Каждый раз

Когда доктор Рубинштейн увеличивает дозировку нейролептиков, остаётся только лежать. Лениво наблюдать за еле ползущими мыслями, не особо интересуясь даже временем суток, отвечать на вопросы — всегда одинаково, всегда честно, просто состояние не меняется. И отношение к состоянию тоже. Когда растёт доза стимуляторов, это всегда сначала неприятно — что-то постоянно не так и не то, а пока поймёшь, что именно, забудешь, почему задумался. Потом становится легче и интереснее, потом — больнее, потому что за пределы палаты нельзя, окно открыть нельзя, и вообще ничего нельзя, можно — нужно — только разговаривать с доктором и болтаться тряпочкой в руках санитаров. А потом переполняющая изнутри энергия взрывается чернотой, заливает пол, стены, потолок и даже оконный проём. Птица, в отличие от Серёжи, на вопросы отвечать не любит. Он вообще ничего не любит, кроме свободы, движения и безостановочного хамства, он считает своим долгом плюнуть каждому в лицо — ядовитой фразой, вопросом, слюной, кровью, и очень жалеет, что не может плеваться откушенными пальцами персонала. А не надо. Его. Трогать. Доктор Рубинштейн явно тренирует на них своё терпение, раз за разом приходя побеседовать и даже вызывая к себе — тогда Птица идёт королём, смотрите, какая у него свита, четыре санитара, хха! Но всё равно отказывается сотрудничать и отчаянно рвётся на свободу — из рук, из ремней, из рубашки, кабинета и коридоров. И всё начинается сначала. Каждый. Чёртов. Раз.