Если бы

«Наказание несоизмеримо. Солдаты покаялись… Поговорите с императором.» Муравьев-Апостол был искренен, благороден и верил в то, что говорил, о чем просил так просто . Поговорить с государем, усомниться в его законе, пошатнуть его волю. У Николая на мгновение перехватило дыхание от этой простой веры в его силу, в возможность существования этой силы, в милосердие государево. От этого и оттого что с самого утра непонятно ныло сердце от всей этой истории, от Мишиного вздоха за спиной, в голове, в памяти (от несоизмеримости наказания они знали не понаслышке) Николай дрогнул. Он пристально, не мигая, долго смотрел на вытянувшегося в струну Муравьева-Апостола, потом перевел тяжелый взгляд на Милорадовича. -Обождите день, не пускайте волю. Я поговорю с Государем. Следующим утром было дурное дежа-вю. Те же и там же. Сердце ныло, но уже по-другому. От незнания, от колющей пальцы неизвестности. Мысли путались, спал ночь плохо. Воротник колол шею. Милорадлвич развернул резолюцию, набрал воздуха в грудь. «Мы, Алекс андр Первый…» - смотрел на него вечером с недобрым прищуром, наклонив голову набок, снизу вверх, но как всегда – свысока, слушал молча, не перебивая. Николай сам удивлялся своему запальчивому красноречию. Ведь пришел к государю поздно, в неурочное время ни на что, не надеясь, - просто отдать дань просьбе, сухо и скоро – исполнить формальность. Но внутри него таилось что-то большее, Николай чувствовал холод вскрывшейся глубины, затянутой как оказалось слишком тонким льдом. И вспучившиеся льдины били в сердце, толкая горячечные слова наружу точно кровь, били в грудь, мешая ровному дыханию, били в голову и там стучали в висок противным тонким звуком. Муравьев-Апостол просил не за себя. Николай понимал это. Сам в детстве сколько раз брал Мишину вину на себя, только бы того, кто был меньше и терпел хуже, не били, не стучали головой о стену, не кричали яростно в уши, выбивая другие звуки, оставляя только страх, ужас и тошнотворное, изматывающие чувство бессилия и невозможность дать отпор. Александра, наверно, не били в детстве шпицрутенами. Кажется, Николай сказал это вслух. Он прикусил язык почти до крови, чувствуя опасную черту к которой подошел в запале. Внутри горело, вытравливая привычный холод. Александр молча сел за стол, молча же подготовил перо, размашисто вывел первую строчку и замельчил прописью дальше. Николай замер в ожидании. Александр не озвучил ему свое решение, но отдавая запечатанный приказ, усмехнулся почти ласково, оглядел оценивающе, словно заметил что-то новое в нем, сказал - « Держи, Николай Заступник» Милорадович читал монотонно. Николай пытался сконцентрироваться на словах. Не мог же он сделать своим заступничеством хуже? Или мог?! Взгляд Муравьева-Апостола жалил, тот все утро смотрел на него с вопросом в глазах, а Николай не знал ответ. Семеновский полк сохранялся. Николай сделал вдох чуть глубже. Командира разжаловали без возможности продвижения по службе. Полк снимали с городских казарм в полевое бессрочное учение. Справедливо. Также всем урезали жалование до особого распоряжения. « Командиром полка же,- голос Милорадовича сделал кульбит и прибавил торжественности,- за рьяное заступничество и под личную ответственность назначается Великий Князь Николай Павлович…» Николаю хотелось рассмеяться в голос, то ли истерично, то ли весело. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица, но парадоксальным образом стало легче дышать. В гулкой голове пойманной птицей уже бились мысли о поиски времени на все свои полки, как вписать новое назначение в старые планы. О милосердии просил. Милости сердца. А брат ему еще какую-то науку преподал. Может тоже сердечную. - Не подведете меня, господа офицеры? – спросил тихо, когда Милорадович закончил. - Никак нет, ваше высочество, - звонко, за всех, ответил Муравьев-Апостол. Взгляд его сиял.