Время жить

Ретар проснулся резко, широко раскрыв глаза и слепо уставившись в потолок. Сердце колотилось часто и тяжело, будто кузнечный молот опускался на наковальню. Дыхание перехватило, выдох вырвался почти что царапающим глотку хрипом. Сознание, ещё спутанное плотной дымкой сна, будто накрытое затхлым пыльным отрезом парчи, прояснялось постепенно. Ретар медленно провёл ладонью по лицу, стирая испарину. Пальцы — отголосок ненастоящей боли, призрачное ощущение, оторванное от реальности, гудело в сочленениях фаланг — мелко подрагивали. Он не сразу понял, что именно его разбудило. Громкий шум откуда-то с улицы, прозвучавший столь явственно благодаря распахнутым ставням. То ли звук, с которым захлопывается массивная дверь, то ли грохот падения чего-то тяжелого. Разум же преобразовал его в личный кошмар: лязг цепи, скрип ржавых петель в полупустом и сумрачном подземелье отдававшийся звучным эхом. Ретару даже на несколько ун померещилось, что он чувствует густой запах сырости, отдалённое тепло нагретого металла, застарелый привкус крови во рту. Однако наваждение схлынуло, неохотно, как разбитые прибоем волны, оставляя после себя пену воспоминаний. Реальность вернулась единомоментно. Солнечный свет, танцующий пятнами по комнате, разметавшиеся волосы Тиа, резко контрастирующие с белизной подушки. И хоть Ретар понимал, что это был очередной дурной сон, похожий на холст втиснутый слишком маленькую раму — растрепанные края выступали за пределы, но от тревоги стучало в висках. Пелена мутила зрение. Размеренное дыхание Тиа ощущалось щекочущим теплом на его плече. Ретару хотелось коснуться её: резко и порывисто, чтобы окончательно поверить в происходящее. Нелепо. Было что-то парадоксальное в том, что подобные приступы приходили именно тогда, когда плохое навсегда осталось позади. Опасаться было нечего. Его не мучили кошмары ни после мятежа, ни во время войны. Не терзало прошлое в безвременье Бездны. Зато всё — и память о боли, выжжённая вспухшим красным шрамом, и долгое одиночество — выплеснулись на Сиале. Сейчас реже и незначительнее. Уже не картинами, поражающими яркостью, но мутными, словно масло, в котором замочили кисти, чтобы избавиться от излишков краски, отпечатками — серая воронка смешавшихся оттенков. Первые месяцы были самыми непростыми. Когда минул восторг воссоединения, остались просто два почти чужих человека, объединённых общим прошлым. Тиа была более резкой, злой и усталой, чем помнил Ретар. Она говорила неохотно о собственном прошлом — в общих чертах, почти без привычной несдержанной горячности, лишь изредка с презрением или яростью. И он собирал по кусочкам: из рассказанного, сокрытого в паузах, прорывавшегося в едва связном бормотании во сне. Эта её старая привычка сохранилась. Ретар, видя по беспокойным движениям, что Тиа снится кошмар, будил её. Но иногда это были не плохие сны, а стёклышки прошлого, составляющие витраж. Они сближались медленно и почти осторожно, будто двигались по тонкой подгнившей доске, протянутой над грязной ямой. Обоим хотелось исцеления от одиночества — не фальши, не поддельного обретения друг друга, иллюзии, что готова треснуть по швам. Ретар помнил дымку неловкости, довлевшую над ними уединёнными вечерами. Очередную безликую таверну. Помнил, как Тиа в один из таких вечеров обхватила его шею руками, вынудив чуть склониться, и поцеловала. Так, будто хотела что-то проверить. Каждая деталь врезалась в восприятие почти болезненно ярко: её пальцы, вжимавшиеся в его затылок, тепло её щеки, на миг приникшей к его, то, как руки привычно потянулись к её плечам, чтобы прижать к себе крепче. Тиа отстранилась, посмотрела на него долгим нечитаемым взглядом — глаза её казались совсем чёрными, словно окна в ночь. И Ретар потянулся к ней сам. Как к истине. Как к покою. Как к будущему. В поцелуях лейтмотивом взвивалась не страсть, но мучительная жадная горькая нежность. Это было слишком хорошо, чтобы не казаться одним из снов, что приходил в редкие мгновения забытья в Бездне. В ней Ретара тяготили не столько отголоски каких-либо страданий, которыми пугали ещё в Долине восприимчивых юнцов, — даже душам, вырванным из оков плоти, ведомо смирение, привыкнуть можно к слишком многому, — сколько одиночество. Память, ограниченная лишь отрезком прошлого, подобна дыбе. Но если на настоящей дыбе он не мог думать