Царь. Просто Царь

Что я поняла за время, проведённое без друзей-мальчишек, — жить можно спокойно, разнообразно и не очень интересно. К хорошему действительно быстро привыкаешь, и когда я находила какую-нибудь фикчу, невольно осознавала, что поделиться ей мне банально не с кем. Постепенно я пришла к принятию, почему-то даже слишком быстро, и вспомнила тот принцип, по которому жила до смерти. «Друзья приходят и уходят». Лучших среди них нет. Огай Дасом был мои первым другом в этом долбанном мире. Его открытость и детская непосредственность помогали мне адаптироваться. В конце концов, с него я брала пример поведения в определённых кругах общества. Да и вообще — в обществе. Он мне симпатизировал, и я не жалею, что отдала ему часть себя буквально. Он хороший человек и достоин жизни. Счастливой жизни. И если его счастье в стороне от меня — пусть. Я буду только рада, если он перерастёт свой подростковый максимализм и найдёт свою радость. Ни Мори, ни Конхи мне не писали. Ога логично тоже. Я спокойно ходила в школу, в библиотеку и домой, временно оставив акроцентр в стороне. Старшая онни как раз пригласила в свой зал: у неё вовсю идёт подготовка к какому-то фильму, а познакомиться с профессиональными коллегами, увидеть работу координаторов трюков очень хотелось. И поскольку забот у меня стало в разы меньше, я коротала позабытое было одиночество дома в компании Хо, поскольку Суми в отличие от меня полюбила дополнительные кружки в школе. Было скучно, но я старательно искала материал и учила мандарин, практиковала английский, русский и латынь и одновременно боролась с как никогда тяжёлыми приступами лени. Без дополнительного стимула со стороны и какого-никакого, а духа соперничества, было как-то немного печально. Большей частью потому, что терялся смысл делать хоть что-то, выходящее за рамки обязательного общего образования. В какой-то день, устав прокрастинировать, я вышла на улицу. И пошла в обход людных улиц к улочкам и закоулкам искать подходящие стены. Нельзя бросать паркур, категорически нельзя — онни прикопают же. Нашёлся удачный угол с кирпичной перегородкой в два с половиной метра. Размяв мышцы и связки, я выдохнула и принялась за дело. Работая телом, занимаясь физическими нагрузками я надеялась освободить мозг от лишних мыслей. Ага, хрен там плавал. Я дошла до ебанной депрессии, начав винить себя в несдержанности и излишней эмоциональности. Мне было скучно и я скучала. С осознанием того, что таки приплыла, свернула то извращённое подобие тренировки, в которое превратилось трюкачество у стены. В конце концов, это становилось опасно — невозможность сконцентрировать мысли на работе тела была прямой дорогой к несчастным случаям. Дома я поковырялась в саду разнообразия ради и, развалившись в зале на полу, осознала острое желание побиться об него головой. Я разучилась жить в уединении с минимальным социальным контактом. Просто-напросто быть в одиночестве и наслаждаться тишиной. Кукуха начинала съезжать от безделия и монотонности дней. И Мироздание нашло решение моей проблемы. На Суми начали жаловаться учителя. Сеструха росла своевольной пигалицей, которая знала границы допустимого, но не стеснялась испытывать их на прочность. Всмысле, не стеснялась вообще ни в каких вопросах. Она считала себя правой в любых спорах, позволяла себе смотреть на ровесников свысока и ныть отцу на старую школьную форму, доставшуюся от меня. Поскольку последнее изготавливалось из качественных материалов в любых школах, то и стоило соответствующих денег, — при том, что и само обучение тоже не бесплатное как бы, — вследствие чего ещё тогда, да и сейчас я не могла себе позволить рвать и марать такую дорогую одежду и носила её аккуратно. Что, впринципе, и дало шанс её сохранить и передать мелкой. Мелкая не оценила и всё больше да чаще требовала обнову. Дошло до того, что были упомянуты мои состоятельные друзья как один из вариантов спонсирования. Дядя тогда таких звездюлей мелочи отвесил… Не