***
Прохлада дворца сменяется жаром солнца, стоит им переступить порог. Её кожа, всё тело, органы пышут жаром и силой, которую теперь не удержать, не спрятать — только демонстрировать глупцам, все еще пытающимся предать её тело костру. Но теперь она сама — костёр, распаляющийся с каждым мгновением до разъедающего всё живое жара, и прикосновения Дарклинга по щеке, как лёд, холодные, но до проснувшихся внутри кошачьих повадок дурманящие. Она — его меч, оружие и часть, утерянная ещё при рождении, но сейчас — всё его естество и смысл, отражающийся в блестящих от теплящейся внутри неё мощи зрачках. Алина чувствует жажду по силе, целуя его иссушенные ветрами губы, и горячими пальцами жесткие волосы до стона боли тянет, утопая в чувствах, с ума сводящих. Ей жарко и холодно одновременно, до скрежета зубов мало, но в то же время — непримиримо достаточно. Как она раньше без этой мощи, грудь распирающей, существовала? Как могла быть такой слабой, а запястье, теперь окольцованное причудливыми костями, таким голым? Дарклинг прижимает её к стене грубо, открытую бледную шею своими властными поцелуями запятнывая, и пальцы почти нежно по ключицам ведёт — словно шёлком до кожи касается — Алина знает, что хочет ощутить рельеф ошейника, навечно их соединившего в поиске власти над миром этим. И позволяет — она позволяет ему коснуться рогов, теперь всегда напоказ выставленных, и стона не сдерживает, когда его губы вновь касаются её несдержанно и дико, власть над ней и телом показывая. Чёрный домотканый шёлк по плечам скользит, хотя Алина чувствует, что может выжечь его в белый пепел одной лишь мыслью, но вместо этого смеётся, голой спиной холод стены ощущая и выгибаясь навстречу требовательным прикосновениям. Его руки — о Святые — его руки на её теле как иней — остужают бледную кожу, чтобы вовлечь тело в исступление на грани потери сознания. Она ощущает лишь его касания и прохладу напряженного тела, к ней прижимающегося в жажде по её одному лишь существованию. — Скажи ещё раз, — шепчет Алина между поцелуями сбито и ногу на бедро Александра закидывает так, как год назад даже думать боялась — тогда ещё щёки лепестками мака расцветали. — Моя… — в тон ей отвечает, руками каждый изгиб, выпирающие кости изучая, словно в памяти клеймом на вечность целую не выжжены, — королева… Она смеётся на его слова, белёсые волосы одним спешным движением на спину откидывая, и в плечи напряжённые пальцами цепляется так жадно, что браслеты кожу до проступившей крови вспарывают. Руки Александра вновь на её бёдра опускаются, терзая своим холодом, от которого голову кружит, и приподнимают так ловко, что дыхание замирает где-то в глотке и возвращается, лишь когда он к ней торсом прижимается, не оставляя места даже для воздуха распалённого между телами. — Где же тогда… — судорожный стон срывается с её губ и растворяется в изгибе его шеи, — моя корона, Александр? Его имя, произнесённое с придыханием, звучит так непристойно, что в глазах темнеет и пальцы сжимаются на горящих бёдрах, оставляя алые отметины. Дарклинг смеётся тяжелым, низким смехом, носом её шеи разительно мягко касаясь. — Святые не носят короны, — произносит он с насмешкой и в извращённом издевательстве прижимается бёдрами, чтобы опять стоны услышать, растворяющиеся в поцелуе. И Алина в его губы с таким фанатичным желанием впивается, что привкус крови на языке чувствует, когда отстраняется. — Я никогда не была Святой, — шепчет она, затуманенным блестящим взглядом шрамы на его всё равно прекрасном лице изучая, и, словно в подтверждении своих слов, медленно на колени опускается.***
Тонкие пальцы ведут причудливые узоры по медленно вздымающейся груди; Алина думает, что переросла его — по силе, знаниями, мыслям и стремлениям, но не может заставить себя подняться с постели. Словно завороженная, разглядывает приоткрытые искусанные ею губы и подрагивающие длинные ресницы. Что ему снится? Идеальный мир, где они, рука об руку, правят на костях своих врагов и некогда союзников? Или запятнанное кровью и копотью прошлое, где он — и против всего мира, а она ещё слабая и непримиримая к его решениям? Потому что её порой одолевают кошмары тех дней, когда ещё Дарклинг — не её Александр — поработил её силу и свет, сцепив их пальцы на рукояти ножа; как она бежала, гонимая его предательством, в страхе не за свою жизнь — за жизнь тогда ещё друзей. Как побелели её волосы, а вместе с ними — зачерствела душа и в клочья истёрлась, словно тонкая ткань. Сможет ли он… Сможет ли он вновь предать её теперь, поработив не только тело, но и то последнее, в груди всё ещё бьющееся? Не решит ли вновь разрушить, чтобы воссоздать по своему подобию — так, как сделал когда-то с улыбкой на губах окровавленными пальцами? Не нацепит ли на шею очередной поводок, сокрытый от взгляда поцелуями, пробуждающими каждый сантиметр тела, и словами о вечности, только для них существующей? Возложит ли на её голову корону или спрячет в тени своей хитрости и хладнокровия? Александр вздрагивает, и Алина удивлённо приподнимает голову, чтобы встретиться с его взглядом, ещё сонным, но уже пронзительным — словно всегда смотрящим не на неё, а заглядывающим прямо подкорку. — Ещё не свыклась с новой силой? — спрашивает он хриплым