Ни шагу назад

      Денис просыпается. Его встречает сырость. Он поднимается на локте, щурит глаза от слепящего солнца. Ладонью откидывает со лба русые мокрые волосы. Оглядывается. На берегу реки пусто. Везде пахнет тиной, тиной, а еще какой-то резкой, ударяющей в нос речной мутью, которую Денис распознать не может. Он вскакивает, сморщивается, накидывает на плечи шубу — тоже мокрую, и закидывает голову назад. Он закрывает глаза. Делает глубокий вдох. Дышит. Осознание бьёт в голову летящей птицей: он живой. Первые два дня он шатается по лесу, как голодный, дикий, взъерошенный шакал. Он ест ягоды, размазывая их густой сок у себя на потрескавшихся губах. Кладет в рот орехи и плоды дикой яблони. И самое странное — это кажется нормальным. Но потом он выходит к железной дороге. Босой, ободранный, скалящийся, неприрученный и злой. Босые ноги его царапаются о каменистую землю, пыль лезет в глаза. А у Дениса будто всю тину речную из лёгких вытянули, когда он видит поезд. Когда мельком замечает там Соню, потерянную, дезориентированную, но бездействующую. Он видел ее всего раз, но сразу угадывает по свечению тонкого силуэта: это она. Она была у окна, смотрела своими замершими голубыми озерами-глазами на Дениса. Смотрела, но не видела его. Но Титов подрывается. Бежит за поездом, пока ноги об грунт кровоточат, обливаются жидко-красным. И хрипит, хрипит, хрипит: — Соня! Соня-я-я! Он на колени падает, глаза слезы застилают. Он смотрит вслед удаляющемуся поезду, который возвращается, но не к нему, но мимо него. Он слышит смех, мёртвый, но громкий, на уши бьющий. — Не можете ведь без Хозяина? Чья-то рука на плечо ложится, Денис и вздохнуть не может, стоя на коленях, рука чужая будто рок тяжелый, травит его, травит, а он и сам яд пьет, рад стараться. Денис смотрит на свои руки. «Это я, я виноват». И, обессиленный, падает. Земля обливается красным, почти алым, по сетчатке глаз бьющим, расцветает в руках Дениса полем маковым. В воздухе пахнет предсмертной тоской.