Beata Beatrix

0. E se tu preghi i / compagni e gli ordini di scioglierti, essi / allora ti leghino ancora di più con / le corde. Если ж просить ты начнешь иль приказывать станешь, чтоб сняли Узы твои, то двойными тебя пусть немедленно свяжут.

Она молилась, чтобы подводная лодка просто затонула, сонной русалкой исчезла с поверхности и устало опустилась на дно; она понимала, как бесчестно, как несправедливо поступала со своими товарищами — всеми, кто был так добр с ней. Она знала, что Бог не исполняет столь грешных желаний. Но пускай так, она чувствовала себя слишком потерянной, когда они достигли острова; слишком пустой, когда стало ясно, что смерть миновала, а все ее самолюбивые надежды в конце концов оказались разрушены. Она была жива. Она не могла и дальше прятаться от этой истины, от понимания, что сложить ладони и молиться недостаточно, чтобы изменить судьбу.

I. Amor, ch'a nullo amato amar perdona Любовь, любить велящая любимым

Если бы она была дома, если бы ее родители были живы и находились рядом, ничего подобного не случилось бы. Но не стоит печалиться: она уже никогда не увидит мамма и папà снова — до тех пор, пока не присоединится к ним на том свете. Всего несколько дней назад она сидела на этом обрыве и размышляла о том, как море могло принять ее в свои объятия — так же великодушно, как оно приветствовало отца, обернутого в белую простынь и трехцветный флаг. (У него даже не было возможности упокоиться рядом с женой у себя на родине — осознав это, она прикусила губу). — Биче? — А... А, извини. Я задумалась, — она замечает, что может заставить себя улыбнуться. Все-таки рядом с Кинзо это довольно просто. — Все в порядке, — и он тоже улыбается. Тепло, немного неловко и по-детски. Каждый день они разговаривают часами напролет, словно так и должно быть, словно они знакомы со дня рождения. Сами того не подозревая, они открывают друг другу сердца: в уголках их глаз, когда они придаются воспоминаниям, и в том, как мягкая плоть их губ сжимается и белеет, когда их задумчиво, озабоченно кусают, спрятана почти наивная искренность и мысли, которые они никогда не произнесли бы вслух. Если бы ее товарищи — ее новая семья — не были так заняты попытками обеспечить свою безопасность на этом забытом богом и всем миром острове, ничего подобного не случилось бы. Беатриче никогда не позволили бы проводить столько времени наедине с мужчиной. Конечно, они волнуются, и если только Ямамото не вызовет Кинзо к себе первым, всегда найдется кто-то из итальянцев, кто прекратит их разговоры и пообещает — иногда мягко, иногда разгневанно — отругать ее сразу по возвращении, и на мгновение прекратит думать об ударе японцев с тыла. Угнетающая атмосфера недоверия и неопределенности приводит ее товарищей к паранойе и самолюбивой слепоте, а намерение-почти-долг по защите ее чести ускользает из их сознания слишком часто, слишком легко. Может быть, это безрассудно, но Беатриче благодарна им. Нельзя сказать, что он помогает ей забыть, или что его слова могут притупить боль, но когда она разговаривает с Кинзо, у нее почти получается поверить во что-то еще — в то, что будущее существует, что оно есть даже для той, у которой ничего не осталось. Рядом с ним она вспоминает, что значит жить ради себя. Она начинает влюбляться. И он, неизбежно, тоже.

II. Galeotto fu 'l libro e chi lo scrisse: quel giorno più non vi leggemmo avante И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа.

