Под ветрами столетий

Из трёх тысяч добровольцев Харьган взял три сотни будущих смертников. Это сложнее, чем просто вести за собой в пылающее горнило битвы, лихой задор боя, исход которого не предрешен с самого начала, а колеблется на весах заинтересованной Сагры, решающей чью сторону принять. Это прямой путь к жатве — к изгибу косы в руках Смерти. И сколько бы не лежало тяжелой правды в возвышенных возгласах тех, у кого язык подвешен лучше, чем у Харьгана, он знал, что поведет людей на верную погибель. Все, последовавшие за ним — отобранные им — всё равно, что уже мертвы, до начала сражения. Это был его выбор, хотя чуть проще было бы думать, что этих мальчишек — смешно, желторотые юнцы, двадцатилетние-тридцатилетние ветераны кровавых боёв — отбирала точенная длань Смерти, легшая поверх его собственной руки. Равнодушно лишила даже призрачного шанса на спасение, будто вероломная хипесница, позарившаяся на последнюю горсть медяков в кармане пьяницы. Или же можно было верить в слепой жребий. Харьган слышал когда-то, что у Первых был метод борьбы с отступниками и трусами. Децимация — казнь каждого десятого в провинившемся полку, по жребию, столь же случайно, сколь выпадали стороны брошенных игровых костей. Дикие порядки дикого народа. Или, может быть, просто приукрашенные слухи. За Харьганом же шли не из страха пред возможной карой, а из осознания долга, от безрассудной молодой храбрости. Потому что кто-то должен полечь на безымянной пустоши, чтобы дать время — надежду — на спасение остальным. Однако от этого ярем командира — того, кто избрал и поведёт всех тех, кому жить да жить, на убой — не обращался в одну из нелепых лент, что цепляли украшения ради на парадные мундиры офицеры королевской гвардии. Сьену Харьган не выбирал. Девчонку ему почти насильно вручили за неимением лучшего варианта, мол, опытного мага предоставить не можем, бери, что есть. С семнадцатилетней, но казавшейся даже младше волшебницей — лучшей ученицей одного из орденских архимагов — вроде надёжнее, чем с одними чаяниями о седобородом почтенном старце, постигшем все эти дебри колдовства. Но думать о ней как о боевой единице не получалось. Отринуть все эти глупости расчувствовавшегося старика и рассматривать исключительно в качестве козырной карты. Харьган не мог даже про себя называть её девицей. Те в мирные времена восседали на коленях Гуляки — смешливые, с крепкими бедрами и ловкими руками. А почтительное “леди” вязло на языке, как кислое вино. Видал он этих “леди”, что ходят прямо и величаво, высокомерно вздернув носы. Но в мыслях Харьган счищал все эти вымученные проявления вежливости и именовал её просто девочкой — с какой-то даже ненужной горькой лаской, обреченно. Иногда почти зло: вздумала девочка — семнадцать лет, пухлые щеки в ярких конопушках, даром что мосты разрушать умеет — стать героиней. И всё же было так щемяще-тоскливо смотреть, как её, бледную до мертвенной серости, уводит Гуляка, лишь минуту назад недоверчиво смеявшийся над доступным волшебство. Сьена старалась держать спину прямо, но сутулила плечи, прикрытые промокшим плащом. Шагала нетвердо, медленно. Её чуть вело из стороны в сторону под порывами ветра, насыщенного каплями дождя. Квирд, получивший прозвище за то, что никогда не отличался робостью в отношении девиц, сначала легко придерживал Сьену за руку так предубедительно, будто вёл достопочтенную матрону. Потом, когда она споткнулась, чуть не завалившись вперёд безвольным мешком, неуклюже приобнял её за плечо, удержал от падения. И читалась в этом жесте не привычная разгульность, но неловкая, грубоватая забота. Идти в бой, зная, что каждая секунда может стать последней, было не ново. Харьган да и все Песьи Ласточки побывали не в одном сражении. Это было привычно — дымный привкус на языке, враги, накатывающие волнами, одновременно сумятица битвы и её упорядоченность за счёт команд. Миг, когда мир сжимается до узкого клочка, до личного противостояния одному или нескольким противникам. До слаженных движений собственного тела, тяжести оружия в ладони. До мельтешения тел перед глазами, когда видишь фигуры, но не лица — свои, этого достаточно. И в голове в этот момент — никакого налета из истертых обрывков речей, помыслов о предстоящем, нет и твёрдого цельного знания о грядущей смерти, своей или чужой. Остаётся лишь растягивающаяся лента настоящего. Прошлое и будущее в этот момент одинаково несущественны. Тяжелее, когда наступает перерыв. Подсчитываются потери — не сводка безличных чисел, приблизительных оценок, как в полках, но ощутимая брешь в их маленьком отряде или, что хуже, старые друзья. Единственная семья, которая была у Харьгана. Он знал, что они все встретят свой конец здесь: кто-то раньше, кто-то позже — один итог. Но в промежутках между боями так отчётливо чувствовалась жизнь. Харьгану хотелось привычно сказать что-то ободряющее мальчишкам с лёгкими ранениями. Мол, до свадьбы заживёт, а Гуляка прибавил бы, что женщинам шрамы даже нравятся. Хотелось послать Блидхарда с его стрелой, торчавшей обломанным древком из ноги, будто орочий клык, к лекарю. Но напоминанием о неизбежности исхода — а какой в этом смысл, ведь всё равно не отбиться, не выдрать яростно окончательную победу. Однако жизнь прорывалась, как дикие вьюны среди каменистых трещин пологих склонов, с упрямым торжеством над обстоятельствами. Группа ребят увлеченно и с некоторой долей отчаянного бахвальства делала ставки, сколько ещё набегов орков удастся отразить, называя насмешливо невозможные числа. Сьена улыбнулась солнечно и с какой-то детской непосредственностью, когда Кляо протянул ей металлическую кружку с кипятком и чуть размокшие от сырости сухари. Под носом у неё темнел размазанный кровавый след, сухие красные чешуйки запеклись в уголках обветренных губ. Но мальчишка на краткое мгновение расцвёл дружелюбной ухмылкой в ответ. Слишком юные. Уже мёртвые, отчаянно живые. Это был последний раз, когда Харьган видел Сьену. В то, что от неё осталось, он предпочёл особо не вглядываться. Орки били направленно, со свойственной им жестокостью, ибо девочка была досадной помехой для них. Кто-то набросил мокрый плащ на её изувеченное тело, и Харьган мог узреть лишь контуры под мокрой тканью, покачивавшиеся в грязной луже кончики разметавшихся русых волос, бледную руку — тонкая детская ладошка, запястье в крапинках-конопушках. Её похоронили в неглубокой могиле наскоро. Напитанная влагой земля противно чавкала, грозила обратиться в жидкую грязь. Это всё, что они могли сделать для неё. На остальных покойников — лежать их костям под ветрами столетий — не было ни времени, ни сил. Рассвет тускло занимался бледной полосой на линии горизонта, проглядывал сквозь разрывы туч истончившимися солнечными лучами. Приближающийся рокот боевых барабанов отдаленно напоминал глухие раскаты грома. Но затянувшийся унылый плач дождя, наконец, окончился. Тех, кто остался, будет некому хоронить и оплакивать. Пусть так, думал Харьган, они выиграли время, этого должно быть достаточно.