голосом, и лишь сейчас она замечает алые точки, точно ожоги от её прикосновений, на его груди, но руки не убирает, а борясь с сомнениями и мыслями, проворно забирается на его бёдра, скидывая одеяло. — Она прекрасна, — шепчет Алина, вновь ощущая, как грудь наполняет жар, а солнечный свет, непроникающий из окна, взывает ко всему её естеству. — Чувство, словно я могу разрушить этот мир по щелчку пальцев. Александр тихо смеётся, и по её телу проходит вибрация от его низкого голоса. — Одна не сможешь, — отвечает он и медленно целует костяшки её пальцев — руки, запястье которой теперь сковывает костяной браслет. — Но если тебе когда-нибудь это надоест, то я готов отправиться вслед за тобой в небытие. Вслед. В с л е д. Одно лишь слово — и что-то в груди отзывается мрачным переливом тонких струн и сжимает горло незримой петлёй отчаяния. Не вместе. Вслед. — Ты не сможешь меня уничтожить, — срывается у неё с губ горькая насмешка, но Александр лишь опускает руки на её бёдра, не отрицая, но в то же время и не соглашаясь. Он сможет, — не отводя взгляда от его глаз, холодных, словно льды Фьерды, понимает Алина. — Он сможет меня уничтожить. Его пальцы скользят выше, притягивая её вмиг ставшее податливым тело ближе, и Алина повержено склоняет голову над его губами, а серебро волос тонкими нитями рассыпается по плечам. — Ты сможешь, — эхом пожирающих мыслей звучит её голос. — Ты сможешь меня уничтожить, если я оступлюсь… Он сможет вновь переиграть её, починить, как сломанный инструмент. Прошлое вновь начинает скрести под рёбрами, спирая дыхание. Когда-то давно ей уже говорили, что её надо исправить. Но Алина не хотела: боролась, сжигая собственное сердце, душу, так отчаянно не хотела лишиться того, что получила, истекая кровью и ломая кости. И спустя столько времени… сила забилась у неё под кожей, оглашая немой протест. И этот поцелуй, как отчаяние, что-то в ней хрупкое разбивает, последнее бьющееся заставляет умолкнуть, словно никогда ничего и не было — лишь пустота, шумом собственной силы оглушающая сознание. А взгляд напротив всё такой же пронзительный и холодный — сколько бы Алина ни искала там печали, но каждый раз натыкалась лишь на стену, сквозь которую ей никогда не пробиться, не сжечь яростью солнца и не раскрошить чувствами. Она вновь касается его губ, вкладывая всю ненависть в страсть, затянувшую ей взгляд чёрной вуалью тщеславия, и прикосновения ладоней по позвонкам не останавливает её руки, с яростью сжимающей кожу на его груди. Единственная сила, от которой она падёт, — её собственная. Когда придёт время. А до этого она будет бороться. Даже если останется одна наедине с вечностью. Александр шипит, но Алина даже взгляда не поднимает — под её пальцами, вонзающими в горячую плоть — сквозь сухожилья, рёбра, так же глубоко, как она позволила проникнуть ничтожным чувствам, — сердце бешено бьётся. И на коже вокруг кровь густо проступает, скатывается по рёбрам пульсирующими полосами. Ей нужен лишь жалкий миг, но холодные пальцы Александра так крепко врезаются в окроплённое кровью запястье, что Алина от неожиданности вскрикивает, но ослабить хватку себе не позволяет. Браслет впивается в её кожу с тем же рвением, что и она — в глухо бьющееся сердце ногтями. — Кто предал однажды, предаст опять, — шепчет он насмешливо-тихо, а кровь пузырится в уголках рта. Губы, побледневшие, но в то же время — ярче любой розы, растягиваются в горькой усмешке, а пальцы неожиданно расслабленно костяного браслета касаются — так, словно запомнить каждый изгиб его жаждут. Алина поднимает взгляд от погружённых в грудь пальцев лишь на мгновение и замирает, в стеклянных кварцевых глазах находя немое смирение. — Четыре… совершенство… Его голос утопает в звенящей тишине комнаты, и рваное дыхание в последний раз покидает изувеченную грудь с тихим хлюпаньем. В прогнутых рёбрах и вспоротых органах Алина узнает свою душу, с тем же фанатизмом растерзанную Александром когда-то.***
Корону, когда-то преподнесённую Николаем с горящими надеждой глазами, Алина отодвинула в сторону с той же лёгкостью, с которой доверилась Жене. Тогда она ещё не понимала, какую власть отвергает своим спешным решением, да и не видела себя, маленькую и всё ещё слабую, с золотом, украшенным диковинными камнями, на троне восседающую. Такое украшение уверенно точно смотрелось бы нелепо с её белёсыми волосами и невыразительной внешностью. Но сейчас пальцы очерчивают гладкие кости, аккуратно соединённые искусным фабрикатором в идеально-ровное кольцо. И грудь наполняет терпкий жар предвкушения. Корона. Её корона. Ещё один усилитель с засохшими каплями крови в бороздах — напоминанием. Четвёртый. Останки того, кто предал её однажды и не побрезговал бы изничтожить вновь, — теперь верный трофей, только для неё и вечности существующий. Рука об руку с пустотой, поглощающей лишь разум. Ведь своё сердце она оставила в том же дворце в простынях, густо окрашенных кровью, — собственной рукой выжженное, оно ей уже никогда не послужит. И когда Алина самолично опускает корону на свою голову, её руки дрожат от немого восторга, очертившегося на губах широкой улыбкой. Но она не успевает вкусить и отголоска новообретённой силы — весь мир окрашивается в белый сотрясающей землю вспышкой.