Возьми

      От Алины Старковой у всех мурашки по коже бежали, включая самого Александра: он, в отличие от других и их явного прилипчивого внимания к ней (будто зверя в цирке разглядывают), предпочитал наблюдать за маленькой Заклинательницей Солнца со стороны — искоса, легко и почти незаметно; так, чтобы она не замечала его постоянного присутствия за своей спиной.       Но она замечала. Всегда. Замечала, наверное, с того самого первого дня, когда Александр набросил ей на плечи золотой кафтан, отороченный соболиным мехом — лицо у неё было изжелта-болезненное, тёмные глаза лихорадочно блестели, а обветренные сухие губы разомкнулись лишь раз. Алина сказала: «Благодарю», и ему показалось, будто в сердце вонзили длинный зазубренный шип. И вынуть он его не смог.       Только вдохнул-выдохнул и понял, что это она тоже заметила: на её бескровном и измождённо-некрасивом лице огромные глаза были похожи на тяжёлые затягивающие омуты болот.       Всезнающие глаза. Проницательные глаза. Понимающие глаза.       Эти глаза, казалось, знали всё.       И она тоже знала всё.       Одним лишь взглядом раздела его догола, рывком обнажила гниющую плоть и руками раздвинула рёбра, чтобы пробраться внутрь; безо всякой жалости распорола кинжалом кожу и сшила из неё себе новое платье, даже пальцы не изранив. Его самого сварила в котле из застывшего восхищения, болезненного возбуждения и вколыхнувшегося моря его извечного морозного равнодушия. Начинался шторм, и эту мерзавку грозило смыть за борт, если она не сумеет удержаться.       Но она сумела.       Маленькая Алина Старкова маршировала по его дворцу с тем же любопытно-заинтересованным видом, с каким за ней следовало бесчисленное количество слуг, приставленных то ли для надзора, то ли для удобства, то ли вообще из какой-то прихоти; Александр давил острое желание присоединиться к этой толпе, но каждый раз, когда его взгляд отнюдь не мимолётно останавливался на Алине, она тотчас же его ловила, будто знала, когда он решится посмотреть на неё.       Оборачивалась, словно чувствовала.       Смотреть на неё было так же сложно, как на слепящее полуденное солнце, которое выжигало зрение до нуля и лишало возможности не просто смотреть, а видеть. Потому что Александр предпочитал быть слепцом и не видеть то, кем Алина Старкова была на самом деле.       Он хотел присвоить эту маленькую светлую девочку себе, даже если от света в ней было всего ничего. Действительное ничего — кроме того, что в теле Алины жила возможность светить и не угасать долгие тысячелетия, света в ней больше не было. Только эта жёсткая внутренняя сила, которая лилась наружу тёмным блеском глаз, закручивалась китовыми усами на её блестящих чёрных корсетах — тьмы было столько, что впору утонуть, став жертвой бури имени Санкты-Алины.       Где же она оставила всю свою святость? В море?       Даже светлые ныне волосы — пряный белоснежный шёлк, чистая платина — не могли спрятать за собой то чёрное и безжалостное сердце, которое она носила в своей груди. У Алины был стальной стержень и титановый хребет — не переломить никаким способом.       Как бы он ни старался.       Александр слышал биение её сердца в тьме чаще, чем своё собственное. Хотя он не был уверен в том, что оно у него вообще есть спустя все эти долгие годы, которые он провёл в отчуждении среди темноты, страха и усталости, от той ноши, которую он добровольно взвалил на свои плечи. Он тонул в самом себе и Алине Старковой. И поделать с этим ничего не мог.       Только спрашивать её — иногда, за молчаливыми тихими ужинами, которые они делили на двоих по правилам его личного гостеприимства. На самом-то деле он просто выкраивал для себя время, чтобы рассматривать Алину без бесконечно пестреющего стада слуг, но ей об этом знать не стоило.       Но она знала. И он знал, что она знает.       — Чего ты хочешь, Алина?       Он держал в руках пустой бокал, будто на выбор — квас или сбитень (не особо празднично, но праздность ей была не нужна; своё собственное счастье Алина искала в роскоши), но на самом деле имел в виду другое — тьму или свет?       Алина улыбнулась быстрой острой улыбкой. Она была прекрасна в своей извечной золотистой святости: тщательно уложенные светлые волосы, лёгкий белый кафтан, ошейник на гладкой смуглой шее — всё, о чём можно было мечтать.       Не считая её же обнажённой в его постели.       — Пожалуй, я предпочту просто клюквенной воды, — произнесла она и качнула светловолосой головой; в ушах мерно звякнули тяжёлые серьги.       — Ты хочешь быть тьмой или светом, Алина?       — Я хочу быть королевой Равки.       Александр слышал ответ в её голосе так же ясно, как шорох тонкой ткани её кафтана, падающей с плеч мягким мятым шёлком. Она поднялась к нему навстречу — обнажённая, как он того и желал. Он видел это в её глазах — она знала; она всегда и всё знала, не было ничего, что бы она пропустила.       Он протянул ей руку.       — Тогда возьми это. Возьми всё, что хочешь.        Алина её приняла.       Это принятие было тем, что ему так отчаянно требовалось. Больше его взгляд не скользил мимо с театральной случайностью, а останавливался всегда чётко, прямо на ней, безошибочно находя Алину в сияющей царской роскоши везде, где бы она ни была: в саду, в своих покоях, в его покоях, в тронном зале, в хижине матери… Наблюдать за её тренировками в хижине матери было гораздо интереснее, чем делать вид, что он о них не знает.       Когда она брала корону, ранее по праву принадлежащую роду Ланцовых так много лет, а теперь — лишь ей и только ей — бессменной и бессмертной сол-королеве, то звёздная россыпь блестела алмазными крошками в её глазах, а блеск летящих комет пылью оседал на волосах. На лице Алины было что-то среднее между неверием и восхищением, она смотрела на ослепительные солнечные лучи в своих руках, полная счастья.       — Теперь солнце поднимется лишь тогда, когда я скажу, — шепнула она тихо, не скрывая чистого триумфального восторга; на тонких губах зазмеилась откровенная улыбка. — Солнце теперь моё. Всегда было моим.       «И моя тьма тоже твоя», — ответил Александр про себя, но она услышала. Она слышала его даже тогда, когда он сам не слышал.       Вслух он сказал иначе, ломко дёрнув уголком рта:       — Да здравствует новая королева Равки!       Его голос подхватили не десятки, а тысячи.       — САНКТА-АЛИНА!       — СОЛ-КОРОЛЕВА!       — НАША ЦАРИЦА!       — ЗАКЛИНАТЕЛЬНИЦА СОЛНЦА!       — КОРОЛЕВА РАВКИ!       Внизу бесновалось бесконечное море людей и гришей, приветствующих свою святую, а Алина стояла на возвышении, как и должна была. Корона лежала на её голове, будто влитая, и Александр слышал, как яростно и сильно бьётся её сердце, а кровь поёт свирепой жестокой радостью. Он не должен был давать ей это, Алина была способна всё взять сама. Ему позволено лишь наблюдать за тем, как солнце горит в ней чернью и золотом одновременно.       Алина Старкова сама по себе то ли чернь, то ли золото; он никак не мог решить. Но одно знал точно: она была самым желанным и самым ценным трофеем в его жизни.       И, наверное, самым любимым.       Впрочем, это она тоже знала.