Первые минуты

Открывая глаза в мягкой чистой постели, Аристия не чувствует ничего. Ни замешательства, ни паники, ни радости — лишь пустоту. Она осторожно садится в кровати, даже в предрассветной полутьме узнавая свою старую, детскую комнату в отцовском доме. Тщательно, но механически ощупывает — удивительно — целую, без единой царапины шею, а также не израненные, не разбитые колени и локти. Осматривает маленькие, мягкие ручки с короткими пальчиками, единственный изъян которых — лишь писательская мозоль. Ее походка неловкая и неровная, когда она встает с кровати: тело ощущается чужим, но руки, что удивительно, не дрожат, когда она зажигает свечу, чтобы увидеть в зеркале длинные чистые волосы, чуть запутавшиеся со сна, и непривычно юное лицо, которое тут же кривится в горькой усмешке. Она ребенок. Ей семнадцать, ее казнили за государственную измену, а она… стала ребенком. Верит ли она во все это? Абсолютно нет. Должно быть, это галлюцинации и предсмертная агония угасающего разума. В ушах все еще звучат крики толпы и лай дворняг, что перекрывал объявление ее смертного приговора. Она помнит серое небо, затянутое тучами; собачий холод, от которого зуб на зуб не попадал; пристальный взгляд треклятого возлюбленного, на руке которого повисла перепуганная Джион, что явно собиралась упасть в обморок. Аристии тогда даже почему-то казалось, что вот-вот император поднимет руку, останавливая казнь. Но лишь показалось. Сама преступница была холодна и сдержанна до самого конце, чтобы хотя бы уйти достойно, но, когда ее толкнули на колени, по щеке все равно прокатилась одинокая слеза: свою поганную, исковерканную, уничтоженную жизнь она все-таки любила. А после — свист гильотины, чей-то вскрик в толпе и глухой стук, с которым ее голова, отделившись от тела, упала в подставленную корзину. Возликуй же, Кастина, ты лишилась совсем немногого. Возликуй же и отпразднуй смерть главной злодейки, что всю жизнь обманывала честной народ и встретила подходящий ей конец. Вот так закончилась ее история. Лишившись всего: своей семьи, своего положения, своей чести и гордости, она простилась с последним, что у нее осталось, — со своей жизнью. Почему она вообще сейчас стоит и думает об этом? Она умерла. Разве не должна была она предстать перед Витой или сразу пасть в глубины Ада? Или это и есть ее Ад? Девушка снова оглядела себя в зеркале, задумчиво, с силой царапнула шею. Больно. Она чувствует. А чувствовать не хотелось, равно как и думать и даже дышать. Последние ее силы ушли на то, чтобы удержать лицо во время казни, и потому сейчас Аристия ощущала лишь опустошение. Ее смертельно уставшее сознание отказывалось воспринимать что-либо. Вита, за что ей это? Она отдала империи все до последней капли, свою жизнь и свою смерть, так разве не заслужила она чуть-чуть покоя хотя бы в посмертии? Дверь тихонько открылась, в комнату мышкой прошмыгнула невысокая фигура прислуги. Аристия проводила ее равнодушным взглядом, смутно узнавая ее. Прислуга поставила на тумбу таз с водой, тихо пересекла комнату, отдернула шторы, впуская в комнату первые лучи солнца, и обернулась. Завидев в неверном свете свеч бледную, растрепанную юную госпожу Аристию с потухшими глазами, облаченную в белоснежное ночное платье, служанка не смогла сдержать крика, но тут же зажала сама себе рот рукой, прося прощения и неловко смеясь. — Вы меня напугали, госпожа. Давно встали? — с теплой улыбкой спросила она, подходя ближе, но тут же нахмурилась, приглядываясь к ней внимательнее. — Все в порядке, госпожа?.. Аристия лишь почувствовала, как ком встает в горле и как дрожат губы. В груди что-то дрогнуло от этого почти забытого ласкового «госпожа», а плотина ее отрицания и фальшивого спокойствия дала внушительную трещину. Лина. Ее личная горничная, что прислуживала ей вплоть до ее, Аристии, свадьбы. Ее единственный близкий друг. Что Лина здесь делает? — Госпожа, вы очень побледнели, вы хорошо себя чувствуете? — допытывалась Лина, чувствуя неладное. Волнуется, бедная, отстраненно подумалось Аристии. Прямо как настоящая. Леди медленно покачала головой, скорее отвечая на свои мысли, чем на вопрос горничной, и не смогла сдержать нервный смех, понимая, что сейчас заплачет. Здесь Лина. Не может быть. Что за абсурд? Надо же, какие выверты сознания! Не забытая мать, не любимый отец, не проклятый муж — Лина! Да, ее леди Моник ценила как близкую подругу и доброго человек, а не только как расторопную слугу, но чувствовалось во всем этом что-то неправильное. Или единственное, что здесь неправильно, — это сама Аристия? Девушка — девочка? — попятилась, уже новыми глазами оглядываясь вокруг. Почему все кажется таким настоящим и реальным? На место пустоты в душе разом пришел целый вихрь чувств: и страх, и радость, и недоумение, и паника. Сердце пустилось вскачь — да так, будто оно вот-вот остановится. Ей вдруг оказалось нечем дышать. Все ли с ней в порядке, спрашивает Лина. Аристия наконец пришла в себя и по-настоящему задалась вопросом: а что происходит? Она умерла, но, кажется, жива, и она десятилетний ребенок, и здесь Лина, а в ее голове — форменный Ад из криков толпы, свиста гильотины и стука отрубленной головы. В порядке ли она? Точно нет. Юная леди Моник не замечала, как постепенно искажается ее лицо в гримасе чистейшего ужаса, а сама она почти задыхается от страха. В янтарных глазах, всегда раньше таких спокойных и серьезных, Лине чудилось настоящее безумие. Служанка внутренне похолодела, но попыталась сохранять спокойствие. Осторожно подошла к юной госпоже, готовясь не то ловить ее, не то бежать за помощью, и с искренней тревогой спросила: — Что случилось, госпожа? Вас… что-то напугало? Напугало ли ее что-то? Аристия рассмеялась, наконец уперлась спиной в стену и рухнула на пол, глядя горящими глазами на прислугу. Смех, впрочем, быстро оборвался, и вся она обмякла, потеряв сознание. И без того травмированный разум не справился с такой простой мыслью: она воскресла.