Кровь

«Кровь – великое дело…» Прав был Воланд, прав, как никто. Вся наша жизнь проходит по колено в крови, а мы даже не замечаем, сколько ее вокруг. Не стоит думать, что кровь – это та самая красная жидкость, текущая по нашим венам. Кровь – это нечто большее, окружающее нас на протяжении всей жизни. Она может быть любого цвета, любой консистенции, но она несет в себе нас, нашу силу, а мы бездарно разбрасываемся ею и жалеем, что так мало живем. *** Я пишу, чуть поскрипывая ручкой. Хотя, наверное, это не ручка скрипит – это стонет бумага, чистый белый лист, который я татуирую синими чернилами. Бумага плачет, заминается под рукой, а я пишу, стараясь вылить, вывалить все то, что накопилось внутри, чтобы потом не бредить нерожденными стихами, не рыдать несыгранными мелодиями, не блевать полустершимися образами. Бумага терпит, принимая в свое упругое тело мою боль, но чем больше я отдаю ей боли, тем пустее становится внутри, тем больше я слабею. Смотрю на исписанный лист – он весь в синих кровоподтеках, расписанный ручкой, как тело жертвы ножом убийцы. Бумага убита. И я убит. Она залита синей кровью слов, моей кровью, литрами вылитой крови. Бумага молчит и тихо лежит на столе, будто принесенная в жертву. Чему? Да хотя бы тому же столу. А я сижу и хватаю белыми губами воздух, пытаясь восполнить кровопотерю. *** Свет софитов слепит. Пальцы вгрызаются в микрофон. Внутри все предательски поджимается от страха, образуя ледяной ком в районе солнечного сплетения, жгущий и ранящий тело своими остриями. Потом ком распадается на тысячи мелких комочков и начинает путешествовать по всему организму, вселяя чувство тревоги и беспокойства. Внутри все предательски поджимается от страха, а губы сами по себе блядски улыбаются толпе. Я что-то пою. Не знаю, что. Но очень четко ощущаю, что у меня горлом идет кровь. Прозрачная, неощутимая, теплая, как мое дыхание, кровь моих слов. Каждая спетая песня – новая рваная рана на больном теле. Я все время удивляюсь: откуда они появляются – и так ведь на мне нет живого места. Но раны появляются, и с каждой песней я теряю часть сил, часть сознания, а после концерта я падаю, не в силах подняться, будто меня только что сняли с креста, на котором я провисел распятым два часа. Я лежу и молчу – я боюсь, что если издам хоть звук, снова откроется это безумное и непонятное кровотечение, и я умру. *** Я очень люблю бывать один. Не в том смысле, что я задрот какой-нибудь, которому необходимо поддерживать имидж да дрочить на HD порно, нет. Просто у меня в жизни патологическая тяга к одиночеству. Я не люблю это общество или по-научному «социум», я боюсь его. Хотя Вадик считает, что общество – это когда рядом те, кто тебе приятен, а социум – это огромная человеческая толпа, которой на тебя глубоко похуй, которая растопчет и уничтожит, чуть только ты от норм, правил и предписаний. Даже когда я просто вижу где-то это слово, то сразу в голове возникает язвенная интонация брата. Он тоже социум не любит. Только этот самый социум боится его. Поэтому я люблю бывать один. Лишь иногда мне требуется общество, но об этой необходимости я говорю сам. Если же мне пытаются общество навязать, то я всегда шлю в пизду. Почему? Потому что когда ко мне приходят незваные гости, начинают задавать вопросы, предлагать выпить чаю или чего покрепче, я чувствую себя жертвой в объятиях вампира. Я теряю кровь, теряю силы, внутреннее равновесие, наконец, теряю. А после ухода этих вампиров я ложусь на кровать и тихонько скулю от боли, будто меня отпинала толпа гопников. И еще несколько дней после нежданного визита хожу, как в тумане, плохо соображая и почти не замечая ничего вокруг. *** С