физических, нет, его воспитание не позволяло бить детей, и к тому же девушек. Он прошёлся морально коваными сапогами по нежной психике, устыдив ребёнка и надавив так, что я восхитились. Конечно, мне тоже досталось, но так, вскользь, даже обидно не было. Однако последующие сопли-слёзы Суми и побег в свою комнату были логичным завершением вечера… И началом войны. С-с-сцуко, в этой семье уже есть анархист! Пара таких не уживётся. Я ахриневала с детской изобретательности. И вот этой пиздиклявке шесть лет? Да она любого моего нынешнего ровесника через моральное бедро перекинет только так! Эта пизда с ушами подговаривала одноклассников на гражданскую войну «мальчики против девочек», саботировала учебный процесс доведением учителей до седых волос, вела в целом подрывную деятельность в школе и имела должников, которых бессовестно трясла в лучших традициях мангаковских плохишей. Не потому, что злобная сама по себе — потому что обиженная и стремилась найти своё место в этом мире и получить уважение. Она просто хотела, чтобы с ней считались также, как со мной, в силу своего понимания, но не видела между нами разницы. Да и откуда бы она знала все те детали, которые составляли мою жизнь… Я сочувствовала мелочи чисто по-человечески, поскольку видела подоплеку действий, но как же у меня горело, мать его, за всё то, что высказывали преподы! Будь моя воля, закопала бы мелкую засранку собственными руками! Уши надрала бы так, что неделю сидеть не могла бы! Хоспади, да на этой реактивной тяге можно было как на мангале мясо жарить, до того у меня бомбило. И у дяди тоже. Его повадились называть дураком вопреки всем моим подзатыльникам. Я тихо билась головой о стол в кабинете завуча младшей школы, пока этот самый завуч выбежал додать валерьянки бедной молодой учительнице класса моей сестры и не видел моей слабости. Дядя так часто являться на вызовы в школу не мог физически, потому, честно сказав, что считает меня уже достаточно взрослой, отправлял за себя. Каждый ебанный раз. Я не знаю, который это уже был на неделе, но привычку вздыхать каждые две минуты и перебирать пальцы у завуча уже отследила. Хотелось поплакать и махнуть на всё рукой, выйдя в окно, но тогда нашу семью окончательно сочтут неблагополучной. Достаточно уже тех косых взглядов, когда на пороге кабинета вместо взрослого мужчины появлялась ученица средней школы. А потому я продолжала стукаться лбом о стол и искать там силу воли. Вернувшийся завуч опять повздыхал на поведение моей сестры, я снова повздыхала в ответ и клятвенно пообещала сделать с этим хоть что-нибудь. Завуч в который раз стал рассказывать, какая Суми может быть прилежная, ведь она так хорошо пишет и считает, я в сто пятисотый высказалась в пользу её быстрой обучаемости. Когда мы до уже привычного скрипа в зубах друг другу надоели, также привычно раскланялись: завуч наклоном головы, я полноценно согнув спину. Смирение затапливало меня с головой. Ему потворствовало осознание истоков всего этого пиздеца и гигантская совесть. Ведь всё происходящее — моя вина. Желая снять с сестры оковы ложной скромности, я показала, насколько свободен окружающий мир. А потом вместе с мальчишками уверила в собственной исключительности, дав ту почву под ногами, с высоты которой она смотрит на сопливых одноклассников, повязанных нормами смирения, терпения и пресловутой скромности. Фактически — просто вырвала из социума, сделав белой вороной. Дети заглядывали Суми в рот, потому что в поверхностном понимании окружающих она была лучше их, и стремились быть рядом, даже если в должниках — ведь так они тоже будут лучше. Лучше казаться, конечно же, но ведь среди таких же детей, а о другом обществе они и не думают. Сама Суми нередко жаловалась, что её не приглашали участвовать в каких-либо играх, а когда звали — отстраняли за излишние комментарии и попытки переиначить правила. Это и рождало тот конфликт, с которым безуспешно боролись учителя младшей школы. Долго думая над тем, что же мне делать, не