хедканонница

В городе Свободы от вида молодого господина, оказывающего достаточно однозначные знаки внимания юной девушке, всенепременно пойдут слухи. Никто не удивится, разумеется, но слухов Дилюк ни для тебя, ни для себя не хотел. Статус делал Дилюка слегка невосприимчивым к разного толка пересудам — ему просто не нравилось, когда о нем лишний раз говорят. А вот на репутацию юной девушки неосторожное слово пьяного дурака могло лечь несмываемым черным пятном. Каким бы вольным Мондштадт ни был, ханжеские традиции там еще витали. Дилюка это раздражало: ему и так было непросто, а приходилось держать в голове еще десяток мешающих факторов (типа вот этих слухов, типа твоего ненавидящего богачей отца, типа того, что ты работаешь с Ордо Фавониус). А хотелось… просто сделать все толково. Правильно. Хотелось ухаживать за тобой. Оказывать знаки внимания, получать их взамен, делать решительные шаги — первые, десятые, столько сколько потребуется — без опасений, что за это кто-то назовет тебя грубым словом. Честь была для Дилюка понятием особенным, за твою честь он был не прочь поднять меч, но каков будет пресловутый город свободы, если в нем магнат начнет драться с горожанами? Второй раз в своей жизни Дилюк чувствовал, что отец обучил его недостаточно. Ты улыбалась, ты выглядела прекрасно, ты стоила основательного, серьезного подхода. Дилюк был без понятия, что ему делать. Самообразования в лице десятка классических рыцарских романов не хватало. Наверное, нужно было переходить на современную литературу, но мондштадская была пошлой, а написанная в Лиюэ лежала за заслоном иного менталитета. Приходилось выкручиваться самому. Это тоже требовало огромного процента усилий. Столько же усилий уходило на то, чтоб не грызть себя за то, что кусок времени ты съедаешь из тех часов, что Дилюк должен уделять виноградникам, Мондштадту, Высшей Цели. (Правда, в эти моменты он заставлял себя подумать, что ты можешь стать будущей госпожой Рагнвиндр, а это значит семья, наследники, все как положено, логичное развитие его жизни — и эта мысль делала его спокойнее). Поэтому да: к делам, о которых Дилюк думал в одиночестве в своем кабинете, прибавилась ты — где-то между заграничной торговлей и бесноватыми хилличурлами. Размышления давались ему тяжело, а опыт других людей — книжных ли персонажей, случайно ли подслушанных кухарок — казался неприменимым для себя. Спустя несколько недель размышлений он словит тебя в парке у военного госпиталя Ордо Фавониус: ты будешь сидеть там в обеденный перерыв, уставшая и с распушившимся пучком волос. Сначала Дилюк решит обойтись кивком: ты будешь выглядеть не так, словно бы тебе до разговоров, — но ты поздороваешься, и помашешь рукой, и даже улыбнешься. Придется остаться. Разговор будет приятный и легкий, взгляды вокруг невнимательные и скользящие, Дилюк покажется себе уверенным, и в голове у него закрутится мысль: спонтанно у него всегда получалось лучше, чем после долгого планирования. Когда колокол в Соборе Барбатоса обозначит час дня, ты поднимешься, расправляя юбки и стряхивая крошки от своего обеда. Дилюку покажется, что это — не совсем верный момент, чтобы о чем-то говорить. И в то же время — он не в рыцарском романе, а значит, верного момента и не будет. И тогда он спросит: “Не хотите ли вы вести со мной переписку?”. “Какого плана? Романтического, я надеюсь?”, ты рассмеешься, спокойная и довольная, выдаст только нервно поправляющая прическу рука. Дилюк нахмурится, тебе на секунду покажется, что ты сказала что-то совсем не то, но ничего страшного не случится. Ни грома с неба, ни гнева Барбатоса — Дилюк только коротко и серьезно улыбнется и ответит: “Принесло бы мне удовольствие, если бы она когда-либо таковой стала”. “Это замечательно. В таком случае, я думаю, ваша птица меня найдет”. И все пойдет своим чередом.