всë как раньше

Это была первая неделя Олега в приюте. Он мало с кем общался - он был зол на всех без исключения: на воспитателей, учителей, поварих и уборщиц, людей за оградой приюта, высшие силы, судьбу и таких же как он сирот. В последнюю очередь он злился на самого себя - только лишь совсем чуть- чуть, когда заканчивался список обвиняемых. Он не знал кого винить в случившемся, он все упирался своей новой жизни и надеялся на какой-то волшебный исход. Что все живы, он вернется домой, будет опять просыпаться утром слишком рано, от того как хлопает входная дверь - папа уходит рано на работу, чтобы вернутся только к вечеру. Потом долго прислушиваться ко всему происходящему в квартире от невозможности опять заснуть. Школа - скука конечно смертная - но там есть его друзья и парочка интересных предметов. Потом домой крутится на кухне, постоянно тыкаясь маме под руку и рассказывая о сегодняшнем дне. Смотреть несколько любимых передач подряд по телеку и бороться с нежеланием делать домашку.  Олега учили быть хорошим, добрым. Он любил когда его хвалили, хотя знал, что родители его любят даже с тройкой по окружающему миру и с разбитой в драке губой. Он перенял от них эту беспричинную любовь и преданность... Возвращался папа - такой большой, просто необъятный, сильный. Поднимал его, кружил по квартире, что маленький Олег чувствовал себя космонавтом, спасающим галактику от неизвестных злых захватчиков с противным смехом и черными плащами... по меньшей мере. Они выходили на улицу и гуляли с собакой, выходя по вытоптанной поперек двора тропинке к парку, где под вечер людей значительно убавлялось, и огромный белый пëс, с мокрым носом, который постоянно тыкался Олегу в ладонь, мог почувствовать немного свободы - поводок отпускали ещё на несколько метров... И всë это рухнуло. Просыпаясь утром раньше всех, уже по привычке, в положенное время он ждал громкого хлопка двери и запаха кофе, доносящегося с кухни. Лежал несколько минут с закрытыми глазами, дожидаясь, боясь открыть и не увидеть карты звездного неба на стене напротив его кровати; утыкался носом в подушку, задыхаясь, придумывая причины, по которым запах кофе переставал доносится до его комнаты. А потом тихо-тихо плакал так в уголок одеяла или подушку в чистой, по-больничному противной белой наволочке. Плакал, давясь и задыхаясь, что только к концу завтрака, когда приходило время звонко брякать посудой, ставя её на отдельный стол, словно соревнуясь "кто громче стукнет дном", выплаканные силы возвращались, и мир вокруг постепенно обретал звук и цвет. Он злился и все его силы уходили лишь на это. Он огрызался и лез в драку, часто даже без особого повода. Он чувствовал себя безнадежно слабым, (не таким, каким был папа!) перед случившимся и от ударов, адресованных другим сиротам, ему хотелось ощутить свою силу. А чувствовал он лишь вину и подступающие слезы, которые приходилось быстрым движением утирать рукавом олимпийки. Он не снимал её всю эту неделю, исступленно цепляясь за домашний запах свежепостиранной вещи, от которого уже не осталось и следа. И никто не поверил Олегу, что в Петергофе, с обещанным в утренних новостях улыбчивой девушкой в синей блузе дождем, он не замерзнет в одной только этой толстовке, где на бирке была вышита маминой рукой зеленая  пятиконечная звездочка - Олег никогда и не путал свои вещи, по правде говоря. На него напялили его осеннюю куртку, которую он тут же поспешил снять, как только зашел в автобус. Все ребята уже сидели по парам. Проходя вглубь автобуса мальчик уже перестал надеется на путешествие в гордом одиночестве и просто искал хоть одно свободное, желательно не парное с одним из тех ребят, с кем он уже успел подраться, место. Нашлось - практически в самом конце, слева, у прохода. - Свободно? - вежливо, как его учили. Рыжая макушка соседа не обернулась. Приняв такое молчаливое согласие Олег устроился, скомкав куртку и подложив себе под голову. Автобус тронулся, а его новый попутчик так и не обратил на него никакого внимания... Этот рыжий худощавый парнишка, прятавшийся в фиолетовый свитер с совой и тонкую зеленую ветровку, противно шуршащую при каждом движении, обнимает себя руками, зажмуривает глаза, упирается макушкой в сиденье спереди и старается ни о чем не думать. Он кажется что-то шепчет самому себе, тихо- тихо, и Волков только пару раз различает всхлипы. Олег решил его не трогать.. Ко всему прочему наклонившаяся рыжая голова почти не мешает ему изучать вид за окном. Ещё с родителями в этой части города он бывал редко, лишь пару раз, и потому увлечённо изучал вывески магазинов... До первой пробки. Бегущую вывеску с рекламой мебельного гарнитура под заказ "из благородного канадского клена с скидкой 15% при покупке до 3 июня" он заучил быстро и теперь лишь устало считал сколько каких букв в какой строчке. Рыжая макушка, до этого лишь мелко подрагивающая при очередном резком повороте, начала подавать признаки жизни. Рваными движениями, отвернувшись от окна