получив сестру во врагах, я нашла шанс на выход из положения. Бороться с чужим гонором его же методами. Суми считала себя лучшей в школе — я показывала, что это не вершина возможного результата. Она злилась, топала ногами, но упрямо садилась за прописи и бралась за чтение не в пример однокашникам, которые о домашке даже не задумывались. Суми считала себя правой — я пожимала плечами и исподволь подводила к закономерному неудачному итогу, стараясь наглядно показать последствия неверной мысли. Она плакала, потом задумывалась и начинала формировать уточняющие вопросы. Я старательно подавляла раздражение и запасалась терпением, чтобы не начать тыкать ребёнка носом в собственное поведение, на основании которого должна её послать, и максимально развёрнуто отвечала. Постепенно, но такой подход приносил свои плоды. Я баловала сеструху только за заслуги и по праздникам, внимательно относилась к поведению, строго указывая на проявления неуважения, и кропотливо строила пути к нужным мыслям, которые закладывала в чужую голову. В общем, искренне старалась исправить собственный же косяк и его последствия. И чёрт возьми, в кои веки дядя был доволен моим подходом к воспитанию сеструхи! Скинул её на меня, составив в голове ребёнка образ собственного неприрекаемого авторитета, и рад стараться! С другой стороны, его тоже можно понять — он вечно на работе и физически не способен отслеживать все аспекты развития ребёнка… Решив, что от обилия мыслей в черепной коробке у меня начинает потихоньку ехать шифер, я сгреблась на прогулку. Осень уже не радовала тёплыми деньками, яркое солнце слепило вместе с резкими порывами промозглого ветра, заставляющего глаза слезиться. Начать проклинать своё желание проветрить голову я успела в первые десять минут, как покинула тёплое жилище. Однако что в нём делать, кроме как сидеть и покрываться плесенью, я не знала. Учиться одной было уже тошно, в районной библиотеке сегодня меня не ждали, а телевизор я не смотрю. Дома никого, кроме меня и Хо, не было, но и с этим ковром развлечений особых не сыскать — расчесать дело пяти минут, когти подстричь он не дал, сбежав, а играть скомканной бумажкой быстро надоело обоим. Я бессмысленно шаталась по улицам, рассматривая округу и людей, когда решила наведаться к последнему своему знакомому из оставшихся в живых. Ким Чончон тоже был мне не безразличен и почти ассоциировался с хорошим другом, и что не давало мне начать воспринимать его непосредственно как друга более близкого я не знала. Однако дверь он мне открыл после первого же стука и без вопросов пустил внутрь. Я неловко закинула шутку о прекрасной погоде, намекнув на чужое домоседство, парень неопределённо хмыкнул и предложил чай. Я как никогда ощутила, как же отвыкла от нормального общения и соскучилась по психологическим ровесникам, и с облегчением и затаённой радостью согласилась на заманчивое предложение. — Извини, что вот так завалилась, как снег на голову. Даже не принесла ничего с собой, вот же… — У меня тут где-то оставалось печенье, если ты не любишь просто чай. И не парься, я сегодня был не особо занят. Я поймала брошенный парнем взгляд на завалы какой-то мукулатуры, что занимало почти всё пространство однокомнатной квартиры и похоронило под собой невысокий столик. Ощутилась очередная неловкость, заставившая невольно оробеть и прикрыть варежку, чтобы не сказануть чего лишнего. И отвлечься на актуальное. Зная корейское гостеприимство, я участвовала в процессе сервировки второго и последнего стола, набирая то, что хотела бы на нём видеть. Было уже не так непривычно участвовать в этом деле, ведь привычка — вторая натура, и все мои друзья высказывали разные эмоции, когда были у меня в гостях и невольно знакомились с русским гостеприимством. Ведь как это обычно происходит у нас? Гость сидит на попе ровно, развлекая хозяина беседой, пока тот сервирует стол к обязательному элементу посиделок — чаепитию. В Корее с этим было иначе: хозяин, если пришедший друг, не