1928

Тёмная фигура проскользнула в узкий проход между двумя крыльями дома N1 переулка Загривцова. Человек в элегантном сюртуке середины XVIII века и противогазе пытался пробраться во двор незаметно, что было совершенно бессмысленно, так как людей на улицах Петербурга не было уже давно. Угрюмый сад, погребенный под снегом, роскошный дом с изящной лестницей, все ещё крепкий и наводящий на мысли о дворянском гнезде, несмотря на выбитые там и сям окна, напомнили что-то до боли родное Маркизу, который 10 лет упорно забывал. Вернувшись в город в 191. году он его не узнал, да и не надеялся узнать. Война все изменила до неузнаваемости, а вечная зима навсегда отняла надежду увидеть хоть что-то знакомое в изуродованном мире. Пройдясь про знакомым адресам и не найдя ничего и никого, он начал предавать прошлое забвению. Ядовитая атмосфера обязывала скрывать лицо противогазом, жизнь в катакомбах порывала всякие связи с прошлым Петербургом, а имя заменилось кличкой Маркиз, к которой он скоро подыскал отличный кафтан. Как и большинство оставшихся в городе он занялся мародерством и преуспел. Он завёл обширную сеть осведомителей, и теперь по наводке одного из лучших своих информаторов — восьмилетнего мальчика, похожего на скелет, обтянутый кожей, родившегося уже под землей и не знавшего жизни кроме этой (наверное, именно этим он и нравится Маркизу), способного пролезть в любую щель— он шёл на своё последнее дело, после которого он надеялся махнуть на юг, где, как он слышал, было немного легче. И вот теперь, завернув за угол, и оказавшись в саду, он начал вспоминать. Звуки, запахи обступили его со всех сторон, но он привык отгонять от себя назойливые призраки. Вот и теперь, прогнав от себя все намеки на прошлое, он решительно поднялся по чугунной лестнице, и вдруг зацепился за третью сверху ступеньку и чуть не растянулся во весь свой немаленький рост, устояв лишь благодаря инстинкту. Или привычке. Он всегда здесь падал. И всегда удерживался. И тут он вспомнил. Волной нахлынули запахи, звуки, горячий июньский воздух, сборы на дачу, он, моложе на 20 лет, молодой морской офицер, уезжающий в Африку, качели, яблоневый сад, четырнадцатилетняя кузина, которая убежала, как только узнала о его отъезде, и которую он не видел после этого три года. Он узнал тяжелую резную дверь, и первой его мыслью было — бежать, непременно бежать, снова забыть, но какое-то болезненное любопытство заставило его ее открыть. Внутри ничего не изменилось. Его всегда удивляло, почему одни дома было разрушены бомбежками до основания, а другие стояли нетронутые, забальзамированные, в некоторых он видел недописанные письма, цветы в вазах, остановившуюся вдруг жизнь. Дом его тети принадлежал ко второму типу: ковёр, высокая лестница, расписанный фресками потолок, который сохранился с XVIII века, помутневшие огромные зеркала в трюмо, которые отражали ещё красавиц позапрошлого века, напудренных, в тяжелых фижмах. Он стянул противогаз, и тяжело опустился на лестницу, стараясь не смотреть в зеркала. Призраки прошлого нахлынули на него разом, все то, что он отрицал 10 лет, теперь захватило его, полностью подчинило, наполняло невыносимой болью. Возвращение из экспедиции, зима, первый бал после трёхлетнего отсутствия, он чисто выбрит, надушен, новый мундир с орденами, ему двадцать, он готов любить, пить, кутить и наслаждаться жизнью. Дом тети нисколько не изменился, как и его хозяева — красивая женщина, ещё не старая, ведущая бурную светскую жизнь, близкая к придворным кругам, и ее муж, человек деловой, толстый, нелюбезный, но считающий своей обязанностью открывать петербургские сезоны. Лишь поднявшись чуть выше, он заметил между ними высокую девушку, стройную, с чёрными косами, уложенными короной, оттеняющими бледное лицо, и простое атласное белое платье. Какие-то глупые фразы по-французски, светские вопросы, как будто не было этих трёх лет, как будто она не изменилась до неузнаваемости. Весь вечер он смотрел на неё, как с тихой, но свободной грацией она танцевала с другими, хорошо ей знакомыми, близкими. На следующее утро он нанёс визит тете, бесшумно