Поднять голову немного выше

      Медно-бронзовый кокон и чернота наигранно добрых цепей. Теплота и постельная мягкость, лишь усиливающие ощущение скорой беды, скорого наказания за желание носить не свои золотые башмачки.       С ней услужливы. С ней обходительны. Вежливы. Ей приносят зеркало — такое, какое она сама бы и выбрала. Круглое, с каплевидной ручкой. Из дерева да с чудной резьбой на обратной стороне: лебеди, покрытые тонким жемчужный слоем, мчатся ввысь по направлению к югу.       Дэвид Шариф откуда-то знает о её вкусах, и если бы не боль, пронзающая все лицевые мышцы, Чжао Юньжу обязательно рассмеялась. Трудно даже открыть рот для глотка воды; трудно работать горлом, чтобы при помощи трубки так же не дать себе иссякнуть.       Сплошь забинтованной рукой Чжао принимает дар от врачей, которые ей видятся настоящими чумными докторами — готовы в любую секунду сунуть отвратительную и еле живую мерзость в пекло. Их правда: сама Чжао ни за что бы не позволила влачиться возле себя убогому и жалкому созданию, которому уже ничто не поможет. Сколько угодно имплантов поставь, изукрась их искуснейшей Гохуа да под крепким лаком сохрани, чтобы навек, на загляденье. А всё равно не поменяется истина, соседствующая с глупостью — она осталась жива.       Как, почему и, главное, за что?       Как и прежде, Юньжу хранит молчание, лишь коротким кивком требуя оставить её одну. Измученное и изуродованное лицо, которое кое-как собрали по кусочкам, продолжает источать отталкивающее высокомерие. То пропадает лишь в момент единения с зеркалом: в него даже не смотрятся, а просто разглядывают, изучают. Буро-красные кончики хрупких пальцев — единственные участки конечностей, да и почти всего тела, которые не скрыты, — медленно скользят вдоль плавных границ рельефов, будто стремятся по карте слепого отыскать точный маршрут лебедей. Пожалуй, Чжао последовала бы за ними. Эта мысль с каждой новой минутой, проведённой в одиночестве, разрастается всё пуще, интенсивнее пульсирует и в разуме, и где-то под сердцем.       Резкое поднятие взора, что заставляет сдавленно и с одышкой заскулить, потом зажмуриться от невыносимости феерического жжения. Грудь под бинтами да больничной сорочкой, да под халатом из тёмно-алого шёлка заходила активнее, нервно-дёргано — так и встречается звук раздвигающихся дверей в палату, не иначе как с внутренним самоизбиением.       Задрожавшие пальцы трепетно сжимают ручку зеркала, словно так мятежную душу ещё можно спасти.       Перед раскрывшимися, наконец, глазами, предстаёт Дэвид Шариф.       Не тихо. Слишком громко. Дышит она — Чжао отвернуться очень тяжело, а на глаза от этого так и лезут слёзы, заволакивают, изувеченный рот кривится то ли в несчастье и потерянности, то ли в ненависти, пока всполохи с присвистами, продолжающимся скулежом. Но Дэвид ничего не говорит, да и смотрит как-то без тени самодовольного ликования. Просто смотрит. Хотя, возможно, в этом таится что-то, однако другое. Не совсем читаемое.       — А в-ви… — Взять себя в руки и заставить работать никчёмные связки. — Ви-и… очень хорошо сохраниться после Панхеи, мистер Щариф.       Действительно: без единой царапины, без единой ссадины. Если те есть, то скрыты под одеждой, идеально повторяющей волевые черты как фигуры, так и характера её обладателя.       — Ви прийти, чтоб-бы… сказать мне об этом? Ведь так? Чтобы с… сказать, что все сохраниться. Кроме… меня.       Конечно же, это справедливо. Больничная койка против пары стойких, крепких ног. Изнеможение против отточенной осанки, взгляда орлиного, стати. Чертовски сложно подобраться к человеку, который не прячет руки в карманах — а Шариф всегда будто намеренно демонстрировал свою аугментированную конечность, беззастенчиво манипулировал вниманием окружающих, заставляя буквально любоваться дивным предметом его личной эволюции. Сейчас же Чжао абсолютно безоружна, так ещё эта улыбка, ей вдруг адресованная.       — Никто из нас не выжил в том проклятом месте, госпожа Юньжу. Но восставать из мёртвых кто-то должен.       Что-то сдавливает. Наседает и цепко хватает. Нет, не боль — та немного стихает, перерастает в пульсирующую монотонную цикличность без признаков резких скачков. Чжао сама не понимает, что это, и продолжает неотрывно взирать на незваного гостя. Прямо-таки в настоящем приказе, не иначе: он должен объяснить значение, он обязан передать новые знания. Как подобное удалось сотворить?! Управлять морально и физически благодаря лишь одной совершённой ошибке, отражающей уровень необразованности и бескультурия.       — Юньжу… эт-то моё имя, мистер Щариф. Оно… н-не… произносить. Вместе… с обращением.       — Я знаю.       — Но тогда…       — И я не стану за сказанное извиняться, — Дэвид решительно качает головой, солнечный свет, льющий в небольшую палату (уютную), касается его губ, ещё более обнажившейся улыбки, — не стану, потому что считаю, что имею полное право обращаться к вам как раз по имени. Исключительно по имени.       …за всё то, что она сделала.       Слабый, но надрывно-звонкий смешок выскакивает наружу до того, как Чжао Юньжу успевает подумать. Пальцы её, наконец, выпрямляются и просто ложатся поверх зеркала, поверх подарка; то удивительно холодное, не впитывающее в себя душу дня, а потому успокаивающее, утоляющее жажду по удовольствию от полноценных купаний. Это спасает от того, чтобы в глазах Шарифа не утонуть, когда он подбирается ближе. Всё ещё не спрятав руки в карманах, надо же; тёмно-золотистые роскошные отблески его жилета пляшут на шее и под подбородком.       — Мне сообщили, что вы чувствуете себя немного лучше.       — Н-не чувствую…       — Вот как, — и столь же просто у Дэвида округляются глаза, будто он обескуражен врачебным предательством. — Значит, нужно приложить чуть больше усилий, чтобы вывести показатели состояния на должный уровень.       — В-ви говорить… как… холодный и расчётливый бизнесмен, мистер Щариф. Вам… доставляет удовольствие? Так… ха!       Плевать на режущую боль от нижней челюсти до яремной впадины; вот только слёзы брызнули, опалили щёки, сплошь испещрённые стежками и швами, грубыми соединениями и длинными узкими бороздами, где не сумела хорошо срастись плоть. Это уже страшно: как злейший когда-то конкурент и враг взирает на влажный блеск, на расплывающиеся тёмные пятна поверх выглядывающей из-под халата сорочки. А халат ведь тоже предоставил ей он, Шариф! — снова отточенность в знаниях о жертве, невероятная проницательность. Видимо, тончайшей магией обладает сей человек, всеведением. Или же красное являло обозначение другого? Но Чжао Юньжу любит красное, коль даже оно — воплощение всех убийств, что на её совести.       — Единственное удовольствие я получу лишь от ваших слов о зеркале, госпожа Юньжу. Если оно вам понравилось.       …почему?       — Я даже не смотреть в него, — как можно твёрже звучит ответ. И с издёвкой. Обязательно с издёвкой, в которой шелест доносимого признания…       Чжао Юньжу всё равно старалась. Пусть и в последние минуты на Панхее.       Медленно она опускает голову, в то время как Дэвид позволяет себе ещё большую вольность, оказываясь буквально на расстоянии вытянутой руки. Бесцеремонный. Бестактный. Беспардонный! — идеальный образец своего западного мира, где невозможно верить всему, что выражает уважение и почитание. Ведь если бы имелось таковое в Дэвиде, он бы не стал вторгаться в личное пространство. А у носительницы великой и гордой фамилии теперь даже нет волос, за накрученными локонами невозможно игриво скрыть глаз — плотная шапка из бинтов вместо оного.       …лебеди летят куда-то на юг, подальше от злого севера.       — Я знать, что ви… любить красивых женщин, м… мистер Щариф. Отойдите.       Она гладит зеркало и чувствует, с какой пристальностью за этим следят. Немного смешно вспоминать, как точно так же однажды велось наблюдение за распитием шампанского на каком-то светском рауте, организованном правительствами США и Китая: тогда казалось, что попросту всех мужчин удалось сокрушить банальным соблазнением. И что глава корпорации-конкурента тоже банален. Не имеет вкуса. Вульгарен.       — Все мужчины… лю… любить их. Падать ниц перед красотой женских лиц и тел. И… мои уродства.       На последнем слове Чжао несдержанно рычит. Ей снова физически больно. Не только.       — Отойдите от них.       — Вы просите?       — А в-вас ещё нужно просить?!       Снова терпеть — чтобы вскрикнуть на него, посмотреть на него. Воззриться гневно снизу вверх, при этом губы дрожат смущённо, как у совсем юной девчонки!.. Слёзы опять текут, лицо Дэвида плывёт золотыми, бронзовыми и серыми пятнами, лишь иногда формируясь во что-то чёткое, однако меньше всего внимания Чжао на это обращает. Она возмущена, она кипит! Это вина Дэвида.       …и что рука её вдруг оказывается в его искусственной ладони. Рука, лежащая до того на зеркале.       — Что в-ви… — голос затихает, когда хочется и сжаться, и расправиться разом, в то время как губы осторожно касаются бинтов. Губы не напомаженные, не холёно-приторные, карамельные: с таких срываются только те обещания, в которые сам обещающий всецело верит.       На такие смотришь и забываешься. И пока Дэвид Шариф выпрямляется, продолжая удерживать бережно руку, просыпается жажда велеть ему целовать дольше, дальше. Смущение перерастает в надменность (пытается). Чужой открытый прямой взгляд заставляет вновь пережить то странное чувство сдавленности в груди.       Рождаются слова, в которые Чжао Юньжу бессовестно вынуждают верить.