ни о чём, кроме нестерпимой боли в вывернутых плечевых суставах, то в Бездне только бесконечными вереницами мыслей и заполнялась по капле треснувшая клепсидра вечности. Каждое некогда принятое решение подвергалось сомнению. Любая ошибка выступала столь же ярко и уродливо, как скол на расписанной майолике. Оставалось выстраивать, будто недолговечный замок из песка, домыслы о том, как сложилась бы жизнь — его, Тиа, всех, кто взял на себя смелость перекраивать старые устои, — если бы он был не так самонадеян, легкомыслен, наивен. Не играл со своей судьбой, будто с подброшенной монетой. Не поддался жестокости и гордыне. Власть — над женским сердцем или чужими жизнями — одинаково развращает. Первый глоток пьянит, последующие — мутят разум. Память — верп. Ретар не верил в предопределённую судьбу, которой не избежать, какую бы развилку не выбрал. И допускал, что, очистившись от шелухи воспоминаний, они с Тиа прошли бы мимо друг друга, не признав связь, тянущуюся из прошлой жизни. Возможно, достигли бы иного, ещё неведомого, удовлетворения. Он не желал застрять на отмели минувшего, потому что проще всего избрать проторенную тропу. Ретар не хотел ни о чём сожалеть. Не мог позволить, чтобы сожалела Тиа. Не то чтобы в плотскую любовь он вкладывал сакральный смысл, в бездумной юности это было сродни приятному времяпрепровождению, что, по взаимному согласию, не налагало обязательств, но сейчас отчётливо осознавал: легко выковать цепь, когда хватаешься за единственное знакомое, не просто за человека, которого помнишь, но за того, кто помнит тебя — целым, полным надежд и устремлений. В тот вечер они не зашли дальше поцелуев. Ночью же Ретар вновь перенёсся в прошлое — бесконечные последние дни его жизни. Он не сразу понял, в какой момент закончился кошмар, сменившись реальной полуночной темнотой, и продолжал задыхаться. Будто на голове всё ещё грязный мешок, а Сомхэрл — во времена учения он был на три Ступени выше Ретара — льёт воду сверху. Без призывов покаяться, с вялыми попытками вытянуть полезные сведения. Он тонул не единожды: вода не попадала в лёгкие, но недостаток воздуха вынуждал бессильно трепыхаться в оковах, не обращая внимания на перебитую руку. И, теряя сознание, Ретар знал, что всё продолжится. Последовательность происходящего спуталась: он своими нервными метаниями после излишне реалистичного кошмара разбудил Тиа или же она помогла ему вырваться из липких пут памяти? Это не имело значения. Она позвала его по имени. Захотелось отшатнуться, оттолкнуть, не пытаясь понять, какое чувство звучало в её голосе, не слышать, не чувствовать, не существовать. Было тошно и пусто — от двойственности происходящего, от тревоги, которую нельзя было стряхнуть, будто пыль с ладоней. Сколько в Бездне Ретар грезил о конце одиночества, но теперь не хватало сил даже на то, чтобы протянуть руки, сотрясаемые мелкой дрожью. Однако Тиа села в постели и сама взяла его за руку, обхватив его ладонь обеими своими. Ретар не осознавал, как долго это продолжалось, не различал выражение её лица в темноте. Он мог, конечно, осветить комнату магическими огоньками, но не хотел. В мраке было нечто необходимое, как момент отсрочки — возможность молчать столько, сколько потребуется. Это молчание и ощущение застывшего времени в какой-то миг толкнули их друг к другу. Ретар не чувствовал подлинного желания, когда вёл пальцами по плечам Тиа почти отстранённо, почти бездумно, почти равнодушно. Но алкал почувствовать себя живым. В этом порыве было больше желания забыться, чем исцелиться. Он не был груб, однако уничтожал возможность проявления томительной нежности или чувственной страсти нелепой поспешностью. Всё смазалось, как остатки красок, не соскоблённые с палитры, — тёплое частое дыхание Тиа, её руки, крепко сомкнувшиеся за его спиной, её смуглые бёдра под смятым подолом ночной рубашки. И закончилось столь же быстро. Ретар едва успел отстраниться в последний момент и запачкал сбившиеся простыни, после чего замер. На смену недавней жажде пришла усталость, чуть подкрашенная печалью и виной. — Прости, — он извинялся за то, что произошло, и за всё прошлое одновременно. Стоили ли хоть самой лёгкой меры его, убийцы, уже заклеймённого званием клятвопреступника, слова? Словами легко калечить, но не лечить. Отчего-то вспомнила Митифа, и под рёбрами разлилась не