Лайкра

— Никуда я не поеду, — сказала Алёна и отвернулась от Плахова, поёрзав на узкой холостяцкой табуретке. — Ни в какую Ленобласть ни на какие дачи прятаться. Никуда. Плахов отупело смотрел на её узенькие плечи в голубом свитере с лайкрой, или как там называется эта серебристая фигня. Он всё никак не мог перестать думать об этой чёртовой блестяшке в свитере — и понять, что Алёна уходит. Вообще уходит. Навсегда. А она говорила, захлебываясь словами и слезами, и плечи её дрожали: — Прости меня, Игорь, но я не могу так больше. Не могу и не хочу. Ты знаешь, нет, ты даже представить себе не можешь, насколько я была и до сих пор тебе благодарна за то, что ты спас меня от отца и от тюрьмы, когда мы познакомились. Плахов слушал и вспоминал всё обрывками картинок. Несчастная, замученная Алёна с фингалом под глазом, торговавшая всякой мелочёвкой в ларьке. Испуганная и дрожащая от ужаса и отчаяния, когда, отбиваясь, угодила отчиму утюгом по голове. Кровь, расплывшаяся по полу, мелкие, противные, склизкие кусочки белёсого и наглухо пропитого мозга на утюге, на полу, на покрывале. Тогда он потерял удостоверение и едва не лишился работы, и лишь с помощью Жоры Любимова всё это удалось замять. Из мутного небытия и неверия Плахова выдергивал голос Алёны: — Когда ты угодил в Чечню, а потом и в плен, я рыдала и ждала тебя до последнего, даже когда начали говорить, что ты никогда-никогда не вернёшься. Я думала, поседею к чертям собачьим, деньги искала по всем знакомым, а ты вернулся, и господи, господи, господи, как же я была рада тебя увидеть живым! Плахов молча кивнул. Это он тоже помнил. И как им вместо продпайка напихали целую сумку шампуней, гелей и прочих мыльно-рыльных принадлежностей, не забыл. И как в плен попал, глупо и совершенно позорно. А вот фамилию Ромы, которому чехи отрезали голову, как барану, и кровь долго-долго лилась на постепенно буревшую землю, так и не смог вспомнить. Плахов тупо глядел на дёргавшиеся Ромины ноги, на льющуюся кровь, и осознавал, что следующим будет он, но не чувствовал ничего. В голове, как муха в стакане, билась единственная мысль: «Только бы не обосраться. Только бы не обосраться». Ромину голову тогда чичи подняли за волосы и повесили гнить на палке у сарая, где держали Плахова. Он слышал, как, каркая, прилетали вороны и смачно ссорились, кто будет выклёвывать глаза, кто — губы, а кому достанутся уши, подгнившие и завонявшиеся щёки и нос. Кажется, тогда его стошнило. Алёне, конечно, он об этом не рассказывал, но долго орал ночами, когда снилась обглоданная Ромина голова и спрашивала, страшно ли жить дальше. «Страшно», — отвечал Плахов и просыпался, прижимаясь к тёплой и сонной Алёне. — И когда ты в Америку уезжал, и в Африку свою, тоже ждала. — Она всхлипнула и зябко повела плечами. — А сейчас не могу уже. Никак не могу. Прости, Игорь. Я не изменяла тебе, у меня нет никого. Просто я не могу так. Я спокойно жить хочу, не бояться, не дергаться от каждого шороха, понимаешь? — она развернулась, и Плахов шагнул было вперёд, чтобы обнять и успокоить, как делал сто раз, но увидел её глаза и передумал. Алёна прикрыла глаза и выдохнула: — Я не могу так больше, Игорь. Я не хочу умереть до тридцати из-за твоей работы. И твоей смерти не хочу тоже. Плахов вбирал её в себя глазами: чуть вьющиеся каштановые волосы, ярко блестящие карие глаза, нежная кожа, которую он так любил ласкать, узкие плечи и небольшая аккуратная грудь, обтянутые свитером с этой проклятой лайкрой, чем бы она ни была на самом деле. Он смотрел и понимал, что не может сказать ни слова. В сумеречной тишине раннего питерского вечера щёлкнул чайник, который кто-то из них поставил кипятиться. Плахов дурацки ухмыльнулся и зачем-то спросил: — Алён, ты кофе будешь? Она разрыдалась, стукнула его по плечу и вылетела из квартиры, кажется, даже не вжикнув застёжками ботинок. Плахов прилепился к косяку и внезапно швырнул в стену банку с кофе. Кофе, конечно, был растворимым, самым дешёвым, и рассыпался неопрятными коричневыми крупинками, будто личинки тараканов расползлись из жестяной банки. Плахов машинально откручивал из косяка шуруп и поразительно мед-лен-но, как под хмурым, рассматривал каждую кофеинку. Это всё Алёнино влияние, подумалось вдруг. Он всегда ненавидел кофе.