Научи меня лучше молчать

Когда от ветра в комнате падает висящая на двери рубашка с тихим шуршанием лёгкой ткани, Итадори больше не слышит чужих мыслей. Ему щёки лижет свет пузатой луны, а лёгкие морозятся свежим летним воздухом, когда тот с тихим скрипом деревянного подоконника перекидывает ногу на улицу и вылезает из собственной комнаты совсем бесшумно, словно не хочет гостей. Под ступнями хрустят песочные камушки, когда он прячет сбитые костяшки в карманах и устало смотрит в широкую спину перед собой. Колышущиеся «пальмы» волос Чосо выглядели бы забавно до мягкой улыбки, если бы не знакомо опущенные в тоске плечи. Когда Итадори садится рядом на щекочущую траву — старший даже не ведёт бровью, словно чувствовал его ещё до того, как сосуд демона решится сесть рядом. Хотя, если честно, Чосо вообще редко ведёт бровью, словно устал от жизни как столетие назад, но несёт её бремя с хрустом на плечах ради ценного и важного для себя — ради семьи. От одиночества, что преследовало его раньше? Итадори думает об этом сейчас, запуская пятерню в волосы, и сухо усмехается с заметной горечью грусти, цепляясь взглядом за изумруд поблёскивающей травы. На плече сжимаются тёплые и стёртые пальцы брата, а у парнишки щипает в глазах словно от капель уксуса, который ему не особо нравится. — Это сделал не ты. — А я, — Итадори хмыкает с улыбкой, склоняя голову ниже, будто прогибаясь под тяжестью вязкой боли, — думал даже не об этом. Чосо молчит недолго и Юджи впервые не хочется сжаться от чьего-то навязчивого взгляда, потому что две тёмные точки старшего забираются под кожу теплом, смешиваясь с кровью — как забавно — этим ощутимым жаром. Он чуть ли не выбил из Итадори последний дух, а сейчас с почти непривычным спокойствием прикосновений безмолвно пытается успокоить, всего лишь из-за этой невидимой красной нити связи. А Итадори разрывает от невысказанных слов. Рёбра царапают бьющееся сердце, оставляя после себя ошмётки, на него давит вес чужих ошибок и провалов, и ему больно, больно, больно; до разодранной глотки, до сбитых костяшек и бесконечных чужих мыслей демона, которые напоминают: он не успел спасти очень много жизней. Этот выдох был похож на сдавленный скулящий хрип. Чосо пропустил его дрожь сквозь крепкие пальцы к самому сердцу и опустил веки, в первых рядах наблюдая, как под натиском невыносимой силы фантомно хрустели кости, словно ещё немного и человек перед ним рассыпался бы пылью, оставив после себя энергию тоски и скользкой вины. Итадори до треска сжимает пальцы на ткани у груди, пока его лицо кривится в гримасе разрушающего пламени изнутри. Остановите это. Остановите эту боль. Он никогда не скажет этого вслух. Когда Чосо разворачивает его к себе — Итадори не может даже улыбнуться, дыша загнанным зверем, пока не ощущает прижатый ко лбу тёплый лоб брата и его спокойный, трезвый взгляд. Это заражает до сдавленного рыка. — Не будь таким из-за чувства долга, — сипло просит Итадори, опуская безвольно руки меж скрещенных ног, чтобы было за что уцепиться — за волоски травы, — прекрати это делать, когда тебя разрывает так же сильно. Чосо трётся лбом в каком-то незнакомом жесте заботы и Итадори дышит слишком часто, пока старший не цепляется за плечи и не вжимает тело в своё широкое и крепкое, будто надеясь, что так сможет скрыть его от копий разъярённого мира. — Гляди, — тихо шепчет Чосо в макушку, пока смотрит мимо и прячет младшего руками, — я закрыл тебя от мира сейчас. Ты можешь не притворяться. У Итадори лопается язва яда под рёбрами, впуская в кровь отраву собственной вины. Но мир не услышал ничего. Ни единого звука.