парнишка достал из лежавшего в ногах рюкзака бутылку с водой. Он пил скоро, жадно, а когда подавился, Волков добродушно хлопнул пару раз ему по спине... Может даже слишком сильно. Тихое- тихое полусиплое "спасибо" - рыжик слишком долго сидел и молчал - первые слова выходят странным, не своим голосом, как это обычно бывает. - Ага... Я Олег, - он хочет выглядеть дружелюбно. Рыжик спиной прислоняется к холодному окну и смотрит только на Олега. Боязливо, стесняясь. - Серëжа, - неловкое молчание должно бы было разрушить рукопожатие... Но новый знакомый Волкова, кажется, так и не заметил протянутую ладонь, уперев взгляд куда-то в плечо Олега. Этого рыжика он раньше не замечал в своей группе в детском доме... по крайней мере ему казалось, что рыжую макушку он бы точно заметил, если бы Серёжа был где-то рядом... За окном какой-то водитель решает посигналить и рыжий вздрагивает, опять обхватывая себя руками, борясь с желанием обернутся назад. - Тебе страшно? - негромко спрашивает Олег. (Как-то по-дурацки, по нему ведь видно!) Это словно что-то очень личное, что никто не должен знать. Ведь Олег тоже боится... иногда... и он бы не хотел, чтобы об этом кто-то знал. Он пытается заглянуть Серёже в глаза, надеясь найти в них ответ. Серёжа весь из тревоги, он до белых костяшек сжимает собственную куртку на своих предплечьях. И он устал. Он очень-очень боится, и он очень-очень устал бояться. А Олег выглядит не самым дружелюбным, по правде говоря. Но Сережа сознается - также тихо, все ещё отворачиваясь от окна справа от себя и смотря только на Олега, на его зеленку на щеке и растрепанные волосы - у него родители погибли в автокатастрофе. Ему очень-очень страшно. Просто страшно, без каких-то других причин. Разве для того, чтобы было страшно, нужно много причин и логические объяснения? Олегу его жалко. Он его понимает, он знает, что такое бояться по-настоящему, до бессилия и тумана перед глазами. У него в кармане куртки дурацкая листовка о скидке на бытовую технику, которой по меньшей мере месяца 3 - Волков как-то сам себя приучил быть добрым к этим людям с листовками и всегда радостно забирал эти бестолковые бумажки - и огрызок карандаша - они ходили тогда с мамой в магазин, и он торжественно вычеркивал продукты, оказавшиеся в корзине. (Они тогда купили макароны-гнезда по акции и Олег долго и внимательно ковырялся в своей тарелке стараясь свернуть разваренные плоские полосы макарон обратно в гнездышко). И Олег кладëт листовку разноцветной стороной вниз и начинает рисовать на оборотной полуглянцевой, белой. - Смотри, - он рисует, сильно нажимая на карандаш, и на листке рисунок получается скорее нацарапанным, чем нарисованным. Олег не умеет рисовать. Его картинки зато искренние и забавные - глаза на его рисунках всегда-всегда человеческие, как у людей овальные и в уголке, ближе к носу, толстая точечка - как верно подмечено! Все части тела различных животных и каких-то человечков - из овалов, только хвосты иногда с зазубринами. Серёжа неловко, полуистерично смеëтся, когда темноволосый рисует собачку с таким пушистым хвостиком. Олегу обидно, сердце пропускает несколько неприятных ударов. Он нарисовал своего пса. Это личное. И едва-едва сдерживает желание врезать Сереже по носу со всей дури от злости. - Это уже крокодил. Олег говорит, выплевывает грубо и резко: - Это собака! Ну, нарисуй сам! И Серёжа, не заметивший в своём смехе напряжения соседа, перекладывает уже наполовину разрисованную листовку с коленки Олега на свою; некоторое время пытается приноровиться и рисует. Он тоже не Васнецов и не Шишкин, но его мишки, сидящие на сосне, пусть и очень упитанные, с чёрными глазами-точками и замалевынными неаккуратной штриховкой такими же темными носами-треугольничками, вполне узнаваемы. - Это как с обёртки конфет?! - Олег удивляется. Он и предположить не мог что в рисовании овальнообразных животных,  начатом только чтобы отвлечь Сережу от поездки, его переплюнут, да еще так ловко. Серёжа кивает и убирает волосы на одну сторону, чтобы не мешались. И рисует ещё, улыбаясь и иногда смеясь с попыток Олега угадать картину - искусствоведческие знания у парня заканчивались на обертках конфет и нескольких портретах военных из галереи 1812 года, куда их водили ещё со школой в честь очередного юбилея... за несколько лет до приюта. Ему очень нравились волевые профили и выразительные взгляды военных - нарисовано только лицо, а сколько силы. Он невольно выпрямлял спину и задирал подбородок повыше, когда проходил мимо. Он нарисовал кудрявого Багратиона, которого Серёжа принял за Пушкина. И они смеялись. Вдвоем. Склонившись над уже заканчивающимся пространством листа, упираясь друг в друга локтями и придерживая листовку за края. Потом болтали о чём-то отстранённом... кажется были всегда знакомы. У Олега на душе становилось как-то хорошо, легкий смех выбивал из груди всю злость и обиду... От прошлого оставалась только беспричинная любовь и преданность. Так и не заметили как поехали...