поднялся по этой лестнице, тогда на него из зеркал смотрело молодое красивое лицо, а не эта искореженная красная грубая маска. Она играла на рояле вальс Шопена, слегка наклоняясь на особенно сильных местах, играла так увлечённо, как только люди занимаются любимым делом наедине с собой. Он долго стоял, прежде чем она закончила, встала, заметила его и вдруг разрыдалась. Три года смутного счастья, долгая помолвка, он должен был дослужиться, устроить свои дела (мать его, в отличие от сестры, вышла замуж по любви, за человека знатного, но бедного, и теперь расплачиваться за из грехи приходилось ему). Женись он раньше, выйди в отставку, уедь в деревню, может быть все и обошлось бы. Он бы не уехал на войну, не потерял ее, ей не пришлось бы упереться Звуки вальса и теперь заполняли его воспалённый мозг. Он с усилием поднялся, может, остались ее письма, карточки, хоть что-то, напомнившее бы ему о ней. Звуки фортепиано не умолкали, напротив, страстнее звучал нежный мотив, рождающий воспоминания о капели, подснежниках, первой любви. Он почувствовал, как что-то горячее течёт по его лицу. Николай поднялся по лестнице, дверь в бальную залу была чуть приотворена, звуки лились ещё ярче, заполняя огромную залу, в которой, бывало, собиралось до 1000 человек. Он тихо вошёл, за роялем сидел призрак в белом атласном платье. Последние звуки вальса растворились под потолком, как последние капли оттепели с новыми морозами. Она встала. Ему показалось, она не постарела ни на миг с тех пор, как он махал ей из окна поезда, а она постепенно таяла в паровозном дыму и толпе провожающих. Волосы темнели так же, руки были так же белы, может, немного похудела. Только платье выдавало течение времени, оно истрепалось, подол был изорван и чем-то забрызган, ткань пожелтела и истлела. В неверном свете окон, замутнённых морозом, она казалась тенью далекого прошлого.  — Разрешите ангажировать вас на танец? Тринадцать лет назад вы меня так и не пригласили, — в ее глазах промелькнула искра, как бывало десять лет назад.  — Боюсь, у меня все расписано. Она рассмеялась сухим смехом, и тут же закашлялась. Николай подхватил ее, одной рукой под лопатку, другой приподнял ее руку, он заскользили под музыку, неслышную никому, кроме них. Когда-то он был одним из лучших танцоров Петербурга, вращался в самом блистательном обществе, после десятилетнего перерыва он был, конечно, не тот, но разучиться танцевать сложнее чем забыть своё прошлое. Она снова закашлялась, он осторожно поднял ее на руки, пронёс по коридору, и положил на узкую девичью кровать. Здесь все тоже было по-прежнему. Стеллаж с книгами — в основном стихи — совсем небольшой туалетный столик, платяной шкаф, и письменный стол, на котором в беспорядке были разбросаны бумаги — ноты, рисунки, письма. Он вспомнил майский вечер, звенящий по молодой листве ливень, раскаты грома. Они должны были поженится через два месяца, и она отдалась ему здесь, на этой узкой кровати, где теперь она лежала и умирала.  — У нас был ребёнок?  — Выкидыш.  — Кто-то ещё жив?  — Я одна.  — Сколько ещё тебе осталось?  — Месяц, неделя, год, я не ходила по врачам. Она отвернулась к стене. Николай сел на край кровать и положил руку ей на плечо.  — Я увезу тебя на юг, тебе будет лучше.  — Не будет. Знаешь, скольких трудов мне стоило толкнуть информацию про бриллиантовое колье твоему гаврошу? Но вообще это правда. Возьми. Она разомкнулась фермуар и протянула колье, гордость ее отца, отдавшего за него целое состояние, она была представлена в нем ко двору.  — И шпильки. Шпильки одна за другой высвобождали ее пряди и чёрные волосы падали на белые плечи.  — Диадему продала. А теперь надень противогаз.  — Зачем?  — Надень говорю. Тонкие пальцы натянули на меня узкий женский противогаз. Она подошла к окну, распахнула его. Крик разорвал тишину мертвого города, но она вползала в комнату, а за ней ядовитый туман, разъедающий платье, кожу, волосы, письма, стихи, покрывала. Теперь незачем было жить. Маркиз сорвал противогаз, и сразу же потерял сознание. Остались только голые стены, почерневшая икона в углу, и бриллиантовое колье на полу.