ухаживал за ним, а просто посылал к ящикам и шкафчикам, когда тот что-то просил. Тот подход, который естественен в России, здесь принят не был, что крепко цепляло и иногда даже коробило, не позволяя ни привыкнуть, ни смириться с неизбежным злом. В молчании мы заварили чай и расселись на тонких циновках. Чончон пригубил кружку, пока я отогревала обветрившиеся руки и наслаждалась наконец-то не гнетущей тишиной и адекватной живой душой под боком. Некоторое время мы хранили тишину. Приятель явно расслабился, и по его виду я пришла к выводу, что хоть и отвлекла его от чего-то, но вовремя — он выглядел гораздо спокойнее, чем десятью минутами ранее. Так мы и сидели молча, каждый в своих мыслях. Когда вторая кружка стала подходить к концу, я поняла, что любопытство всё больше и больше царапает изнутри, пока глаза медитируют на залежи мукулатуры, и задала вопрос: — Весь в учёбе? Кивком головы указав на завалы в стороне под взгляд парня, в очередной раз пригубила кружку. — Выпускной класс. Он пожимает плечами и тоже отпивает из своей. Невольно улыбаюсь и замолкаю. Интересно, в своём выпускном классе я тоже буду сидеть, обложившись литературой как когда-то в меде, искренне надеясь на то, что книги сами залезут мне в голову и рассортируются по эфемерным полочкам? Между тем, разумеется, я не столь наивна, чтобы поверить словам приятеля — он не обманул, но и всей правды не сказал. Да, готовится к выпуску, но при этом ведёт ещё некую неофициальную деятельность, посвящать в которую кого бы то ни было не считает нужным. Обиды нет, отсюда и улыбка. Сто лет, ещё с прошлой жизни мне не приходилось искать двойное, а то и тройное дно в словах окружающих, как это получается с Чончоном. Причём, практически всё то время, что я его знаю, а это лет пять, не меньше! Местами своеобразная забота, местами осознанная отстранённость — всё это наши с ним отношения. И мне нравится играть в них привычную, отдающую явственной ностальгией роль. Ни о чём особо не говоря, я распрощалась с Чончоном до следующего дня. А затем до ещё одного, и через день навестила. Я осознавала, что начинаю навязываться, и старалась приходить не чаще пары раз в неделю, но в сравнении с тем, как часто видела приятеля до всех этих событий… Ну, по крайней мере, негативных эмоций у Чончона я не замечала, он успел привыкнуть к моим визитам, расслаблялся за простой кружкой чая и даже — о ужас! — шутил вместе со мной! Постепенно мы уже не столько молча чаи гоняли, сколько болтали за обстановку по районам и городу, учёбу и какую-то незапоминающуюся фигню. Стали планировать часы встречи, а когда Чончон не хотел меня видеть — звонил и прямо говорил не приходить. Зная его и доверяя своей жопочуйке, а по приходу выцепляя глазами подсказки в интерьере и облике самого парня, я развлекала себя предположениями и их подтверждениями. То с одногруппниками готовился, то с девочкой встречался, то с братанами застолье проводил, то делишки проворачивал. И да, я совершенно не удивлялась замеченным презервативам, переполненной упаковками сухпая и бутылками мусорке и нездоровому виду самого хозяина жилища. Делать вид, что выборочно ослепла, я умела достаточно хорошо и называла это банальным тактом. В конце концов, это помогало мне сохранить с Чончоном хорошие отношения и устраивало нас обоих. В очередной день, когда я выходила от парня после выноса мозга занятиями по финансам, мне захотелось эту самую голову проветрить. Так сказать, уравновесить внутренний дисбаланс, расслабить мозги после утрамбовки знаний. Мечты о том рухнули, когда глаза заметили Мори. Мори заметил меня и поспешил подойти. Решительно, уверенно, запрещая себе и думать об отступлении. Меня эта неотвратимость настолько впечатлила, что свалить самой даже мысль не пришла. А потом подумалось, что нежелания видеть мальчишку во мне не было, и я успокоилась окончательно. — Здоров, Мира. Гуляешь? — Ага. А ты какими судьбами в районе? — Да я тоже… Гуляю. Кивнув, помолчала вместе с