Объяснение

В кают-компании «Одиссея» вовсю шумит вечеринка, неофициально прозванная «прощальной». Прошло три месяца с момента старта, завершены расчеты плана полета, последняя настройка корабельных систем и окончательное тестирование рабочего режима двигателей; включены криокамеры, в которых экипаж посменно проведет большую часть своего пути, расписаны составы вахт. Сегодня вечером экипаж последний раз собрался в полном составе, ближайшие девять лет они проведут, просыпаясь только на месяц дежурства раз в год. Пять человек – навигатор, специалист по полетным системам, два механика и медик, и Сома почти не удивляется, обнаружив, что им с Харриет предстоит дежурить вместе в составе первой же вахты. К этому все и шло, на самом-то деле. Еще тогда, когда он решился прилететь на этот корабль. Вот только Сома совершенно не знает, что же делать дальше. В свой первый день на «Одиссее», обнаружив, что встречать его вышла именно Харриет, он так и не нашелся, что же ей сказать. Слишком многое просилось на язык и стучалось в сердце и памяти, слишком… он тогда представился только да односложно отвечал на вопросы о жизни. Большего не получилось. Потом, во время подготовки к старту и первых недель полета, ему стало не до того: служба занимала почти все его время, данные, данные, данные – о корабле, о туманности, к которой им предстояло лететь, о команде, – все это вытесняло из сознания прочие, ненужные и несвоевременные мысли. Все это было очень кстати, как раз достаточно, чтобы привыкнуть к новой жизни вне тюремной камеры. Харриет Бартоломью все это время была рядом. Работала, обсуждала, помогала – и ни разу Сома не чувствовал неловкости, словно так и должно быть. Вот только все это было совершенно неправильно. Не так, как он себе представлял. Завтра все будет иначе. Они уложат остальной экипаж в криокамеры и останутся впятером на весь огромный корабль. Хорошо, не вдвоем, мелькает совершенно ненужная мысль, и Сома гонит ее. Он совершенно не представляет, как это будет. Завтра, думает он, завтра. А сегодня Сома в одиночестве дежурит в командной рубке и смотрит на звезды, пока остальные веселятся, – в конце концов, он никогда не отличался особой общительностью. Дверь тихо шипит, открываясь, и внутрь входит Харриет. – Лейтенант Бартоломью?.. – начинает Сома и осекается. Здесь и сейчас это обращение кажется особо неуместным. Но они так и не перешли на «ты» за эти три месяца. – Я пришла заменить вас, – говорит она, – сходите к остальным ненадолго, они вас ждут. – Не стоит, – качает головой Сома, – я же сам вызвался вчера. – Полковник Хартленд просил передать, что это приказ, – улыбается Харриет. – Он так и сказал, что вы будете возражать. – Хорошо, – сдается Сома. – Я ненадолго. «Ненадолго» оборачивается почти тремя часами, несколькими бокалами красного вина и множеством теплых пожеланий удачного полета. Соме непривычно и неловко, он совершенно не умеет реагировать на такое и при первой же возможности возвращается назад, в тихую рубку. Харриет дремлет, пристроившись прямо на дежурном пульте, и совершенно не слышит его прихода. Сома подходит к ней и несколько мгновений смотрит на светлую макушку, длинные золотистые косы и тонкую шею – Харриет сидит, положив голову на скрещенные руки, и Соме внезапно хочется укрыть ее чем-нибудь, как когда-то давно на базе Гробовщиков. Или перенести в кровать. – Лейтенант Бартоломью, – зовет Сома, и Харриет поднимает голову. У нее мягкий, совершенно беззащитный взгляд и легкая сонная улыбка. – Простите, – говорит она. – Это, наверное, вино. Да, это точно вино, думает Сома, чувствуя, как у него гремит в ушах. Иначе отчего же так жарко и хочется прикоснуться к этой светлой щеке с отпечатком браслета связи, запустить руку в длинные волосы, прижать к себе… Сома сам не замечает, как наклоняется ближе. И замирает, увидев смятение в ее взгляде. Это еще не испуг, нет, он слишком хорошо знает, как выглядит ее испуг и ее ужас, он сам когда-то бывал