Глупые мысли

      Сначала у Томрис умерла дочь.       Томрис несколько ночей подряд снилось ее лицо — застывшая голубоватая маска с легкой улыбкой на мертвых губах. Лицо оставалось нетронутым. Огонь не добрался до нее, нет: это были люди. Их тяжелые удары по запертой единственной двери. Их вес, который обрушил лестницу. Их безжалостные ноги, раз за разом ступающие по головам и плечам; все смешалось, людская куча стала непобедимо огромной — и рассыпалась угольками.       Люди убили ее, но спаслись сами, и Томрис ухаживала за каждым из них, заглядывала в каждую палату. И улыбалась. Прищуривала глаза. Она не могла выплеснуть лаву, которая кипела внутри, на пациентов.       Потом Томрис обрела дочь. Другую — с другими глазами, с дрожью тонких губ, с неуверенностью в тихом голосе. Непохожую на прежнюю. Но и эту дочь Томрис сначала пожалела, а потом и полюбила: за ее ласку и доброту к Атласу, за преданность. Но Чичек вздумала раскрыть карты раньше времени — у нее не осталось выбора.       Томрис прокручивала все это в голове: смерть и спасение, Атлас, рыскающий где-то поблизости Бюлент, которого теперь освободят из-под стражи… Комната для допросов казалась крохотной. Ее темно-зеленые тона давили на Томрис.       Полицейский, допрашивавший ее, был молод. Томрис изредка смотрела в его светлые цепкие глаза и старалась улыбаться, но полицейский догадывался, какую бурю она прячет за небрежным прищуром. Заученные еще в машине слова, надежда, что Чичек повторит то же самое, и легкое опасение.       Полицейского звали Танер. Простое имя — Томрис повторяла его, чтобы хоть как-то отвлечься. И представляла, что ее дочь — та, прежняя — когда-то вышла замуж за Танера, Омера, Вели или Али; за кого угодно, кроме Бюлента. И ее жизнь не стала тихим адом, и она не умерла от удушья в бешеной толпе. Жаль, Томрис не снились такие сны.       Много позже ее все-таки отпустили. В коридоре Томрис столкнулась с главным комиссаром — Коркутом. Они посмотрели друг на друга небрежно, коротко; но лава, комом сковавшая сердце Томрис, покрылась огненными трещинами.       Комиссар Коркут не собирался верить ни единому ее слову. Томрис осознала это много дней спустя, когда встревоженное лицо комиссара Коркута нависло над ней, а его руки — странно тонкие и мягкие для полицейского — сжали спинку стула.       — Госпожа Томрис! Почему вы молчите?       Она не могла признаться. Никак. Стоит упустить хоть что-то, и ворона-Бюлент сядет на труп ее триумфа, начнет остервенело клевать. Он так и ждет момента, чтобы вцепиться в наследство Атласа. Томрис заковывала эту ворону в кандалы, кормила ее гнилым мясом, но не могла удержать; и ворона вырывалась каждый раз, и каждый раз она требовала больше. Томрис уступала. Она чувствовала, что стоит на льдине и раскалывает ее на куски, пока не остается крохотный островок. И Томрис падает в обжигающе холодное море, и лава в ее сердце наконец-то остывает.       Томрис много раз представляла себе этот допрос. Бессонными ночами, например. Во время дежурств в больнице. Во время разговоров с обеспокоенной Чичек. Но сейчас она потеряла все слова и лишь разглядывала Коркута, а он пытался увидеть в ее беспокойном прищуре капельку истины.       Томрис могла придумать тысячу оправданий. Но она пробормотала:       — У вас красивые руки, Коркут-бей.       И тут же замолчала, пораженная: она уже сто лет не позволяла себе глупостей. Не в присутствии полицейского, который может лишить ее всего, абсолютно всего; но Томрис внезапно стало легко, будто она успешно завершила операцию.       И слова наконец-то вернулись. Томрис говорила — уже неважно, что; но Коркут слушал ее с тем же почти детским удивлением, время от времени рассматривая свои ладони.       Челеби стал ее адвокатом. И правосудие не свершилось — Томрис ушла из темно-зеленой комнаты без наручников, зато плечом к плечу со змеем. Когда Челеби попытался взять ее под руку, Коркут вскинулся: Томрис запомнила это. Небрежный, короткий взгляд. И пара слов — «истина всплывет»; Томрис не была уверена, что Коркут говорил с ней.       Но теперь она чувствовала странное притяжение к темно-зеленой комнате для допросов. К запаху бумаги, который застыл там. А может, и к чему-то еще.       Когда ее арестовали в третий раз, Томрис уже не удивилась. Тогда-то все и началось.       Нет, сперва Томрис ничего не подозревала. Она раз за разом приходила на допросы, сидела на лавке следственного изолятора, разговаривала с Чичек и с адвокатами… А Коркут присутствовал незримо. Они редко встречались, будто и впрямь избегали друг друга. В основном Томрис допрашивал Танер, тот недоверчивый молодой полицейский; и Томрис едва сдерживалась, чтобы не спросить: «Где главный комиссар?»       Коркут наблюдал за ней. Томрис чувствовала это сквозь тяжелые стены полицейского участка. Это по его распоряжению приносили чай, обращались с Томрис бережней, чем следует; это Коркут позволял ей брать ручки и бумагу из комнаты для допросов; это он впускал каждого, кто хотел увидеть Томрис. И Томрис обжила участок, привыкла к его вечному гудению, даже к снисходительным взглядам Танера; свобода отдалялась от нее с каждым днем.       