Закружись со мной в вихре, как в белом танце.

– Привет, мам, – произнесла я, опускаясь на землю на старый плед, который я привыкла таскать с собой в багажнике автомобиля. Он пропах машинным маслом и смесью неопределенных для моего носа запахов, которые ассоциируются у меня со старостью. Возможно, это была сырость и грибок. Фу. В любом случае плед еще не готов был отправиться на свалку, поэтому я взяла его к маме. – Прости, что не прихожу чаще. Ты ведь знаешь, что я вспоминаю о тебе каждый день, и для этого мне не обязательно приходить сюда. И прости, что без цветов, – я горько хмыкнула и отвела взгляд на мгновение в сторону, как обычно делала при разговоре с мамой, когда мне вдруг становилось стыдно. Вглядываясь в выгравированную надгробную надпись, я подумала, что слишком мало просила прощения, когда ты еще была жива, а ведь мне есть за что. Прости, что врала. Прости, что спорила с тобой. Прости, не ела твою еду. Я скучаю по твоим фирменным блинчикам на завтрак. Прости, что не оправдала твоих надежд. Прости, что именно я была твоей дочерью. Прости, что мало говорила, как я тебя люблю. – Теперь я могу это сказать лишь камню, но какой в этом толк, – продолжила я мысль уже вслух и смахнула слезу, что так беспардонно скатилась по щеке. – Столько дерьма на меня обрушилось, а тебя нет рядом, – я всхлипнула и опустила голову вниз, будто пряча свои слезы от посторонних, но в среду в полдень я была в этой части кладбища одна. Совсем одна. Прочем, как и в любом другом месте и в любое другое время. Не знаю, как у других, но моя любовь к маме, безусловно, сильная, но в своем роде особенная, потому что мне было трудно и даже почти немыслимо признаться ей в этом. Вот ты смотришь, как дети бросают на ходу мамам и папам, что провожают их в школу, такое простое слово «люблю», а тебя вдруг пробирает дрожь до позвонков, и ты замираешь на месте, будто копье проглотила. Может быть, это глупость или комплексы, которые не давали мне говорить маме, как сильно я ее люблю. Настолько сильно, что мне ее даже было жаль, потому что ей досталась я в качестве дочери. Если бы я могла найти замену самой себе для такой чудесной мамы, я бы это обязательно сделала. Когда отец ушел, оставив нас одних с мамой против ее болезни, я осознала, что рак первым забрал моего папу. Ну и поделом. Крысы первые бегут с корабля. С его уходом я не почувствовала, что утратила советчика, друга или наставника. Лишь отвратительное послевкусие горького предательства наполняло меня каждый раз при упоминании этого человека. Вот и сейчас это происходит. Мне бы хотелось покурить, запить затяжку виски, чтобы перебить этот вкус человеческой слабости. Но, когда я потеряла тебя, мама, я даже не знаю… Наверное, то же самое, как если бы солнце пропало над головой. Ты слышишь мои мысли, мам? Можешь вернуть солнце обратно в мою жизнь? К сожалению, я любила маму, не задумываясь об этом, и не осознавала эту любовь, пока она не оставила меня. Я вспомнила мамины руки и ее объятия стали моей необходимостью даже больше, чем таблетки, которыми я глушу боль и жажду маминой ласки. Убрав из-под себя ноги, я аккуратно пересела на не травмированное бедро и опустилась на прохладную, еще не прогретую днем, землю, прикрыв глаза и представляя, что моя голова покоится не на траве, а на маминых коленях, а легкий ветерок – это ее руки, что ласково убирают пряди с лица и гладят меня, мои плечи. Я поджала колени к груди, сжимаясь в маленький комок на карте нашего мира и пространства. На минуту я представила, что мир изменился, окружение перестало быть огромным и сомкнулось вокруг меня и маминого надгробия. Оказаться в твоих руках, мама, будет возможно, если земля уйдет из-под меня, и я свалюсь к тебе в гроб. Я скрестила пальцы. Хоть бы, хоть бы. Лежа на земле перед твоим надгробием, мама, я думаю, что мне осталось после тебя? Начнем по порядку: Первое. Желание, чтобы сердце разогнало свой бит до самых высоких показателей и потом бац! Затихло, до бесчувствия. Чтобы не жить, почти как мертвая. Второе. Требование, чтобы душа облачилась в гранит, упаковалась в бетон и схоронилась под камнем. Чтобы меня не пугали ни штормы, ни бедствия. Третье. Ультиматум не любить, чтобы не больно. Чтобы я могла, как и все, дышать прозрачным небом и не искать в безразличном мире несчастные крохи тепла, что обронили другие, спеша в свои маленькие норки, где они могут укрыться от большого города. Знаю, я слишком много требую от тебя, мам, и, наверняка, ты сейчас