Лжец

Митос отлично помнит лицо Мартель, когда она умирала: спокойное, почти безмятежное, словно она совсем не боялась своей смерти. Только глаза смотрели грустно и обеспокоенно — сестра переживала за него до последнего. И просила быть сильным, а Митос держал ее, чувствуя под пальцами теплую липкую кровь, и ловил угасающие вздохи. Потом он долго сидел, прижимая к себе труп сестры, пока Кратос не подбежал и не встряхнул его за плечо — разгоряченный, перепачканный чужой кровью, только что вырвавшийся из боя. Сейчас, многие сотни лет спустя, Митосу порой снится совсем другое: как Мартель открывает глаза — мутные, совершенно невидящие, поднимает руку и гладит его по щеке, размазывая по лицу горячее и липкое. И пытается что-то сказать, но не может — кровь течет из ее рта, не останавливаясь, и вместо слов Митос слышит сдавленное бессвязное бульканье. А потом Мартель кашляет, и алые брызги летят ему прямо в глаза. На этом месте Митос обычно просыпается и долго успокаивает не сердце — откуда у вечного ангела взяться заполошно бьющемуся сердцу, — но перепутанные мысли. Потом он все-таки заставляет себя вспомнить, как это было на самом деле — от этого ничуть не легче, но все-таки не так больно. Вот и сейчас он лежит, всматриваясь в темноту, только в этот раз вокруг него не Деррис-Карлан, а крохотное жилье гнома-кузнеца, и совсем рядом мерно сопят остальные, те, что хотят спасти мир от него, Митоса. Звук чужого дыхания действует на нервы, и Митос встает и осторожно пробирается между кроватями и расстеленными на полу матрасами. Все это так примитивно и очень знакомо по той, прежней жизни. Возле кровати Джиниаса и Рифил он замирает на мгновение. Они спят, прижавшись друг к другу, брат и сестра, полуэльфы, такие же, какими когда-то были он и Мартель. Ненужные никому, одинокие, вынужденные постоянно прятаться. Те, кто смог бы его понять. Джиниас тихо сопит во сне, и Митос бездумно тянет руку к его волосам, но тут же отдергивает — еще не время. Вчера днем он пытался объяснить Джиниасу, как на самом деле обстоят дела, и да — его услышали и поняли. Джиниас совершенно искренне назвал его другом, и Митос сам не знает, почему это слово отдалось в его сердце таким теплом. На подоконнике возле кровати стоит одинокий цветок в простой вазе — остаток лечебного сбора, который они принесли вместе. Там, на поляне, Митос не соврал ни словом: он действительно знал, каково это — быть брошенным своими же родителями, бежать и бояться целого мира, и знать, что вам с сестрой нет места нигде. Снаружи, совершенно некстати, тянет чужой ангельской силой. Митос совершенно точно знает, кому она принадлежит, и он уверен, что не звал сюда ее обладательницу. Пронима глупа, она думает, что сможет помочь ему — тянет руки, пытаясь обнять, словно имеет на это право, и в голосе ее звучит наглая, совершенно недопустимая жалость. Жалость эта отзывается внутри Митоса яростью — он не разрешал. Ни жалеть, ни сочувствовать, ни пытаться понять себя. Ни, тем более, обращаться к нему по имени. Ярость выплескивается наружу силой, которую он совсем не хочет сдерживать. Сила эта опаляет тело Пронимы, плавит ее волосы, покрывает белую кожу темными пятнами ожогов. Пронима стонет от боли и дергается в его руке, все еще пытаясь произнести его имя, и Митос добавляет силы. Прониму выворачивает — горячая алая кровь выплескивается из открытого рта прямо на руку Митоса, заливает пальцы, и тут же вскипает обжигающими пузырями. Это было бы больно, позволь себе Митос чувствовать эту боль. Пронима визжит, занимаясь пламенем с головы до ног. Глаза ее лопаются, кожа чернеет и обугливается, и воздух на мгновение наполняется запахом паленой плоти и жженных волос, а потом Митос уничтожает даже эти последние следы чужой жизни. Белая вспышка очищает ночной воздух, возвращая ему свежесть и прохладу, и когда она гаснет, Митос чувствует за своей спиной чужое присутствие. Кажется, его экзекуция разбудила остальных. Оборачиваясь, он видит в их глазах недоумение и ужас, у всех, даже у Джиниаса. Митос улыбается и пытается объяснить, воззвать к тому, что было между ними совсем недавно, всего лишь вечером минувшего дня. Ведь было же: и понимание, и доверие, и желание выслушать и поддержать. Но сейчас в глазах Джиниаса он видит только одно слово: лжец.