Но она погружалась в лаву, когда думала о тюрьме.       Коркут навестил ее всего дважды. В первый раз он просто смотрел, и Томрис казалось, что она проваливается в пол под тяжестью этого взгляда. А во второй…       Суд был назначен на завтра. Томрис ждала адвоката, но пришел Коркут; он медленно прикрыл дверь, подошел к столу, склонился… Его волосы, еще не поседевшие до конца, свалялись — похоже, Коркут не спал.       Полицейский и врач — они даже не будут видеться после брака. Эта мысль пролетела, как маленькая глупая птица, и Томрис сердито отмахнулась от нее.       — Признаюсь, — усмехнулся Коркут, — я пытался. Долго, нудно. Но ничего не вышло.       — Пытались…?       — Вас раскусить.       Томрис опустила глаза, и вновь она была вынуждена рассматривать руки Коркута. Заметив это — и явно вспомнив тот далекий разговор — Коркут убрал их за спину. И начал шагать по комнате.       — Ваша дочь умерла в пожаре — это более-менее ясно. Но не подтверждено до сих пор, а завтра суд… И Чичек молчит, и все ваши знакомые молчат, а Челеби ваш давний друг, к нему и вопросов нет…       Он мельком посмотрел на Томрис, и она поняла — поддразнивает. Знает, что она так же сильно ненавидит Челеби, как и ворону-Бюлента. Томрис не поддалась, не стала оправдываться; Коркута это не удивило.       — Вы все время молчите, — он сел напротив, уже не пряча ни взгляд, ни руки. — Если бы вы хоть раз сказали мне правду… Ведь знаете, как это важно. Челеби Каябейли не придет к нам по своей воле.       — Сколько вам лет, комиссар?       Коркут нахмурился:       — Какое это имеет значение?       — Вы ведь младше меня? — Томрис пристально смотрела на него, и Коркут медленно отступал: лицо его разглаживалось, руки безвольно легли на стол, пальцы слегка дрожали. Неужели?..       — Интересно, на сколько лет. На пять? На три? — она произносила каждое слово все тише и тише, пока голос ее не угас совершенно. В комнате повисло молчание. Удивительно уютное.       Томрис прикоснулась первой. Взяла Коркута за руки, сжала, почувствовала мягкость его ладоней и легкую пульсацию в кончиках пальцев. И вмиг этот закрытый, необъяснимо дотошный комиссар показался Томрис совершенно другим. Живым. Близким.       Глупые мысли метались в ее голове подобно стае перелетных птиц, таких же юных и горячих, как Томрис и Коркут сейчас. В этот миг, полный неловкости.       Они не встречались до следующего ареста. Томрис представляла порой, как Коркут думает о ней: в своем кабинете, во время арестов, разговаривая с Танером о расследовании… В уголке его рационального сознания есть она — иррациональная. В уголке сознания Томрис есть он — тоже иррациональный. Их правила и прямота ломались, когда темно-зеленая комната раскрывала двери для очередного допроса-свидания. И на ладонях застывали уже не взгляды, а поцелуи.       Жаль, Томрис не снились такие сны.       Коркут, как обычно, заявился бурей. Сначала был легкий ветер — нашли тело, позвали на опознание, приподняли простыню… Вороний нос Бюлента смотрел в потолок. Томрис хотелось плюнуть в это мертвое лицо, вцепиться в мертвую шею, но она сдержалась.       А потом пришли за Чичек. Коркут, привычно нахмурившись, объяснил: она обвиняется в убийстве. Томрис пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не упасть, и она поймала взгляд Коркута — тяжелый, ледяной. Лава медленно подкатывалась к самому сердцу, чтобы снова его сковать.       Коркут не дал этому произойти.       Когда Чичек увезли — растерянную, но не удивленную — Коркут взял Томрис за локоть и шепнул:       — Пойдемте, поговорим.       И она прошла в дом, увлекая за собой Коркута; Атлас и Айлин оставались снаружи, они ничего не заметили. Томрис остановилась в гостиной, Коркут встал перед ней, и некоторое время они молчали.       — Она не могла никого убить, — выдавила Томрис и вздрогнула от внезапного приступа ненависти к самой себе. — Она никак не могла никого убить.       — Знаю.       Томрис резко подняла голову: Коркут был серьезен.       — Они что-то скрывают, как всегда. Искендер и Чичек. Выдумали что-то и носятся с этим… Благородство!       Он с раздражением протер лоб.       — Но я раскопаю ваши секреты, куда бы вы их ни зарыли. Рано или поздно — раскопаю.       Эти суровые обещания никак не вязались с тем, что произошло потом. Томрис и Коркут застыли на мгновение, а потом одновременно подались вперед — и объятие успокоило обоих.       Томрис прижалась лбом к его плечу. Они оба устали — Томрис чувствовала; ужасно устали. Так, что невозможно даже вздохнуть в этой тишине. Невозможно посмотреть друг на друга, ведь тогда нужно будет оторваться, вернуться в реальность, где между ними ничего нет.       Но они вспомнили про Атласа, про суету мира, который начинался прямо за пределами гостиной. И все же сделали шаг назад.       — Чичек будет в безопасности, — прошептал Коркут перед уходом. Он шел к двери, а Томрис медленно опускалась на диван: сил у нее почти не осталось. Лава рассыпалась крошками, улетала в пустоту прошлого.       В ноябре у Томрис умерла дочь.       Несколько месяцев спустя Томрис влюбилась.