ним. Понадобилось несколько секунд, чтобы молчание стало затянувшимся и принесло неловкость обоим. О чём говорить не знал никто, и мы просто мялись рядом друг с другом, оглядываясь вокруг в поисках чего-либо, способного нам помочь. — Ты не против?.. — Погулять с тобой? Я с вопросом смотрю на Мори, не закончившего свой. Он неуверенно кивает, и я пожимаю плечами, мол, почему бы и нет. Гуляли мы долго. И со скрипом, но разговорились. Мори спрашивал обо мне, я задавала ответные вопросы по теме, и оба молчали об общих друзьях, не желая рушить только образовавшуюся хрупкую атмосферу былого покоя. Мы залипли в каком-то закоулке, отрабатывая прыжки, я осторожно закинула удочку: на одной улице есть акроцентр с кучей батутов, турникетов и мягких колонн да выступов для отработки трюков в движении, было бы интересно его посетить. Мори не подвёл, мысль подхватил и предложил туда наведаться, надо только узнать, сколько за вход берут. Я возликовала. Давно хотелось туда сходить, а одной некомфортно. Джин оказался просто моим спасителем. Внутренне светясь от счастья, внешне я с улыбкой кивнула, мол, твоя правда, друге, и прыгнула красивым сальто вебстер со стены. Когда я появилась в привычном акроцентре вместе со старшей онни, в зале были только Минхо, двое взрослых парней, какая-то не местная компания друзей-приятелей и Конхи. Все, кроме шумных ребят, пришедших просто повеселиться, работали над собой, прыгали и кувыркались, качались, зависали и шагали в воздухе, подтягивались и многое другое. Онни дала мне разогреться, проследила за техничностью исполнения движений и подозвала Конхи. Нам было озвучено, что на ближайшем райдерском фестивале мы двое будем участвовать в парном состязании в категории синхронность, заодно представляя окружающим ученичество у сестрёнок. То есть посрамить честь старших, завалить состязание или нетривиально свалить — смерти подобно. Нашей смерти. Потому что такого позора ни один учитель не простит, так как унижение недостойным поведением перед таким количеством узконаправленного народа даже чисто по-человечески отвратительно. Более того, нас на порог акроцентров могут не пустить при таком исходе. Переглянувшись, осознавая всю жопу, в которую нас пихнула онни с заочной поддержки второй сеструхи, мы с Конхи единодушно вздохнули. И не зря, предвкушая адовую программу, мы её и получили. Вначале, правда, насладились стараниями онни выполнить составленную трюковую часть с переходами. Но злорадство долго не длилось. Если эти извращения осилили онни, то у нас просто не было выбора, кроме как повторить и сделать лучше. А для того очень желательны отличные взаимоотношения, поскольку нам предстояло понимать друг друга с одного взгляда, а в идеале ещё и мысли разделять. Мне не очень хотелось возобновлять общение с состоятельным сословием после всего того, что наговорил Ога, но отсутствие выбора, совместная работа и в целом уравновешенный характер Конхи сгладили острые углы, позволив худо-бедно наладить общение. Мальчишка держал дистанцию, не навязывался и осторожно подбирал личные вопросы, обходя те темы, которые могли нас развести окончательно. Я старалась соответствовать его отношению и глушила раздражение, находя плюсы и цепляясь за них до той поры, пока о раздражении почти не забыла. Но держать дистанцию и дальше мне ничего не мешало. Пожалуй, как раз то, что я постоянно отказывалась от разного рода предложений, ранее бывших обыденными, а ныне раздражающих, вынудило Конхи просто отступить и быть в стороне, окончательно признав, что как раньше общаться мы уже не будем. Вместе с тем, разделять работу и личное я умела, потому всю себя отдавала тренировкам, и когда онни намекнули на схожесть внешнего вида для феста, я без лишних мыслей покосилась на гвоздик в ухе Конхи, задумавшись над тем, о чём давно следовало подумать. В моих ушах раньше было четыре дырки, сейчас — ни одной, и хотя особо я по этому поводу не страдала и к украшениям страсти не питала от слова совсем, пресловутый