причиной их обоих. Но даже тени в ее глазах достаточно, чтобы остановить его. – Я пойду, – тихо говорит Харриет, и Сома отодвигается, освобождая ей дорогу и молча глядя на то, как она выбирается из кресла – неловко, старательно отводя взгляд, – и идет к выходу. Что же я делаю, думает Сома, когда Харриет скрывается за дверью. Что же я делаю… У него нет никакого права даже на то, чтобы просто быть с ней рядом. Почти три недели после они не разговаривают, односложные реплики, связанные с работой, – не в счет. Харриет молчит и отводит взгляд, и Сома совершенно не знает, что делать с этим. Он все больше времени проводит в своей каюте, сидя в кресле и бездумно глядя в стену. Что-то ломается в его новой жизни, ломается бесповоротно, вот только Сома пока не может понять, как же вернуть все обратно. Наверное, ему стоит поговорить с Харриет, но он не может. Тяжесть прошлого не позволяет ему сделать первый шаг. Не с этой девушкой, которую когда-то он был готов лишить всего. В один из таких одиноких вечеров – горит только настольная лампа и забытая таблица расчетов на мониторе – Харриет приходит к нему сама. Несколько мгновений стоит у порога, привыкая к полумраку, – Сома напряженно замирает в кресле, – а потом подходит и останавливается перед ним так, что Соме приходится поднять голову, чтобы видеть ее лицо. Они смотрят друг другу прямо в глаза, и Сома не узнает ее взгляд. Он никогда не знал эту девушку, понимает он. Раньше, когда она была подростком, он видел в ней свою погибшую возлюбленную, сейчас, когда они встретились снова спустя шесть долгих лет, он старательно смотрел на нее как на коллегу по работе, хотя и знал, что обманывает себя. Харриет слишком много значила для него когда-то, ему было страшно узнать, как она изменилась за эти годы. Ему страшно и сейчас, под этим внимательным – чужим – взглядом знакомых зеленых глаз. – Мне надо было сказать это сразу, еще там, у шлюза, – говорит Харриет серьезно, и Сома замирает. – Я ждала тебя. Сома тихо вздыхает, закрывает глаза и, коротко качнувшись вперед, утыкается лбом в ее грудь. Он устал, он так устал за эти недели, больше, чем за все годы вдали от нее. Тонкие пальцы легко касаются его головы, гладят волосы. – Я так хотела поговорить с тобой, – негромко произносит Харриет, – все эти годы я хотела поговорить с тобой, а когда увидела – не смогла. Сома поднимает голову и встречается с ней взглядом – впервые глядя на нее открыто и просто. – Я так изменился? Он не знает, что хочет услышать в ответ – в конце концов, раньше он причинял ей боль и только боль, как она думала о нем тогда, в те времена?.. – Нет, – улыбается Харриет, – ты так и остался совершенно неправильным волшебником. И целует его – легко, едва касаясь губами и не отрывая серьезного взгляда. Сома тонет в ее глазах, в ее запахе, в ее вкусе. Все эти шесть лет он думал о ней. Нет, конечно, прежде всего он думал о Маки, пытаясь смириться с ее смертью, но потом он всегда думал о девочке, так похожей на Маки, знавшей такие же песни и так же отводившей в сторону взгляд. – Харриет, – говорит Сома, когда она отстраняется ненадолго. – Хатти, – поправляет она, улыбаясь, и это имя словно снимает с Сомы последние запреты. Он наконец обнимает ее и притягивает к себе, целуя уже по-настоящему, а она податливо наклоняется к нему, и пальцы ее все так же легко перебирают его волосы. Хатти – это имя из тех времен, когда они сражались бок о бок, когда он готов был сделать многое, в том числе – разрушить ее жизнь. Имя, которое он никогда не произносил раньше. У ее губ вкус солнца, лета и простора, совсем как в Точке Паломничества, и ее язык уверенно встречает его, а руки спускаются на его плечи, гладят его спину, и эти прикосновения обжигают. Он расстегивает на ней одежду – не замечая этого, не прерывая поцелуй, – стягивает с ее плеч кофту и отстраняется, почувствовав под пальцами тонкий шелк. Черное кружево кокетливо прикрывает высокую полную грудь, кожа от этого кажется