детства была глупая мечта – чтобы у меня был сборник стихов. Моих стихов. А тут какой-то меценат решил меня напечатать. Ладно бы было что, а тут… Так… Швах, можно сказать. Я ведь стихи-то не особо пишу – я больше по песням, но песни без музыки выпускать глупо, можно сказать. А этот заявил, что сборник будет бестселлером, что это его своеобразный подарок мне, ибо под мои же песни прошло его становление (ну надо же!), что все деньги от продажи пойдут мне. Да так настойчиво уговаривал, так сладко расписывал перспективы, что я поверил даже и согласился. Отдал этому перцу рукописи, стал ждать. А сегодня он с утра позвонил и предложил поехать в типографию, посмотреть, как будут печатать сборник. Наверное, лучше бы я не ездил. Фасадная сторона была просто прелестна – красивая приемная, симпатичные девушки с кофе и коньяком, мягкие диваны. Рабочая сторона оказалась гораздо страшнее. Печать проходила в каком-то каменном обшарпанном помещении с огромным станком. Как раз заканчивали печатать что-то другое. Рабочие укатили на тележке остатки огромного рулона бумаги, пиная его белую беззащитную поверхность грязными ботинками. Потом из какого-то подвальчика небольшим подъемным краном вытащили новый, бросили его на пол. Бумага обиженно простонала. Один рабочий тут же подошел к рулону с ножом и грубыми, резкими движениями начал снимать с него упаковку, орудуя, как маньяк, и открывая девственно-белоснежные бока. Потом не менее грубо впихнул стержень, на котором бумага будет держаться в машине, и стал закручивать гайки. Рулон недовольно скрипел – ему было больно, и я это прекрасно чувствовал, но типографу было плевать. Со стороны эта сцена казалась каким-то садомазохистским действием – господин подчинял себе рабыню. На этой же тележке закатили бумагу в машину. Другой типограф начал срывать остатки упаковки, как одежду. Рулон показал свое белое незащищенное тело. Меценат стоял сбоку от меня и довольно улыбался. Тронул меня за плечо и заявил, что вот сейчас начнется печать страниц. Раздалось два громких щелчка и началось… Бумага с бешеной скоростью разматывалась, проходила через валики, терзавшие ее, словно инквизиторы ведьму, и на ней возникали черные пятна слов, отпечатанные кровью. Я понял, как только увидел. Это была МОЯ кровь. Страницы сгибались, разрезались, попадали на конвейер, какая-то женщина в перчатках собирала и уносила их куда-то. А я смотрел. Так, наверное, может смотреть только кролик перед тем, как пойти в пасть удаву. И с каждой секундой мне становилось все хуже. Перед глазами все поплыло. Я видел только белую, натянутую холстом бумагу залитую моей смоляно-черной кровью. В какой-то момент сил больше не осталось, и я рухнул в темную пустоту… *** Давно уже усвоил для себя одну истину: все бабы – бляди, все бабы рано или поздно предадут. И не с чьих-то слов усвоил, а на собственном горьком опыте уяснил. Единственное существо женского пола, за исключением матери, которое меня никогда не предавало – гитара. Мы с ней вместе уже много лет, и пока что это самый крепкий мой союз. Но при этом она – мой вампир. Когда я сижу с ней, с пальцев стекает кровь, впитывается в струны и превращается в звук. Гитара звенит, напитанная моей кровью, она резонирует ей, поет что-то кровавое, оставляя меня наедине с собой и своей болью обессиленного и обескровленного. И снова кажется, что я умираю. Она же стоит в углу, поблескивая светлым боком, и ей хорошо. В отличие от меня. Ей, наверное, всегда хорошо, она ведь жрет меня, и сожранное может просто потечь, заставить струны стонать и выть, но нихуя – она довольна. И поэтому я иногда задумываюсь, а может быть, и гитара тоже блядь?