стандартный прокол мочек лишним не был бы. Конхи попытался было отвадить меня от идеи умеренного увечья во имя красоты и лишних баллов на конкурсе, мол, уж лучше сам серьги снимет, но был остановлен — мне всё-таки хотелось иметь проколы. В идеале ещё и на хрящи, но пока можно обойтись и мочками. Я спросила, где он колол ухо, и мальчишка предложил проводить до мастера. Смысла отказываться мне не было, и на следующий день, бывший всеобщим выходным, Конхи впервые после разлада навестил мой дом. На несчастье, дверь открыла мелкая, с радостным визгом тут же повиснув на мальчишке. И пока они обменивались любезностями ещё и с выглянувшим из зала дядей, я поджимала губы и споро стягивала половину головы в хвост. Подхватив полупустой рюкзак-мешок, я быстро влезла в кроссы, бегло попрощалась с семьёй и, сцапав Конхи за кисть, вынесла следом за собой за дверь. И неслась аж до дворов, ведущих к главной улице, где и опомнилась, выпустив чужую руку. Стало неловко за свою порывистость, но сказать что-нибудь в оправдание собственному поведению я не могла — тот хаос в мыслях и чёрт не разобрал бы. Я не знала, стоит ли мне говорить что-либо, и если говорить, то оглядываясь на наш разлад или забив и вспомнив старые отношения? И пока я металась, не зная, куда себя деть, Конхи выдохнул после внезапной пробежки, пятернёй зачесал волосы и тряхнул кистью, звякнув крупными бусинами браслета. На меня посмотрели спокойно, без лишних эмоций, кивнув на одну из дорог: — Идём? И я облегчённо выдохнула, улыбнувшись. Дилемма разрешилась с посильной помощью окружающих. Хоспади, как же хорошо, что Конхи и излишняя эмоциональность понятия взаимоисключающие, не считая редких случаев шкурного интереса. Дальше шли спокойно. Всего-то: прокатились на общественном транспорте, где меня какой-то мужик едва не приплющил к поручням своими телесами, чуть не порвался наушник и подвернулась нога на выходе. Уровень везения был максимальным, как никогда. И пока Конхи с нарастающим волнением бросал на меня взгляды, готовясь ловить, когда снова запнусь, я ощущала, как внутренний дзен испаряется под гнётом дня. И на кой хер меня торкнуло выйти сегодня из дома? Действительно, снял бы мальчишка свою серьгу, и делов — фиг кто заметит милипиздрический след прокола на двигающемся человеке. Что мне стоила собственная прихоть? На кой мне лишние дырки в теле? Хоспади, прости идиотку. Внезапно мысли разрезала смутно узнаваемая мелодия, которую славно складывал женский голос а капелла под аккомпанемент ритмичных хлопков в ладони. Женскому голосу вторила пара мужских, подхватывающая ближе к концу куплета. Бездумно ухватив Конхи за локоть, я в темпе утащила его в сторону столпотворения и встала так, чтобы видеть певцов. И бляха, это было оно. О боже, подари мне Мерседес! Ностальгически прикрыв глаза, узнавая последний куплет, раскрыла пасть пропеть этакое кантри вместе с американцами. И просьба к богу купить ночь развлечений в городе никогда ещё не звучала из моих уст так чётко, внятно и членораздельно. Негромко, под нос лишь потому, что нет сил удержаться от последнего пьяного прижизненного хита самой Дженис Джоплин, я как будто впервые ощутила ту тоску, которую Дженис вкладывала в песню. Всё материальное — фигня голимая, именно не отсутствие чего-либо, а желание тем обладать нагоняет депрессию. Но боже, купи мне Мерседес? Хотелось расплакаться от того, что музыка моей жизни пришла сюда, в этот мир, и её знают аж почти век спустя с момента записи. Я, наверное, умру от разрыва сердца, вызванного передозом счастья, если услышу Рэя Чарльза — его хит «Проваливай, Джек» знает каждый чайник, даже если не вкурсах, кто исполнитель. От переизбытка чувств защипало глаза, и я часто заморгала, вместе с окружающими одаривая бурными аплодисментами исполнителей. Когда меня мягко, но настойчиво потянули в сторону, я продолжала оглядываться и прислушиваться к американцам в надежде услышать что-то знакомое, но те запели совершенно неизвестное, и