее в сумку, — Ты получил мое сообщение? — Ну, я же здесь. И все-таки солнце медленно, но неуклонно заваливалось к земле. Волосы Марка, и без того натурального рыжего оттенка, здесь, в окружении лучей насыщенного янтарного цвета светились, отсылая сознание к картинам евангельского содержания. Его губы были сложены в привычную полуулыбку. На мгновение он повернул голову, и Джереми показалось, что в его зрачках зажглись две ослепительно огненные точки, но то, конечно, был просто блик от яркого солнца. — Ну и что ты думаешь об этом? — О чем? — Обо всем, — Джереми развел руками, обводя взглядом парк. — О стране, о людях… обо всем. Полуулыбка не сходила с губ Марка; он всматривался в лицо Джереми с таким выражением, с каким посетители технического музея наблюдают за работой сложного механизма, чьи шестеренки крутятся целый день на виду у всех. — Что думаешь ты? — Мегаполисы везде одинаковые, — Джереми на долю секунды задумался, взвешивая свои суждения, и решил, что предположения о прослушке его собственного телефона, слишком параноидальны, чтобы произносить их вслух. — В лучшем случае, здесь скучно. Наверное, я ожидал чего-то более экзотического. Но… мегаполисы одинаковы — на любой стороне земли. — Ты просто видел не все. — М? — Я покажу, — Марк вдруг легко, будто какое-то дикое животное вскочил со скамейки и высился теперь, светящийся на солнце, схожий с огнеликим духом зороастризма. — Что? — Увидишь. На ладонь Джереми легла круглая металлическая пластинка, чуть побольше шиллинга и довольно тяжелая. — Это… — он задумчиво покрутил ее: обе стороны затерты настолько, что об оригинальном рисунке можно только догадываться. В центре что-то вроде морды животного: большие глаза, вытянутая челюсть — пожалуй, это все, что можно было разглядеть. По краям монеты, если это была монета, шел рисунок, напоминающий то ли морские волны, то ли языки пламени. — Это, как я понимаю, входная плата? Резкий смех неожиданно ворвался в это неправдоподобно тихое пространство. Вдруг разыгравшееся воображение Джереми подкинуло ему мысль, что человек, так смеяться не может; что-то было в этом смехе странное, полубезумное, первобытное — что-то от тех древних созданий, что охраняют покой готических соборов, если бы только эти создания могли говорить — и смеяться. Но это все было просто игрой воображения. В конце концов, давным-давно, когда они только познакомились, Джереми решил (для собственного спокойствия), что Марк — всего лишь порождение его странных снов, воплотившихся в реальность на каком-то очередном витке разрушающего его, Джереми, одиночества. С тех пор, как он это решил, заодно он выбрал принимать Марка таким, какой он есть. Если он есть. В последнее время им не так уж и часто удавалось увидеться. Но рядом с ним он испытывал ощущение наивного счастья, которое заполняло его целиком, и накапливалось где-то, будто запасное, для тех моментов, когда счастья быть не могло. И Джереми старался урвать немного этих моментов, как бы коротки они ни были. Но все же в этом смехе было нечто… совсем неправильное. — Марк, я… — Не в цену монетка, — полуулыбка… полуулыбка, и вновь он высматривал что-то только для него объяснимое в лице Джереми. — Ее не хватит, чтобы заплатить. Здесь слишком много фонарей. И кажется, что их становится все больше. Все теснее их ряд, все меньше свободного пространства. Здесь просто не может быть столько фонарей.

***

Никто в деревне не замечал, как все громче пели лесные птицы, как все выше становилось небо, как расхожие тропы обрастали вереском, не знающим огня. А затем лес окружил их. Точка превратилась в смазанную запятую. Джереми не мог писать дальше; то, что уже было написано, выглядело каракулями ребенка, впервые взявшего в руки карандаш. Руки тряслись, а в голове, горячей как в дни затянувшейся болезни, догорали остатки воспоминаний.

***

Гравий издавал характерный скрежещущий звук – но только не под его ногами. Пока они шли по дороге меж фонарей Джереми несколько раз с силой впечатывал ногу в каменное крошево, чтобы проверить реальность на прочность. Так давят на кожу, где еще недавно был фиолетовый след от удара, чтобы поверить, что боль еще здесь и что удар не был нарисован его воображением. Но это уравнение проверке не поддавалось — гравий под его ногами не издавал ни звука, с какой силой бы он ни ударял о землю подошвой тяжелых кроссовок. За этими манипуляциями он не заметил, что остался один. Подсвеченный солнцем затылок Марка был виден в двух десятках шагов у поворота дороги влево, и Джереми почему-то показалось, что если он вдруг окликнет друга, то тот так и не повернется. Чувство неестественности всего происходящего холодило его шею, покрывшуюся гусиной кожей. Разгоняя морок в собственных мыслях, Джереми крикнул, боясь, что звук его голоса, как и звук шагов, растворится в здешней тишине, не успев достигнуть барабанных перепонок. — Марк! К его облегчению, он услышал звук собственного голоса – громкий и, как он с неудовольствием заметил, отчаянный. А затем Марк обернулся. В этот момент, кажется, время начало сбавлять ход, как замедляет свое верчение пластинка на проигрывателе, который вдруг отключили от сети. Все происходило слишком медленно. Медленно улыбка на лице Марка стала шире, еще шире, медленно его челюсть вытянулась вперед, а рот, приоткрывшись, свернулся в кривоватую букву «о», сползая вниз; медленно, как в замедленной съемки учебных фильмов о ядерном взрыве, глаза на уже незнакомом лице разгорались двумя огненными точками, и вот уже вся фигура, лишь очертаниями напоминающая человеческую, была охвачена огнем. Существо стояло возле поворота налево, и, Джереми не мог этого видеть, но точно знал наверняка, улыбалось. Он не слышал своего крика, потому что не мог кричать.