закрыла лицо руками, плача. Ты всегда так делала, будто ребенок. Но если ты видеть меня не хочешь – такую мерзкую и ничтожную, то я не виню. Меня саму воротит от собственного отражения. Прости, что я говорю только о себе. За это я тоже должна была чаще извиняться, пока ты была жива. Вместо того, чтобы ныть, я должна была как можно чаще и как можно громче говорить о тебе на каждом углу, чтобы голос мой был слышен в самых отдаленных частях мира, будто я чертов проповедник, чтобы о тебе знали, как можно больше людей. Чтобы они знали, какой человек ушел из этого мира. Ты ведь замечательная, мам. Сейчас такую неудачницу, которая просрала свою жизнь, никто и слушать не будет. Кроме, разве что, Брайана. Все еще лежа в своей придуманной колыбели, я улыбнулась уголками губ, вспомнив лицо мужчины. Мам, я хочу рассказать ему о тебе. О нем рассказывать смысла нет, потому что, я думаю, ты всегда со мной и, наверняка, видела его. И надеюсь, что иногда ты все-таки отводишь свой взор от нерадивой дочери. Мне хочется рассказать ему, какая ты добрая и хорошая мама, и что ты – моя самая большая гордость и мой несбыточный эталон совершенства, до которого мне и за сто лет не добраться. Я бы рассказала ему, что твоя еда вся вкусная. И что ты переживаешь за меня всегда больше, чем за себя. И что будь я в самой непроглядной тьме, ты меня все равно найдешь. Я бы рассказала, что ты хранишь все мои рисунки, и не хранишь обиды. Брайан узнал бы, что тебе всегда больнее, чем мне, независимо ни от чего… Было больнее… Было. Не могу, мам, говорить о тебе в прошедшем времени. Для меня это равносильно признанию, что я осталась без мамы. Но ведь ты всегда будешь моей мамой, даже если ты под слоем земли, даже если я доживу до глубокой старости. Ты ведь будешь, правда? Я поднялась с земли и, утирая рукавом щеки от слез, села, поджав под себя ноги. – Я обязательно расскажу о тебе Брайану, – пообещала я. – Ты ему обязательно понравишься, – но вдруг мох губ вновь коснулась легкая улыбка. – Ты знаешь, мам, он такой… – я затаила дыхание, не зная, какие слова подобрать, чтобы описать своего нового знакомого. – Ему хочется все рассказывать, – но так же неожиданно на смену улыбке пришла трудно сдерживаемая гримаса боли воспоминаний, которые я думала остались навсегда в прошлом, но неожиданно оно вернулось. Думается мне, что событие прошлого вечера, а именно встреча с бывшим директором школы, заставила меня придти сюда. – Или почти все, – я поежилась и резко обернулась, будто почувствовала себя под прицелом. Мне стало жутко, и я не знаю, откуда у меня появилось такое ощущение. Я вновь посмотрела на надгробие мамы, убедившись, что я по-прежнему одна здесь. – Наверняка, ты уже все знаешь, но… Я не могу об этом говорить пока вслух. После стольких лет я до сих пор ощущаю себя грязной. И один лишь вид ублюдка заставил вспомнить меня то унижение, которое я испытала в кабинете на диване из кожзама, и тошнотворное пыхтение и сопение над ухом. «Хорошая девочка», – все повторял выродок, пока я про себя считала секунды. Четыреста восемьдесят девять секунд, и он слез с меня. Те четыреста восемьдесят девять секунд, тот момент, в котором уничтожилось мое детство, был неким фундаментом, с которым я шагнула в этот мир, и долгое время я выстраивала жизнь на этом, поставив себя в позицию жертвы. Но я не жертва. Разве что я пожертвовала правдой во имя спокойствия своих родителей. И я не виновата, что есть такие люди, которые считают нормальным пихать свой стручок в детей. Психологи говорят, что у таких отбросов у самих трудное детство зачастую и большие проблемы, но я ведь не психолог и не обязана оправдывать человека, который не сделал всем одолжение и не умер в утробе матери. Ему понадобилось четыреста восемьдесят девять секунд, чтобы поселить во мне ненависть космических масштабов, которая наполнила всю меня, мои мысли, сны и дыхание. Я сжала кулаки с такой силой, что ногти впились во внутреннюю сторону ладони, но внимания на это я не обратила. – Сука, – прорычала я себе под нос, переносясь мысленно во вчерашний вечер, когда самодовольная харя педофила взирала на меня в холле гостиницы. Если бы не Наоми и ее речи о том, что нам нужна эта работа, сейчас я бы сидела, наверняка, в полицейском участке и мне предъявляли обвинения в убийстве. Хотя… Я задумалась, оценив события, что произошли со мной за последнее время. – Что мне терять? – спросила я тихо сама у себя. Я встала с земли и, схватив плед, направилась быстрым шагом к