мой интерес угас. — Не думал, что тебе нравится такой стиль. — О, это ты ещё подборку классики баллад хэви-металла у меня не видел. Конхи предпочёл заткнуться, тактично отводя взгляд, и я вспомнила, что до сих пор держусь за его локоть, и мягко выпуталась, смахнув влагу с ресниц. Пусть мальчишка лучше думает, что меня легко растрогать хорошей музыкой, чем начнёт мыслить не в ту сторону. Салон мастеров тату и пирсинга находился в обычном торговом центре, и у Конхи в нём оказался знакомый. Один мастер был старшим братом его одноклассника, и за помощь с учёбой делал скидку в сто процентов на свои услуги. На меня это тоже распространилось. Мы разговорились, я узнала, что младший брат мастера ещё тот балда в матеше, а Конхи один из лучших в классе и единственный, кто согласился на доброе дело по зову души. Мой косой взгляд та самая открытая душа стойко игнорировала, не без труда скрывая неловкость и едва не проколовшись, выдав меркантильную правду. Тихий омут наш Конхи, предприниматель как он есть — везде ему нужна выгода, умница ребёнок. Такой нигде не пропадёт. Себя я тоже зарекомендовала как милая девочка, открытая всему новому. И ценитель прекрасного — мастера неожиданно впечатлили мои комплименты некоторым эскизам и выставленным на обозрение скульптурам из глины и гипса. За последнее мы зацепились языками до того хорошо, что после двух проколов одной мочки расселись на диванчиках пить чай и болтать. Мне искренне было интересно, что послужило источником вдохновения, какую мысль заложили, пробовали ли иные материалы для искусства… Мастер буквально светился. Конхи молча цедил чай словно бы в стороне от нас, время от времени прикасаясь к своему второму проколу. Расставались мы с мастером неохотно. Меня ждали на проколы второй мочки и хрящей после закинутой удочки и тату в дальнейшем — мастер оказался тем самым художником, которыми я восхищалась и могла всецело доверить хоть всю себя. Сказывался опыт в прошлом: интуиция внутри едва не мурчала от осознания концентрации удачи в одном человеке. И пусть кто хоть сто раз обзавёт меня наивной чукотской девочкой — мне было насрать с высокой колокольни. Я была довольна, что тот слон. Конхи же явно пребывал в смятении и переосмысливал собственные взгляды на меня. — Я… Никак не пойму. Ты могла набить абсолютно любую татуировку прямо сейчас, воспользовавшись шансом. Почему не сделала? — А зачем мне так торопиться? Пока расту, моё тело меняется, и узоры на коже, сделанные сейчас, через несколько лет будут как минимум требовать корректировки. Хотя мастера и говорят, что благодаря эластичности кожи общая картина сохраняется без изменений. Ну, и я ещё не решила, где хочу. — То есть какие-то мысли уже есть? — Ага. Мальчишка усилием воли сдержал остальную кучу вопросов и подал руку, чтобы помочь сойти с эскалатора. Я тихо посмеялась. Неужели никто не допускал мысль о моей лояльности к тату? Вплоть до спокойной идеи набить и забыть? Я, вроде, никогда себя как божий одуванчик не позиционировала. И как недотрога тоже, хотя покапризничать могу, каюсь, грешна. Однако неожиданно сконфуженный вид Конхи вызывал вопросы. В приподнятом настроении я думала распрощаться с мальчишкой, но тот настойчиво утянул на фудкорт, сказав, что заплатит, и когда мы едва успели распробовать заказ, у него зазвонил телефон. Извинившись, он поднял трубку, из которой до меня донеслись несвязанные вопли смутно узнаваемого голоса. Конхи подозрительно закашлялся, вытаращив глаза: — Ты сказал, он что?! В ответ прозвучало нечто куда более членораздельное, за которым последовал грохот и очередные вопли. Я зависла, даже отложив картошку, чтобы попытаться понять хотя бы по ошалелому лицу напротив, что происходит. И когда Конхи сказал, что скоро будет, не удержалась и спросила: — Что-то случилось? Успевший подорваться, мальчишка замер, почему-то раздумывая над ответом. Напряжение я ощутила кожей, и не испытала и грамма облегчения, когда услышала: — Ога напился. Ну пиздец…