Всё отражается

      «Я смерть», — думает Вик, знает Вик, каждой клеточкой тела чувствует.       В каждой клеточке тела — доверху яда, тонкого и пронзительно острого, как стилет, р-раз! — и отравленные алые капли гроздьями ягод повисают на ветках, и всё, что осталось, шорохом тонет во времени.       Кто-то приходит — кто-то уходит; что-то кончается — что-то начинается. Чаши весов — как деревянные колокольчики в дуновении ветра, но ни одна не перевешивает другую.       «Я смерть, я самый сладкий яд, я стилет меж рёбер, я тонкая удавка на шее, я...»       — Но я же — и жизнь, — выдыхает Вик, и облако пара щекочет губы теплом.       Стоит здесь не то с самого утра, не то ничтожные пару минут: мир застыл и солнца не видать, и тени на глаза не показываются. Время ушло, впиталось в кожу, свернулось внутри змеёй, прикусившей свой хвост самыми кончиками зубов, в любой момент готовой распрямиться и стрелой вылететь из груди. Времени больше нет — вовне; время течёт по венам самым сладким в мире ядом, пей до дна.       Времени нет, и сколько бы ни стоял — в свои объятия заключил иней, опутал и пальцы до самых кончиков, и предплечья, изрезанные заклинаниями, и худую грудь, все рёбра наружу, учитель в благодушном настроении, бывало, смеялся: тебя любой ветер как тростинку сломает. «А ничего, — усмехается Вик, — никто не сломал: ни ветер, ни учитель, ни... жизнь. Впрочем, она-то как раз меньше всех пыталась».       Иней опутал-укутал — как воздушная шаль, как надёжный доспех — только не от мира, а для мира. Для всего мира — от него, от того пламени, что бушует внутри, добирается и до глаз, тысячью жадных языков облизывает зрачок. В каждом шаге, в каждом прикосновении, в каждом выдохе и взгляде — безумная жизнь, дайте мне точку опоры — и привычный мир полетит вверх тормашками.       И льдистый иней, обнявший кожу, — чтобы это сокрушительное пламя не вырвалось наружу, чтобы загасить внутренний пыл и не дать ему, не нашедшему выход, обратить всё в угли.       Даже на волосах, скрытых чёрными перьями, — иней; а перья — невыносимо дурацкие, в приличное общество ни за что бы не надел, но сюда было нужно, сюда было правильно, руки сами к ним потянулись — и не стал останавливать.       А может, и надел — если бы так же показалось правильным, если бы просто захотелось, если бы решил: весь день сегодня с перьями на голове прохожу, и пускай кто хоть слово скажет... Что оно сделает, это приличное общество, если его ценное мнение давно стало водой в пригоршне и сквозь пальцы эта вода утекла в землю?..       «Я не только смерть, я и жизнь», — думает Вик, знает Вик, и чёрные-чёрные перья ловят потоки воздуха, сделай шаг, другой, разведи руки в стороны — и можешь лететь, ты же лёгкий, будто тростинка, тебя любой ветер...       Вик разводит руки, кончиками пальцев ласкает деревья, сплетается с ними, корни пуская в землю, — и закрывает глаза.       «Я не только... — я и всё вокруг: я и время, и шорох листвы, и течение облаков по небу; я и чей-то смех, отражённый пустым тоннелем, и мерцание лампы в подъезде, и заснувший вулкан, и чернила бумаги в несколько сотен лет; я и...»       Мир восхитительно шумный и огромный, мир сам — то ещё бешеное пламя в зрачках. Впору им задохнуться — и Вик задыхается, так что чёрные точки пляшут даже под опущенными веками, разрастаются до бесконечного космоса, и редкие белые искры болтаются перед носом хлипкими звёздами, вот-вот сорвутся, успей загадать желание. А что загадывать тому, кто обрёл уже всё, что хотел?..       Мир смеётся, от смеха вздрагивает худая грудь, корни в земле тянутся глубже и глубже...       Маленькая человеческая точка ступает босиком по глади зеркального коридора, зная, что стоит бросить короткий взгляд себе за спину — и всё вернётся на свои места. Но ещё не зудит, не поёт под кожей; ещё крохотную секунду, пока ветром путается в волосах чужое дыхание, пожалуйста, чего вам стоит...       Вик открывает глаза — и разжимает пальцы, выпуская всё, что успел присвоить.       Время вылетает из груди змеиной иглой, оставляя на память алую каплю на холодной коже, — и всё снова приходит в движении, и где-то рядом, если прислушаться, мерно чеканят свой шаг часы — конечно, не наручные и не карманные даже, и уж тем более не те, которые вешают на стену или ставят на подоконник.       Вик разворачивается, стряхивает чужие объятия и босиком возвращается к дереву, под которым оставил одежду.       Всё отражается во всём, и если вокруг тебя — Вселенная, то и ты сам — тоже.       И память об этом, пробуждаясь, наполняет силой сделать ещё один шаг вперёд — даже когда, казалось бы, ничто в целом мире не способно тебе помочь.