машине, иногда забываясь о больном бедре. Льюис дал мне слишком маленькой срок для неподъемной для меня суммы. Конечно же, я не смогу найти такие деньги за три недели, поэтому я, считай, уже труп с отсрочкой. Я как смертник с назначенной датой казни. Так что я намерена воспользоваться отведенным мне временем с пользой. Мои мысли, замешанные на адреналине и эмоциях, казались мне разумными и совершенно рациональными, и я уже в красках представила, как я заявлюсь в отель, приду в номер моего бывшего директора тире педофила и разнесу его черепушку в мелкую крошку, что копы будут годами выскабливать ее из поверхности ламината. Я даже представила, что в этот момент буду улыбаться. Только на одном энтузиазме я быстро преодолела расстояние до автомобиля и, открыв багажник, кинула туда плед. Обойдя машину, я открыла дверь со стороны водителя и только сейчас заметила неподалеку тот самый автомобиль, который был у меня на хвосте последние сутки. Я с грохотом захлопнула дверь и сжала губы в узкую полоску. Радужные картинки о смерти моего мучителя испарились, и в голове произошел вакуум. Теперь мной повелевала ярость, что ослепила меня, и желание защититься, как бывает у зверя, которого загнали в угол. Я осмотрелась и заметила свежую могилу, которую подготовили к похоронной процессии, и рядом были две лопаты. Плотоядная улыбка коснулась губ, и я, не помня себя от тьмы, которая меня поглотила, схватила одну из лопат и направилась к машине, которая еще вчера вселяла в меня ужас, а теперь я была готова стать тем самым ужасом для тех, кто сидел в салоне. Меня заметили сразу, и двое мужчин напряглись, но из авто не вышли. Через приоткрытое окно я услышала музыку из радиостанции кантри. Я думала, что шестерки дилера слушают что-то посолиднее. Подойдя ближе, я присвистнула, будто подозвала собак. – Какие верные псы у нас здесь, – произнесла я громко, не скрывая сарказма и неприязни. – Вам за хорошую службу полагается косточка или лишь объедки со стола? – Тебя, сучку, никто не учил манерам? – оскалился водитель и попытался открыть дверь, чтобы выйти и, наверное, научить меня манерам. Я опередила его и со всей силой размахнулась, взявшись обеими руками за черенок, полотном лопаты ударила по двери, оставляя на поверхности металла седана приличного размера след. – Какого хрена ты творишь?! – Больная тварь! Не знаю, кто из них что именно кричал в мой адрес, потому что я наслаждалась в этот момент своей силой. Я чувствовала, что могу дать отпор хоть всему миру, держа в руках лопату. Может быть, со стороны я смотрелась нелепо, но по ощущением я была подобно всемогущей амазонке. Следующий мой удар пришелся по капоту, а за ним удар я нанесла по лобовому стеклу. Я не чувствовала усталости, замахиваясь снова и снова. Ярость стала моим эликсиром силы. Мужчины выскочили из автомобиля, который я продолжала уродовать и через пелену, застилавшей глаза, я увидела дуло пистолета. – Стреляй! – крикнула я и откинула лопату на газон. Я расставила руки в сторону и подошла ближе к тому, что наставил на меня пушку. – Стреляй! Давай же! – я сделала еще шаг, и пистолет почти упирался в мой лоб. – Только потом босс с тебя спросит, где его деньги! А он до жути жадный мерзавец! – я взглянула прямо в глаза человеку, который запросто мог отнять у меня жизнь на этом безлюдном кладбище, и совсем не ощущала тревоги за свою жизнь. Будь в ней чуть больше ценности, я бы так себя не вела. – Только целься, чтобы наверняка. Гул нашей перепалки стих, и тот, что держал меня на мушке, переглянулся с тем, который хотел научить меня манерам. Видимо, они не ожидали такого поворота. Что уж там, я сама от себя не ожидала. День открытий и приключений. Я знала, что мой бывший работодатель не упустит шанса заработать, и поэтому это знание придало мне большей уверенности в моем сумасбродстве. Шестерка Льюиса опустил пистолет. – Хорошие песики, – нарочито ласково прощебетала я несвойственным для меня голосом. Развернувшись, чтобы направиться к своему автомобилю, я бросила им, не прекращая шаг. – Возвращайтесь к хозяину и скажите, что вы облажались. Я улыбалась, шагая к машине. Будто бы я бабочка и один взмах крыльев, и я вызвала ураган. Из маленького дождя я превратилась в ливень и обрушилась на город. Я как искра, что превратилась в бедствие. Сейчас я – синоним силы, олицетворение разрушения. И теперь я хочу знать, на что я еще способна, когда, как выяснилось, терять мне нечего. Мам, прошу, сейчас отвернись и не смотри на меня.