Утро

      Утро. Это была не морось — настоящий дождь. Он лил не переставая третьи сутки. Косая крыша, через просветы которой в ранее ясную погоду разглядывали отблески весеннего солнца, худая, она давно промокла насквозь. По облезшим стенам заброшенного дома шли тоненькие ручейки то ли серые, то ли с отсветом желто-коричневого. Деревянные балки и перекрытия пухли. Женщина лежала в сырой постели. По комнате в очередной раз разнесся тяжёлый мокрый кашель. Мокрый, как и всё в этом доме. Она, будучи уже старой, но не настолько, чтобы жаловаться на постоянную боль в пояснице и несгибаемые колени, чувствовала томящую слабость.       До государственной поликлиники пути десять минут. Дорогу размыло грязными потоками охровой воды.       «Но надо идти», — взбулькнуло в голове женщины в зелёном платьице в мелкий, как у девяностолетних бабушек, цветочек. Она, кряхтя, встала. В голове закололо.       Последние годы она молилась богу за здравие родной души. А душа та — горсть земли. Почившая. Однако верила эта женщина, молиться надо: ведь кто помолится за здравие на том свете, если не она. Никто.       Она встала, проходя через осевший порог, шаркая и зацепляясь ногами. Немогота с каждым шагом наваливалась на плечи мертвым грузом. В голове, в виске, кололо. И всё будто было в пышущем зареве. Щёлкнул ключ в единственное сухом месте, двери, если угодно назвать это дверью, которая намокла под косыми каплями. Некоторые из них ветер задул в дом.       А можно ли это назвать домом? Заброшенный палёный деревянный домишко без стекол на окраине Питера, где коротала дни женщина, вспоминая ушедшую молодость.       Вот, ей бросают букет — она ловит, а в следующую секунду ее за рукав тянет мужчина, вставший на колено. Вот, они играют расточительную свадьбу на сотни человек, в кредит. Вот, дети. А дальше — ничего, будто кот, живший в подвале дома, прошёлся шершавым языком по шерсти. Ничего. Женщина уже долгое время с обречённой отрешённостью говорит: «Ничего». А вот, она идёт в ливень по улице. В голове у нее пусто — теперь уже только глухая боль и ломота. Она слепо идёт сквозь косые капли дождя в поликлинику на окраине Питера. Платьице промокло, зелёные цветы стали отражать пейзаж, а подол — дорогу.       На улице пусто: в обычную для города погоду никто не желал идти с зонтом. Однако изредка встречались открытые цветочные лавки и пивные магазины, впускающие влажный воздух во внутрь к одинокому флористу или продавцу.       Женщина стояла на месте. Недвижимая порывами ветра. Он усиливался. Холодные капли хлестали тело. Дай бог дойти сквозь налившиеся в провалы лужи и текущие по поверхности мелкие реки. Дай боже. Она встала возле дороги, смотря на снующие машины: слева отблеск фар, а навстречу едет КамАЗ, заглушая любой мелкий шум. Влажная пыль прибивается к дороге, комьями скатываясь у обочины.       Ломота отступала, как и онемение, бывшее в теле часа три, а, может, и четыре назад. В голове заиграла музыка из молодости, по радио. Забавные однотипные ритмы, повторяющиеся по кругу виниловой пластинкой. Тогда, ещё в конце восьмидесятых, они складывались в резкие завивающиеся движения, как сейчас весь мир.       Всё закружилось в цветастом танце: жёлтый КамАЗ и серая машина. Они неестественно быстро замедлялись. Именно так казалось расширенным зрачкам. В каждой клеточке тела чувствовалась перьевая лёгкость.       Вокруг, будто черви, казались тени людей. Холодно не было, но только темно. Женщина шагнула вперёд. И снова вперёд. Только туда она двигалась, как мотылек, на красный фонарик.       Женщина упорно шла в поликлинику сквозь мечущийся по городу дождь. Она знала, что должна дойти. А потом сходить в церковь, помолиться за вечную душу.       Но ни спустя десять минут, ни час в поликлинику никто не пришел.       И никого по имени Брук Евгения Григорьевна более не было.       Некому больше молиться.       Однажды жила женщина, не совсем старая, но и не молодая.