Отголосок

Кирсанов устал, зашел в келью, надеясь поспать хоть полчаса. Последние сутки они выбивали небольшой белогвардейский отряд из монастыря так красиво раскинувшегося на берегу реки. Выбили. Заодно и почти не специально попали под раздачу монахи. В подчинении у Кирсанова были люди, которых это даже расстроило. А он уж было думал, что у него отряд отъявленных головорезов и безбожников. Сам он крестик давно снял. Не гоже. - Товарищ комиссар, - Иванов - молодой совсем парень со старыми глазами, и хоть Кирсанов по годам был молод, тоже себя ощущал глубоким стариком, - стоял в проеме, не помещаясь в высоту - там это, вам письмо. И неуверенно протянул ему сложенную бумагу. - Что? – Кирсанов одним движением собрался – сел на кровати. Взял, глянул, и тут же стало трудно дышать. «Комиссару Кирсанову» было выведено по-русски узнаваемым подчерком. Дальше было на французском: « Дорогой Серж. Из нас двоих сегодня умру я, удача и перевес сил на твоей стороне. Ты бесстрашный – тебя видно без бинокля. Я очень рад, что увидел тебя напоследок. Я молился о тебе и очень прошу тебя молиться обо мне. Люблю тебя. Всегда любил. Прощаю за все. Верю, что встретимся в Царстве Вечном. Твой Коко» Пальцы непроизвольно сжали лист бумаги, почти скомкав письмо. - Откуда, - рыкнул на побледневшего Иванова. - На трупе лежало. Мы же их обыскивали на предмет ценностей, а у одного вот… Кирсанов не дослушал, рванул воротник, и, задев плечом Иванова ломанулся в проем. Сколько раз Константин ему снился? С перерубленным лицом, с широкой улыбкой. Сколько раз он убивал его во сне, а потом резко просыпался, без стона, без крика, чтобы уснуть опять? Сколько раз он убивал его по разному? В самом страшном сне он брал его в плен – белогвардейского офицера, а тот из любви ли к нему, от страха ли, не признавал в нем брата, назывался Двинским и Кирсанов стрелял ему в голову, в висок, прижимая в последнем объятии к себе, чтобы умер от его руки и быстро. Последняя милость, малость. Во дворе уже рыли яму рядом с кучей тел в серых гимнастерках. - Отставить, - рявкнул Кирсанов, безумным взглядом осматривая гору тел. - Переверни, - приказал подбородком, глазами, голосом. Кто-то из солдат, метнулся к куче человеческих останков, стал переворачивать. Кирсанов всматривался, когда лицо было неопределимо: – присматривался к росту. Иванов неуверенно хмыкнул за спиной, на очередном откинутом в сторону теле подал голос. - Товарищ комиссар, письмо не у офицерья было. У монаха. Кирсанов сделал шаг назад, скрипнул зубами, перевел взгляд на тела лежавшие отдельно, в черном. Сердце с каждом шагом в их сторону сжималось в тиски. Первый – нет, второй – нет, третий… У Константина никогда не было таких длинных волос, такого пустого взгляда. Глаза еще были открыты, смотрели мутным взглядом сквозь младшего брата. Длинный шрам – след их прошлой встречи – пересекал все лицо. В груди тянуло. Он отодвинул четвертое тело, откатил его в сторону, встал на колени, сел на пятки, отстегнул планшет от бедра и стал быстро зарисовывать. Скулы, нос, улыбчивые губы без улыбки, живой взгляд, но мертвый, мертвый. Память. Кожа под пальцами была холодной, мутно-голубые глаза не закрывались от прикосновения. А шрам, рваный, топкий – обжигал. Сергей отдернул руку. - Его отдельно похоронить? – осторожно спросил Иванов. Внимательный. - Нет, - голос был ровный, глухо звучал только, грудь сдавило.- В общую. Резко встал с затекших колен, качнулся и пошел отсюда, дальше, куда-то. Придавило грудь, не вздохнуть было. Дрожашими руками зажег сигарету, курил и смотрел за реку, невидяще. Хотелось выть, хотелось перестрелять всех к чертовой матери, потом себя, хотелось не быть тут. Слез не было. Он так и стоял спиной к могиле, пока ее копали, закидывали тела, засыпали землей. Так и курил, пока сигареты не кончились. - Кто это, - Иванов. Любопытный. Смотрел с сочувствием. Можно было послать его, проигнорировать, соврать. - Кирсанов-Двинский Константин. Не знаю, как он звался в монашестве. Иванов охнул. - Брат? - Брат, - кивнул в пустоту. - Я на могилку крест поставлю, - Иванов отошел. Кирсанов сложил деревянными пальцами набросок, положил его в левый карман у сердца. К письму. Так они и лежали там потом – его ценные вещи. И когда много лет спустя его расстреливали – заслуженно, но совсем не за те грехи в которых он каялся про себя, они были там: два листочка бумаги в нагрудном кармане. Ему разрешили эту малость . И сердце наконец отпустило. Он так долго искал смерти, так долго ждал, что казнь встречал, как освобождение. Самому всегда воли на это не хватало, словно отводил кто-то. Сергей Кирсанов-Двинский стоял, вытянувшись в струну, собрав руки за спиной, как всегда, смотрел на своих палачей и улыбался, пугая этим бывалых солдат. Папа делает журавлика, мама журит за плохое прилежание, Софья читает свои стихи, Дьяконов стоит в карауле у его высочества, а Константин смотрит на него и улыбается. Ждет. И Сергей надеется, что дождется. [/MORE]