Когда-нибудь

      — Что такое любовь?       Если бы у неё спросили раньше, Китнисс бы не ответила. Лишь нахмурила бы брови, чтобы прорезалась тревожная складка на лбу. Проглотила смешок. Нервно прошлась пальцами по тугой косе.       Любви не было ровно до иссиня-чёрного оперения за спиной, до обжигающей холодом брошки, приколотой к груди. До закрытых навсегда игривых глаз Рут, до тысячи поднятых вверх рук. Скорбящих и помнящих. До сырой и промозглой пещеры. До пригоршни ягод, аккуратно поделённых пополам.       Ее не было до его улыбки. До его мальчишечьей неловкости, робости и смущения. До его крепких рук, сплошь покрытых тонкой сеткой старых мозолей. До его взгляда тёплого летнего неба без единого облака, такого мирного, что судорога ведёт от запястий прямо к ноющему сердцу.       От Китнисс несёт старой заскорузлой злостью на всех и вся. Несёт необходимостью брать и брать на себя ответственность за сестру и мать. За себя почти никогда. Всегда никогда.       За неё взять ответственность некому.       Ее отец, чьи легкие ещё при жизни драла чёрная пыль шахт, ее отец, чей голос нёсся как южный ветер и самая нежная трель соловья, давным-давно покоится в общей могиле шахтеров. Деньги на неё соскребла малолетняя Китнисс. Мать с самого известия о его кончине ушла в себя, замкнулась в панцире, застыла в скорлупе. Отвернулась от двух дочерей, нуждающихся в еде, крыше над головой и объятьях.       Лук отца с тихим шуршанием лёг за тонкую оголодавшую спину, колчан — в худую детскую руку. Китнисс больше не пела, разучилась заливаться искристым смехом, как все остальные девчонки ее возраста.       Теперь Китнисс смотрит исподлобья, всегда держится поодаль и в защитном жесте складывает руки на груди, всегда в нетерпении косясь на живую изгородь леса.       Сбежать бы и не возвращаться.       Слабая мысль. Плохая идея.       Потому что Примроуз ждёт ее часами на крыльце с облупленной краской, на ступенях, когда-то красных, а теперь, как и все вокруг — чёрных из-за копоти и шахтёрской пыли. Малышка каждый раз ждёт, когда она уставшая придет с добычей из леса.       Чертовски плохая идея.       Потому что Примроуз всегда улыбается так, будто старшая сестра приносит королевского оленя, которого им хватит на месяц сытных ужинов и обедов, а не полудохлое вялое тельце белки, из которого даже жидкой похлёбки на воде и соли не сваришь.       Каждое утро Китнисс просыпается, открывает глаза и смотрит на протекающую, гниющую крышу. Ощущает гусиной кожей сквозняки, гуляющие по дырявым стенам в цветочек. Старые обои отваливаются старой сморщенной кожей сгинувших в небытие стариков. Половицы, когда на них ступаешь, скрипят так, будто свора собак дерет истошно вопящего кота.       Шлак — место, где она родилась и где должна умереть. В Шлаке не рождаются поэты и изобретатели, весельчаки и романтики. Здесь под силу родиться только тому, кто будет грязными ногтями цепляться за жизнь и дышать пылью, будто она и есть воздух.       Что можно знать о любви, когда голова раскалывается от голода и забот. Ежедневных, ежесекундных зудящих мыслей в черепной коробке. О выживании тех, о ком заботишься сызмальства. О ком дорожишь так, что грубые пальцы, привыкшие потрошить животных, вдруг ласково пробегают по золотым волосам сестрёнки, по горящим вечным огнём глазам Гейла.       Глазам, обещающим час расплаты. Обещающим одной спичкой зажечь кладбище мерно тлеющих угольков тружеников и рабов системы.       Гейл — резкий и стремительный взмах крыла Сойки-пересмешницы. Чернильный росчерк во тьме, подсвеченный ослепительной вспышкой молнии. Он — топливо для беспрерывной ярости, пузырящейся под кожей и оставляющей шрамы от ожогов.       Гейл и есть ожог.       Гейл — ее лучший друг. Гейл — первый, от кого сердце зашлось так, будто он взял ее под прицел старого отцовского ружья.       Он ничего не знает о мире, который хочет принести вместо ежедневного выживания трущобам, укрытых слоем густого пепла, как одеялом. Копотью, горчащей на языке отчаянием.       Он отлично знает, как пробуждать и воспламенять. Но не знает, как успокаивать пламя.       Он ничего не знает о мире, и о спокойствии его дыхания. Так же, как и она. Они созданы из одного разрушительного языка. Языка боли, сокрушающей каждую кость в теле.       Посмотрите ему в глаза, и за зрачками окажется Китнисс с губами, стянутыми в напряженную тонкую нить. Китнисс, въевшаяся в него намертво. В самое сердце, в самую суть. В само нутро.       Гейл Хоторн — это страшная цена войны, что всегда оправдывает свои чудовищные средства. Гейл Хоторн — окровавленное полыхающее знамя, поднятое с чёрной от смерти земли последним уцелевшим солдатом.       Гейл — битва, где ты должна вопить что есть мочи и бросаться грудью на штыки врага. Гейл — посмертная песня, чей мотив ревет в груди Китнисс с самого ее рождения.       Но вот только…       Китнисс тошно. От себя. От войны. От Сойки. От Капитолия. От влажного запаха белых роз президента Сноу. От Гейла.       Она бежит от войны, что внутри и снаружи. От руин разрушенных дистриктов и мечущейся души.       Она бежит, пока ноги способны держать ее одеревеневшее от ужаса тело. Она бежит, пока не валится наземь мертвой птицей. Мертвым грузом.       Мёртвой Китнисс.       Она бежит, пока не понимает, что не сделала ни единого шага.

