Долгая счастливая жизнь

Джесси просит лишь один раз, и лишь один раз Джем соглашается. Джесси не идет к Шарлотте, – она заставит говорить – не обращается к Генри – он прицепится с вопросами – и, ангел упаси, не стучится к Уиллу. Она выбирает меньшее из зол; большее скорее выведет ее из себя настолько, что от Академии останутся только тени и пепел – в точности, как поэтично на стенах накарябано. И Меньшее-Из-Зол ничего не говорит. Только бросает: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь», – да в свете ведьминских огней среди книжных полок выводит у нее на лопатке похожую на две перекрещенных сабли руну. Та жжет кожу, подобно расплавленному воску, но Джесси чувствует себя наркоманкой не лучше него, потому что чувствует настоящее облегчение. Поправляет рукав, оглядывается по сторонам воровато, шипит ему в лицо: – Только попробуй рассказать Эрондейлу, и утром найдешь свою голову в прикроватной тумбочке. Джем губы поджимает и головой качает обреченно-устало. Джесси знает, что он делает так же каждый раз, когда его парабатай в очередной раз начинает нести ахинею и выдавать самоубийственные идеи. Только вот она – не Уилл. Она не собирается кусать грязных вампиров и петь про какие-то демонические болячки. Она просто пытается удержать свой рассудок на месте, и он должен это понимать. Он же тут один умный, вроде как. – Не вижу причин трубить на всю Академию о том, что сумеречный охотник наносит руны, – вздыхает Джем, спиной к одному из книжных шкафов прислоняясь. – К тому же это твое дело. Не думаю, что должен в это лезть, хотя ты меня уже втянула. Джесси скалится, пальцы в кулаки сжимая. – Я никуда. Никого. Не втягиваю. – На удивление твердо, но спокойно выходит. Работает руна, черт побери. – Больше я не подойду, не надейся. Пусть норму скрытных и опасных дел и дальше Уилл выполняет. Джем больше ничего не говорит, даже не смотрит на нее, будто бы действительно на этом его полномочия закончились. Джесси подбирает юбки и вылетает из библиотеки, громко стуча каблуками. Руна на лопатке приятным теплом ощущается, будто бы там и должна была быть. Она даже, кажется, чувствует, как магия растворяется в крови, и спокойствие тягуче-вязкое растекается по венам. Чувствует, как перестает злиться впервые за последние несколько месяцев. Возможно, если она сейчас наткнется на Уилла, то даже сможет с ним мило поздороваться без желания воткнуть в глаз канделябр. Ведьминские огни пылают вдоль стен в коридоре мягким, холодным светом. Ей всегда больше нравится теплый – от свечей, но даже этот сейчас не кажется таким уж раздражающим. Впервые какие-то охотничьи черты приносят ей что-то кроме раздражения и ненависти ко всем окружающим. Даже удивительно несколько; Лавлейс не думала, что существование в потемках может похвастаться хотя бы одним плюсом. Но плюс этот слишком мал, разумеется. Компенсировать всю чернь и гниль Сумеречного Мира одна-единственная руна, не позволяющая ей окончательно поехать крышей, не способна. Так же, как и компенсировать ее гнев, ее извечную злость, ее всю – практически окончательно потерянную, безо всяких надежд на нормальное будущее, с нормальной семьей. О ангел, если бы только была руна, которая смогла бы вычистить всю ее ненависть к клинкам, проклятьям, нефилимам, демонам, магам, фейри, вампирам и прочей нечисти, вмести со всем их миром, было бы гораздо лучше. Вот только, даже если такая и есть, она не уверена, что хочет расставаться с, кажется, тем единственным, что в ней осталось по-настоящему человеческого. Со всеобъемлющим презрением к этой гадкой, отвратительной, черной... Джесси останавливается посреди коридора, вдыхает шумно, считает до десяти. Раз. У нее есть руна, теперь будет проще. Два. Ей надо просто подождать еще немного, и обязательно появится тот, кто вытащит ее отсюда. Три. Леди не подобает вести себя так грубо. Четыре. Она не должна поддаваться плебейской охотничьей крови. Родители бы этого не хотели. Пульс унимается быстрее, чем обычно. Она оглядывается по сторонам и толкает дверь в свою комнату. У Джессамины Лавлейс была настоящая, не отравляющая ангельски-демоническим ядом кровь, жизнь когда-то. Но ключевое слово – "была". Была семья, был дом, была идиллия, было будущее. Воспоминания яркими вспышками, теплыми пятнами расцветают на внутренней стороне века, стоит только закрыть глаза. А откроешь – исчезают, задушенные абсолютно бесцветным настоящим. Джесси за эти воспоминания цепляется, как за брошенную в омут веревку, и злится-злится-злится. Потому что только в-о-с-п-о-м-и-н-а-н-и-я. Потому что всё это у нее о-т-н-я-л-и. Потому что мать никогда не покажет ей, как правильно сервировать стол. Потому что отец не скажет, насколько чудесно сегодня выглядит его принцесса. Потому что не будет никаких благородных мужей, баллов и настоящей – правильной – жизни тоже не будет. Джесси смотрит на бегающую по Академии в мужской одежде Шарлотту и едва ли не сгибает пополам серебряную вилку от возмущения. Но вовремя замечает и одергивает себя. Настоящим женщинам не положено гнуть вилки. Впрочем, как и носиться в грязных мужских балахонах, перемазанным кровью и ихором. А Шарлотта вся растрепанная, перепачканная чем-то уличным, и абсолютно не соответствующая ни одному критерию настоящей дамы. Джесси думает, что, если бы не Генри, то на такую не посмотрел бы никто. Так говорила ее мама, осторожно расчесывая светлые волосы, и Джесси знала, что мама не может быть неправа. Она же... мама. Она всегда всё знает, правда? И папа ее говорил, что красивая женщина – украшение любого мужчины, без которой его персона не имеет никакого смысла существования. Джесси смотрит на Уилла, который и шагу не может сделать без возможности умереть на месте, если рядом нет Джема, и думает, что папа у нее был самым мудрым и самым лучшим. А сейчас мама и папа холодными трупами разлагаются в земле где-то рядом с ее долго-и-счастливо, спроваженные охотниками в белом трауре. И Джесси не думает, что это несправедливо, или ужасно. Джесси просто не может думать в перерывах между истошным воем и горчащим на языке гневом, ни до, ни после того, как исчезает руна успокоения. Это кажется уже какой-то помешанностью, помутнением. Шарлотта спрашивает, что происходит, а она огрызается в ответ, потому что никакая помощь от них ей, черт подери, уже не нужна, и ее жизнь их заботить не должна больше. Как и не должна была никогда. Потому что, чем больше охотников и сумерек в ее жизни, тем меньше шансов на то, что она не вскроет себе горло до того, как переступить пятый десяток. А когда она приходит к Джему снова, под аккомпанемент неровно стучащих каблуков, и воспоминания из спасительной веревки обращаются в давящую до синяков на шею петлю.