еще светлее; ничего красивее Сома никогда не видел. Несколько мгновений он просто смотрит на Хатти, едва касаясь ее талии пальцами, предоставляя ей возможность решать самой, а потом она одним движением сбрасывает на пол кофту, как-то ловко прогнувшись – бюстгальтер, и замирает, не пытаясь прикрыться. Сома тихо выдыхает и легко касается руками ее боков, оглаживая их горячими пальцами – вверх, почти до тяжелых полукружий груди, вниз, до ремня брюк, чувствуя, как напряжена ее спина. А потом целует ее грудь – сначала едва-едва, потом сильнее, чаще… когда он прикусывает темный твердый сосок, Хатти тихо ахает и стискивает пальцами его волосы. Соме жарко и трудно дышать, и мало, мало – ему не хватает рук, чтобы коснуться, губ, чтобы поцеловать, ему хочется больше, и одежда начинает катастрофически мешать. – Хатти, – шепчет он прямо в ее губы, не в силах сказать вслух о своем желании, не имея на это права. Решать должна она, а он просто сгорает и ждет, и не может больше. – Пойдем в кровать, – отвечает она, почти не краснея, но он чувствует, как она дрожит под его руками. Сома поднимается с кресла и подхватывает Хатти на руки, а она молчит и смотрит, и глаза ее темны, и он знает, как многого стоила ей эта решимость. Каюты на звездолете невелики, и до кровати всего несколько метров, Сома даже не замечает их. Он бережно укладывает свою ношу на темное одеяло и нависает над ней, упираясь ладонями в постель по обе стороны ее головы, почти касаясь разметавшихся по подушке золотистых кос. Наверное, это выглядит угрожающе, но Соме все равно, он из последних сил пытается сохранить безопасное для них обоих состояние. Хатти еще может уйти, и он еще может отпустить ее, пока – может. Несколько долгих мгновений они смотрят друг на друга, и Сома, кажется, перестает дышать. С Маки все было не так, Маки никогда не целовала его сама, никогда не смотрела прямо в глаза, с Маки он никогда не заходил настолько далеко… Сома забывает об этих мыслях, когда тонкие пальцы касаются шрама на его лице, гладят его осторожно и нежно. Сома закрывает глаза и подается навстречу этим рукам. Мир вокруг исчезает, отступает куда-то, остается только Хатти – ее тело, ее лицо, волосы и губы, ее вкус, запах и тепло, переходящее в жар. Он совершенно не замечает, когда они оказываются раздеты, это уже настолько неважно… Сома целует ее везде, дурея от вседозволенности, он и думать о таком никогда не смел раньше. У него давно стоит, и Хатти тянет его на себя, прогибаясь навстречу. Сома входит в нее одним толчком и тут же замирает, услышав судорожный всхлип и почувствовав, как ее ногти впиваются в его плечи. Они замирают, глаза в глаза, в ее – тень боли пополам с возбуждением, в его – запоздалое осознание. – Хатти, – шепчет он, глядя на ее прикушенную губу. Сома просто не думал о ней никогда так, он и забыл сейчас, что надо сдержаться. Внутри нее горячо и тесно, и Сому потряхивает от желания двинуться, но он ждет, он уже причинил ей достаточно боли, он просто не должен был… – Все хорошо, – улыбается она наконец и тянет его на себя. Сома тихо стонет и срывается. Он никогда не умел терпеть, он так и не научился подстраиваться… она делает это за него, и, кажется, ее это устраивает. Шесть лет, бьется вспышками в его сознании, шесть лет я ждал тебя… – Маленькая моя, – едва слышно выдыхает он в ее ухо, кончая. Прости, не говорит он и не просит: не исчезай. – Сома, – отвечает она, мелко дрожа. Ее глаза закрыты и, кажется, он видит слезы, но Хатти тут же притягивает его к себе, пряча голову в плечо, и Сома послушно замирает. – Ты только не уходи больше, – тихо просит Хатти, не поднимая головы. – Не уйду, – обещает он, касаясь губами ее волос. – Больше никогда. И понимает, что ему больше не страшно. Не отпущу, думает он, вслушиваясь в стук сердца рядом со своим. Не отпущу тебя. Где-то вдали, через девять лет полета, их обоих ждет Алексей Леонов, и они обязательно смогут с ним договориться, теперь Сома знает это точно.