***

      От Пита пахнет сладкой мукой. Запахом хлеба, не отданного свиньям на кормежку. Теплом груди, на которую опускаешь голову со слежавшимися волосами, липкими от пота. Потому что ядовитые кошмары преследуют каждую ночь.       Кошмары, где вокруг Китнисс водят хороводы мертвецы со стеклянными глазами. Как у рыб, выброшенных на берег. Мертвецы, когда-то бывшие людьми, что были ей дороги. Людьми, которым она не должна была давать обещаний, но дала. И их не выполнила.       Китнисс каждую ночь будит все крыло своими задушенными воплями. Кричит так, что голубые нити вен на шее вздуваются, будто вот-вот лопнут. Кричит, пока связки остаются способными только на хрип.       К Китнисс каждую ночь приходит Пит. Только Пит. Всегда Пит.       Он шепчет какую-то нелепицу, что должна ее успокоить. Но не успокаивает. Ее успокаивают только его руки.       Тёплые. Горячие, как раскалённая печка. Китнисс после кошмаров холодная, как река, что промёрзла до самого дна.       Ее успокаивают руки пекаря. Руки художника. Руки ласковые. Руки спасающие. Вновь и вновь.       Из ночи в ночь.       Изо дня в день.       Руки, что невесомо проходятся по тяжёлой россыпи тёмных волос, разметавшихся на подушке. Руки, что нежно массируют затылок, пока она не перестаёт трястись так, будто увидела саму старуху-Смерть в дверном проеме.       Китнисс могут успокоить только его размеренные вдохи, только его спокойно опускающаяся грудная клетка. Только его пальцы, мягко сжимающие ее предплечье. Ее дыхание медленно-медленно перестраивается, и под конец ночи, под первые лучи рассвета, все в Китнисс бьется в такт сердцу, стучащему под ее ухом.       Сердцу, которое даже остановившись, возобновляет свой ход, чтобы и дальше — защищать, оберегать, охранять, утешать и бережно укладывать в свои объятья после затяжных кошмаров.       Китнисс никогда не умела так улыбаться, как Пит. Безмятежно, непонятно чему радостно и немного дурашливо. Она разучилась даже растягивать свои губы в оскале, стоя перед зеркалом, но со временем научилась улыбаться голубым глазам в ответ.       Если ее снова отправляют в ад, она хочет стоять с ним на эшафотном помосте так близко, чтобы их плечи соприкасались. Когда Игры призывно начинают выть о своём голоде, утробным рыком обещая больше не упускать свою добычу, она хочет, чтобы Пит крепко держал ее за руку. Только Пит.       Китнисс хочет вдыхать только запах старой муки, камуфляжной краски и летних закатов. Оранжевого цвета. Не яркого, нет.       Мягкого, как испечённый им хлеб.       Она хочет вдыхать лишь его запах и не делать никаких выдохов. Вообще никаких.       Он — первый, чья забота о ней заставляет Китнисс вспомнить, почему ее любимый цвет зелёный.       Как трава.       Как жизнь, маленькими ростками пробивающаяся сквозь толщу холодной земли к солнечному свету.       Под ее рёбрами не только война гремит барабанной дробью. Так было не всегда.       Где-то глубоко внутри, где-то очень давно, когда отец ещё пел, а мать широко улыбалась, маленькая Китнисс грезила о мире, сплошь зелёном, без единых красных вкраплений.       Иступлено целуя Пита, Китнисс вспоминает это.       Отчаянно целуя Китнисс в ответ, Пит обвивает ее шею руками пекаря, художника. Руками, не сулящими смерть на каждом шагу. Он продолжает напоминать Китнисс об этом, даже когда гул крови в ее голове заставляет забыть собственное имя.       — Когда-нибудь я построю нам пекарню. И дом. И сад. — едва различимый шёпот обещаний, под который Китнисс привыкла засыпать.       И когда-нибудь продирается сквозь толщу ледяной воды, ненависти, смерти, невыразимой боли утрат и превращается в поле одуванчиков.       В поле одуванчиков, что раньше было кладбищем ее надежд на мир.       Их дети любят раздувать пушистые семена по зелёной траве и растирать меж маленьких пухлых пальчиков желтые соцветия, пока мягкий закат оранжевыми волнами накатывает на их лица,

с глазами серыми и голубыми.       Когда-нибудь всегда случается, если Пит стоит за ее плечом.