Они ведут схожие образы жизни, но лишь отчасти. Они оба с рождения носят важные фамилии — настолько важные, что слишком многие люди в их окружении знают эти слоги лучше, чем их черты. Оба достаточно богаты, чтобы жить в клетке такой золотой и такой безмятежной, что пустота и скука — почти само собой разумеющееся ее наполнение. Но Кинзо понимает, что пока он был поглощен небытием и превращен в марионетку, Биче окружала любовь, благодаря чему она смогла превратиться в эту сильную молодую женщину, которая сидит на траве рядом с ним: такую прелестную и сияющую, что ее можно спутать с причудливой игрой света; она во много раз сильнее его. Они обсуждают книги: романы, пьесы и эссе, и если один из них признается, что не читал произведение, которое упомянул другой, последний обещает: "В таком случае, я одолжу его тебе", будто бы они уверены, что однажды смогут покинуть Роккенджиму; будто бы они уверены, что когда это случится, им не придется говорить прощальных слов. Каждый раз, когда он кивает при упоминании определенного итальянского автора или его работы, Беатриче широко раскрывает глаза, как если бы хотела спросить: "Так ты тоже знаешь?", и ее лицо загорается любопытством и необъяснимой благодарностью за то, что в этом человеке нашелся кусочек безмятежных, пусть и немного скучных, вечеров, которые были проведены за романом или домашней работой. Тогда она умолкает и внимательно слушает его мнение, его мысли время от времени совпадают с ее; иногда получается совсем иначе, и это напоминает ей о том, что они родились и выросли в разных странах даже больше, чем его миндалевидный разрез глаз. Возможно, для Кинзо это еще более очевидно: он по-прежнему восхищается ее внешним видом и столь же быстрой, как и речь, сменой интонации, словно это свежая, выходящая из берегов река; безостановочным движением ее рук, когда она пытается что-то объяснить или просто выражает свое мнение, словно жесты и есть слова, необходимые, чтобы передать ему то, о чем он должен узнать, услышать. Она по-своему сдержана: ее решимость добавляет ей величия, даже если она всего лишь пытается дружелюбно улыбнуться. Несмотря на свою вежливость, Беатриче не прибегает к формальностям, по крайней мере, не при нем, и только теперь он понимает, как легко она позволила называть ее не только полным именем, но и Биче, как обращались к ней друзья. Эта мысль согревает сердце, и не будь она столь привычна, могла бы заставить его краснеть. Она ведет себя более непринужденно и менее сдержанно, чем Кинзо или его соотечественники могли ожидать от женщины, и в то время как они считают это грубостью — "Все-таки вот какие эти иностранцы, эти западные люди", — ему хочется узнать ее ближе. Его всегда очаровывали дальние страны и их народы — возможно, потому, что он нуждался в иллюзии такого места, где счастье — мог ли он достичь его или нет — действительно существует. И по этой причине он радуется ее светлому обществу как единственной реальной вещи в этом мрачном мире. Кинзо наслаждается тем, как по-разному они ошибаются в иностранных словах: сначала в английском, потому что даже на нем они говорят каждый в своей манере, а потом в японском и итальянском, когда начинают учить друг друга разным словам и коротким фразам. Ее врожденная живость оборачивается отсутствием изящности, когда она прыгает от слова к слову слишком быстро: ее "н", "ва" и "ши" слишком резкие, некоторые гласные слишком сильные; и в то же время, его язык спотыкается о звуки, которых нет в родном языке, а голос колеблется в несуществующем пространстве между согласными, которые должны быть связаны вместе — как и в английском. Сегодня Биче спрашивает его о чем-то настолько обыденном, что это даже немного пугает. — Кинзо, — она называет его имя, хотя в этом никакой необходимости нет (здесь только они вдвоем и море), но даже не поворачивается, чтобы взглянуть ему в глаза. — Ваши люди приветствуют друг друга поклоном, верно? — Ох, — его беспокоит, что Биче практически ничего не знает о Японии и ее обычаях, за исключением тех вещей, которые она видела на Роккенджиме, но и их не так много, если учесть, что итальянцы предпочитают проводить со своими союзниками как можно меньше времени. — Это так. Она кивает. Он хмыкает и удивляется, почему вдруг так неловко течет их разговор. Между ними такое случается редко. — А в твоей стране? Вы пожимаете друг другу руки? — А... да, — Кинзо сужает глаза: Беатриче все еще не смотрит на него. — Но рукопожатие обычно используют при первом знакомстве, — долгая пауза. — Твои друзья... ты приветствуешь их так, — и она, наконец, разворачивается; даже подходит ближе. Кинзо слишком ошеломлен, чтобы что-нибудь сделать или сказать, когда она берет его за руку, ладонью касаясь ладони, прижимая одну к другой полностью, крепко, тесно, а затем целует его в обе щеки. Он даже не может ответить, когда она внезапно поднимается с места и произносит: — Увидимся завтра!