горячая злость — он ненавидел её едва ли не до боли, может быть, первые пару десятков лет, потом — себя, — но тоскливое сожаление. — Не будь дураком, — резко ответила Тиа и бегло провела ладонью по его щеке. Ретар поймал её ладонь и задержал прикосновение, которое было преисполнено неизбывной нежностью. Она вздохнула, чуть приподнялась, смахнув волосы с лица, и прошептала так быстро, будто опасалась, что он перебьёт или слова прозвучат неубедительно. — Просто будь со мной. Неважно как. Просто будь. Отпускать любимого человека, чтобы спасти, зная наверняка, что это последний совместный миг, но впереди у него долгая жизнь, или отпускать, ведая, что оставляешь на смерть, — несоизмеримые решения. Ретар чувствовал, что в последних её словах звучала просто просьба жить, даже если в какой-то момент они оба предпочтут не выстраивать нечто на осыпавшихся руинах прошлого, а начать с невыразимого совершенства чистого листа. Любовь не была предопределением, случайностью, неизъяснимым влечением к определённым чертам, что пробуждали вожделение. Настоящая любовь — осознанный выбор. Ретар выбирал Тиа уже вторую жизнь подряд, и это что-то да значило. Любое существование конечно, однако исчезало ли что-нибудь навечно? Ему привычно хотелось пошутить, но он только невесело усмехнулся бестолковой патетике собственных мыслей. Если достаточно долго повторять слова, то они утратят своё значение. Ретар слишком хорошо помнил, как в первое время звание Проклятых, продавших души за тёмную силу, скрыто кололо, а после вызывало лишь презрительный смех: история будет написана победителями, не имело значение, какие имена они носили сейчас. Он думал, применимо ли это к памяти. От былой яркости остались тусклые отблески, которые всё же возвращались. — Куда же я денусь, — он улыбнулся и почувствовал, как Тиа опустила голову на его плечо. Её растрепанные волосы слегка щекотали его подбородок. В ту ночь Ретар больше не заснул, опасаясь возвращения кошмара и пытаясь по-настоящему принять непостижимость случившегося. Во времена честолюбивой юности он, как и многие, ставил на кон без сожаления всё, чтобы вписать своё имя в века и вырвать победу. Ему отчаянно не хватало серьёзности и умения различать полутона как в своих поступках, так и в чужих. Сейчас выбор между проигрышем или смертью не был бы столь однозначен и прост. Пока живёшь всегда есть возможность исправить нынешнюю или обрести новую мечту. Углубляясь в размышления, Ретар осознал, что никогда не желал просто вернуться. В разные периоды он желал азарта хорошей игры, предвосхищая триумф. Потом — войны и победы, пачкая руки по локоть в крови. Затем — смерти. А когда из того, что можно потерять, остался лишь рассудок на безжизненной пустоши проклятых душ, хотелось утратить и его. Погасить последние проблески того, что делало его самим собой, чтобы слиться с ничем. Одиночество можно ощутить в полной мере только тогда, когда ведаешь, чего лишен. Никогда Ретар не желал вернуться к миру — не хватало то желания, то веры. И вот оно возвращение — нежданное, сбивающее с толку, оставляющее у бесконечно разветвляющихся троп. Ретар отбросил воспоминания о той ночи, посетившие его столь некстати. Возможно, потому что нынешнее утро кривым искажение повторяло её: кошмар, противная дрожь — он приподнял руку, смотря, как дёргаются пальцы, уродливо-белые, как у мертвеца, — и Тиа рядом. Он был рад, что в этот раз не разбудил её. Начиналась вторая их весна на Сиале. Почти полный год с возвращения. Ретар медленно выдохнул, выравнивая дыхание, и уставился в потолок. Пройдёт и это. Тиа пошевелилась, приподнялась и грациозно потянулась. Волосы ниспадали ей на плечи чёрными, поблёскивающими в солнечном свете, волнами, струились по спине. Ретару нравилось смотреть на неё иногда просто отвлечённо — как на часть искусства. — Доброе утро. — Она чуть склонила голову набок и внимательно поглядела на него. — Почему такой хмурый? Плохо спал? Ему удалось — привычное движение углов рта — улыбнуться. — Кое-кто всю ночь совершал набеги на одеяло. Это не способствовало спокойному сну. — Ретар выразительно зевнул. Он по-прежнему не врал ей — просто не говорил всей правды. В конце концов в этом он всегда был хорош. Впрочем, и с этим стоило заканчивать. Тиа закатила глаза.  — Твоя Пигалица, имеющая родство с гхолами? — Она говорила о подобранной кошке, которая за пару минувших месяцев из тощей пятнисто-серой твари, больше похожей на крысу-переростка, превратилась в пушистый клубок истинной наглости.  — Пеллемена, — Ретар невозмутимо поправил искажённую кличку, — не имеет никакого отношения к гхолам. Ты уже вписывала в её родословную доралисских козлов, могильных червей, гоблинов, глохолов и какого-то недоумка Нэсса, кем бы он не был. Тебе не кажется, что где-то тут затаились противоречия? Тиа свела брови и опасно прищурилась, всем свои видом показывая, как возмущенна его попытками спорить. — Ты на самом деле хочешь обсудить это, Ретар? Он усмехнулся и притянул её к себе. — Нет, конечно, радость моя. Это не лучший способ начать день. Тиа застыла в его объятиях — особенно тёплая ото сна, трогательная в своей открытости и естественности, притягательная даже в простой ночной рубашке и со взъерошенными волосами.  — Мудрое решение, — в её голосе прозвучали довольные, мягко-ласковые нотки. — О чём ты думаешь? Ретар смотрел сверху вниз на её лицо. В таком положении он видел лишь угол рта, чуть приподнятый в улыбке, щеку — солнечное пятно падало прямо на неё — и полуопущённые темные ресницы, едва уловимо дрогнувшие в этот миг. — Я никогда не был в Сахаль-Нефуле, — неожиданно для самого себя ответил он. Не то чтобы это было каким-то навязчивым желанием. Просто вспомнилось. Часть того, чего у него уже никогда не будет. Тиа фыркнула с беззлобной насмешкой. — Невеликая потеря. Днём — невыносимо жарко, ночью холодно. Кругом песок и вечная пыль. Все носятся с какими-то замшелыми руинами, которые всякие спесивые аристократишки называют наследием. Стоит посидеть в нём пару лет — и возненавидишь каждую улицу. Ты рассказывал о нём интереснее, чем оказалось на самом деле. В этом и заключалось главное различие между Тиа и Ретаром. Он любил истории. Таящуюся в том, что Тиа обзывала замшелыми руинами, память веков — что скрывалось в смелых помыслах зодчих и что осталось ныне в следах, нанесённых безжалостным временем? За большинством отметин прятались хроники событий, малых и великих. Ему нравилось собирать прожитое. Наверное, это и послужило причиной зарождения юношеских фантазий о вечной славе. Наверное, поэтому он любил живопись и сам старалась увековечить какой-либо миг с её помощью, запечатлеть на холсте, будто подарить иллюзорную нетленность. Щит перед течением времени. Тиа любила мгновения. Здесь и сейчас, босыми ступнями по прогретому песку пляжа, с солёным ветром в волосах. Она редко перебирала прожитое, выискивая более правильные пути. Наоборот. Предпочитала смотреть в будущее, которое никогда не страшило её. На изломах становилась сильнее, крепче, несгибаемее. Ретару нравилось в ней и это: умение жить в мире снаружи себя, лавируя среди обстоятельств и ограничений. У неё ничего не бывало наполовину. Если истинный гнев, то пожар, если месть, то до последнего вздоха, если любовь, то навсегда. — Охотно тебе верю. — Чего Ретар точно не хотел — втягивать Тиа в очередную гонку за величием. — Хотя на местных танцовщиц, которые носят лишь тончайший шелк, я бы посмотрел. — А они бы на тебя смотреть не стали, — она рассмеялась, ни на уну не поверив, что ему интересны какие-то там танцовщицы. Слишком уж хорошо она его знала, не мог не признать Ретар. — Чего ты хочешь на самом деле? Он задумался. Любая история всегда строилась из моментов, как и счастье — не цельная прямая полоса, похожая на переливчатый отрез дорогой ткани, но вспышки, наслаивающиеся друг на друга или идущие пунктиром. Как взлёт и падение кисти, под концом которой вился узор. Ретар представлял будущее не как вынужденную необходимость, но размышлял о том, как на самом деле хотел бы провести жизнь. Возможно, осесть с Тиа в каком-нибудь южном городе с долгим летом и умеренно прохладной зимой, не вмешиваться ни в какие интриги и перевороты, писать картины. Отступать — тоже искусство. Они могли бы перекроить Сиалу по образу и подобию своему, чудовища иного мира, испившие и тьмы, и света. Могли бы стать королём и королевой или тёмными властелинами, что в жестокости да бесконечном гнёте превзойдут того, кого здесь зовут Неназываемым. Вновь обратиться в Тиф и Лихорадку — смерть, пожары и неупокоенные мертвецы. — Ничего, у меня есть всё, — ответил Ретар. — И этого достаточно. Просто жить, не творя зла, — достаточно.