***

Он принял душ как только вернулся в свой номер — не снимая одежды и, кажется, обуви. Он не помнил, каким путем шел, шел ли пешком, или вызывал такси, не помнил даже, как открывал дверь, которая вечно сбоила из-за старой, покрытой царапинами ключ-карты. Все, что он помнил, это ледяную воду на своем лице, которая не могла остудить сжигающее его изнутри нечто. Сколько прошло времени? Двадцать минут? Два часа? Зеркало на двери ванной отражало его синие губы, стучащие зубы, глаза с полопавшимися капиллярами, но эта картинка с разрозненными элементами никак не складывалась во что-то цельное, в то, что обычно звалось его лицом. Выйдя из ванны, он кое-как вытерся полотенцем и сразу же сел писать, надеясь, что это поможет привести мысли в порядок. Но мысли горели и тлели, и обжигали, и метались перед его внутренним взором, стоило только отвести взгляд от строчек, написанных нетвердой рукой. И все, что ему оставалось, это раз за разом повторять уже написанное. Громкий стук вывел его из этого транса. Джереми вздрогнул, переводя взгляд на деревянную дверь. Тишина. Он встал, держась за стену, его голова кружилась. Несколько шагов до двери ванной, ближе к выходу из номера. Еще шаг. Плитка была залита водой. — Джез, открывай! Это был голос Энди, а затем снова послышалась энергичная барабанная дробь. Джереми сжал виски ладонями, заставляя крутившуюся вокруг него карусель замедлить свой ход, оглянулся, накинул халат и открыл дверь. — Не говори мне, что ты спишь, — широко шагая, Энди пересек небольшое пространство номера и остановился у окна, — У тебя тоже слив не работает? Ко мне приходил сантехник, видимо, матерился, вытащил тросом из трубы чьи-то стринги, между прочим, довольно экзотического оттенка… но я к тебе не за этим! Ты видел обновление в твиттере? — Нет, — Джереми присел на край кровати, запоздало заметив, что большая часть одеяла была сырой от воды. В голове было пусто и горячо. — Зря! Из глубокого кармана двумя пальцами Энди вытянул смартфон. — Смотри! Изображение на экране кувыркнулась, принимая горизонтальную ориентацию, все пиксели потемнели, крутящееся колесо загрузки несколько раз моргнуло и пропало. Почему-то первое, что бросилось в глаза, это обои. Они были желтоватого оттенка, в частую полоску, отчего казалось, будто бы все это было тюремной камерой. Но ассоциация возникла и пропала, как только сознание начло подмечать другие детали: приколотые булавками фотографии на стене, яркие плакаты рок-групп, чашка с примелькавшейся фотографией Бенедикта Камбербэтча в роли Шерлока, кисточки в пластиковом стаканчике кислотного оттенка, что-то еще… Посередине кадра стоял белый стол из «Икеа», за столом сидела девушка. Она что-то говорила, но Джереми смутно понимал что, и только иногда его мозг вычленял из месива чудовищного акцента знакомые слова. Впрочем, кажется, слова были не тем, ради чего Энди включил это видео. — Не очень понятно, да, — тот вдруг тапнул по экрану, не с первого раза попадая по кнопке паузы, — Но она говорит что-то про то, что… н-э-э, что-то про то, что это был подарок от всей широкой русской души, и о том, что вместе с этим подарком она отдает частичку себя. А теперь… — Энди снова прикоснулся к телефону, оживляя видео, — … внимание на экран! В руке у нее был нож. Обычный, не слишком широкий, в меру длинный нож — таким дома нарезали хлеб, только что принесенный из соседней с ними пекарни. Слово «соседний», впрочем, теряет свое значение в городках вроде Илкли. Начинала болеть голова, и сосредоточиться на видео было нелегко. В руке у нее был нож, который резал что-то бледное, почти белое, и куски этого белого шлепались на весы, стоящие на столе рядом. Кажется, такие весы были в его первой съемной квартире, кто-то забыл их там, на полке самого верхнего шкафа, и Джереми, скуки ради разобравшись со сложной системой гирек, закинул их обратно и так больше никогда и не прикасался… — Ну ты понимаешь, да? — Энди, нависавший над ним рядом, шлепнул его по плечу, — Понимаешь? Из чего мыльце? Смысл его слов не мог пробиться через разгоряченную пустоту в голове Джереми, и он, перестав пытаться понять, отрешенно уставился в одну точку на экране смартфона — на столе там стоял тот стаканчик ядовитого желтого цвета; и только когда мимо стакана пробежала одна ярко-красная струйка, другая, третья, они слились в широкую лужу оттенка артериальной… Он успел добежать до ванной комнаты, упасть на колени прямо в мутной мыльной воде, и его вырвало. А затем еще и еще.

***

А затем лес окружил их. И кричали они, как кричат дикие звери в облаве. И не было слышно их крика.