III. intermezzo

Лодка мягко покачивается. Она мучается от боли: даже дыхание требует усилий. И все же, когда он смотрит на ее улыбку, то знает — она искренняя, и если Биче так крепко сжимает его руку, то это только потому, что она хочет быть с ним всегда. Ему тоже непривычно в этом спокойствии; забыв о собственных ранах, он целует костяшки ее пальцев и шепчет, возвращая ей улыбку: — Скоро с тобой все будет хорошо. Он хочет сказать, что вообще все будет хорошо, и в каком-то смысле все уже так и есть. Он дает ей новое имя: — Моя золотая ведьма.

IV. Donne ch'avete intelletto d'amore... Дамы, что разумом любви владеют

Хорошая итальянская женщина почти ничего не должна знать, за исключением разве что того, как готовить и как превратить дом в уютное семейное гнездышко; от нее требуется только вести себя как послушная жена и заботливая, но строгая мать: дети — будущее Италии, поэтому они должны расти здоровыми и запоминать, что Бог и Родина — самое главное в жизни. От порядочной юной леди из приличной семьи, однако, требуется знать хотя бы латынь и французский. Если она в самом деле богата, или если родители хотят выдать ее за политика, она выучится другому языку — может, даже греческому — и игре на пианино. Если в итоге она все это забудет, ничего страшного: главное здесь, что она вообще когда-то училась, и полученные знания, блеклые или нет, станут дополнительной жемчужной нитью вокруг ее тонкой шеи; это добавит ей изысканности и увеличит шансы найти хорошего мужа. Биче оказалась в числе тех удачливых девочек, которые посещали Классический лицей: ее родители могли себе это позволить; они также разрешали ей читать все, что захочется, если это подходит для девушки и если ее любопытство не будет мешать другим, более важным занятиям — научиться готовить, шить и украшать дом. По правде говоря, Беатриче — ей было немного стыдно признаваться в этом — не могла похвастаться опытом в приведенных умениях, но не было никого быстрее и изящнее ее на школьных уроках физкультуры, за что она однажды даже получила медаль; она также занималась всеми дополнительными предметами, сносно играла на фортепьяно и бегло говорила на английском, что вообще нечасто можно было встретить: все либо учились только обязательному французскому, либо брали уроки немецкого в качестве второго языка. Если честно, Беатриче никогда не думала, что ей это пригодится: вскоре после получения диплома она вышла бы замуж, а значит, ей уже не светило поступить в университет или вновь обсудить литературу и философов. И все же, благодаря урокам английского она смогла познакомиться с Кинзо и найти смысл, чтобы продолжать жить, когда, казалось бы, эта самая жизнь уже закончилась. Доктор Нанджо знал иностранный язык достаточно хорошо, чтобы составить ей компанию после ухода Кинзо, а также успокоить, когда за ней пришли совершенно незнакомые люди. Новый дом в Одаваре — западный особняк, все еще чужой ей. Горничные и сопровождающие кланяются и жестами выражают свое уважение, но и без слов понятно, что все вокруг покрыто тонким слоем льда. Она знает, что должны думать о ней, иностранке, которой каким-то непонятным образом удалось стать любовницей одного из самых богатых людей Японии. Беатриче еще даже не отдала свой первый поцелуй, но слова, которыми они с Кинзо обменивались среди трупов своих товарищей, и сам факт того, что она здесь, означали только одно. Она ни о чем не сожалеет, но не может не бояться, не задаваться вопросами, не думать — просто есть вещи, которых она не понимала вплоть до этого момента. Она не наденет белое платье, а радостные родственники не будут бросать рис в воздух. Ей даже не позволят каждый день проводить бок о бок с Кинзо, как его жене: этот статус и эта роль всегда будут принадлежать другой женщине. Беатриче хотелось знать, отреклись бы от нее родители после такого — ясно как день, что ощутили бы разочарование и предательство; но даже то, как сильно она их любила, теперь не более, чем слабое уважение к ним, что-то, о чем она знает, но уже не чувствует. Религиозные и политические принципы, нравы, старые мечты и все, что было ее жизнью, тает раз и навсегда, стоит только ей открыть свою новую комнату и найти на столе стопки книг (тех самых, что Кинзо обещал одолжить) вместе с запиской на английском языке: она читает ее с улыбкой и со слезами одновременно. Больше она не прольет ни единой слезинки до самой смерти.

V. Donne, ch'avete intelletto d'amore... Дамы, что разумом любви владеют (с другой стороны)

Те же старейшины, которых никогда не волновала его судьба, теперь, наверное, мечтают, чтобы он сдох на Роккенджиме: нет ничего страшнее марионетки, обрезавшей свои путы. Кто знает, как страшна будет ее месть? Кинзо же, со своей стороны, о мести не заботится — по крайней мере, сейчас занят другими мыслями: он не может выбросить из головы ее, что хорошо, потому что он никогда прежде не чувствовал себя настолько храбрым, настолько живым. Он выполняет невозможные задачи, ложь обращает в правду и творит чудеса только ради нее. Ее любовь поистине похожа на заклинание, и нет ничего неподвластного ему, пока она дарует свою магию.

VI. Incipit vita nova Начало новой жизни

Когда Кинзо навещает ее в Одоваре в первый раз, он, забыв про гордость и достоинство, буквально пробегает весь путь от машины до особняка, выкрикивая ее имя. Когда он открывает дверь — прежде, чем это сделает для него горничная, — она уже стоит у порога, нежно улыбаясь. Должно быть, она тоже бежала: ее грудь поднимается и опускается слишком быстро; ему хочется знать, бьется ли ее сердце так же часто, как и его. А затем, Биче, которая не может говорить на его языке, произносит: — Okaeri nasai*. Кинзо открывает рот и закрывает снова, в горле у него пересохло. Он делает шаг ей навстречу, один, затем другой, но слишком быстро и неосторожно. Он спотыкается, и мог бы упасть, но объятия Беатриче не дают ему этого сделать. — Tadaima**, — слабым голосом бормочет он, уткнувшись ей в шею; настала его очередь плакать, пока она продолжает безмятежно улыбаться и гладить его по волосам.

VII. Ita n'è Beatrice 'in l'alto cielo Рассталась дама с участью земною

В будущем, которое слишком скоро станет настоящим, он будет держать ее за руку, как и когда-то на мягко покачивающейся лодке, пока она дает жизнь и обретает покой на постели, которую они делили при каждом его визите. Несмотря на боль, она, как и в тот раз, продолжит искренне улыбаться; только он будет в отчаянии плакать, повторяя собственное заклинание из прошлого: — Скоро с тобой все будет хорошо. Он хочет сказать, что вообще все будет хорошо, хотя и знает, что это ложь. И он снова произносит ее имя: — Моя золотая ведьма. А в конце всего, когда его спросят, какое имя будет у ребенка, он ответит, продолжая самолюбиво надеяться, нелепо верить и ненавидеть себя: — Беатриче. ------------------------------ *** Примечание *** *Okaeri nasai (яп.) — Добро пожаловать домой. **Tadaima (яп.) — Я вернулся. Все выделенные курсивом строки, за исключением III, являются цитатами, взятыми из: 0. Гомер, "Одиссея", песнь 12-ая (пер. на ит. И. Пиндемонте, на рус. В. Жуковского); I, II. Данте Алигьери, "Божественная комедия", Ад, песнь 5-ая (пер. М. Лозинского); IV, VI, VII. Данте Алигьери, "Новая жизнь", XIX, -, XXXI (пер. И. Н. Голенищева-Кутузова).