***
Захару пятнадцать, и от гордого грохота чугунных громадин уши у него закладывает крепче, чем при ангине. И в горле от пороха першит сильнее. Витька рядом лежит почти умиротворённо — отдыхает. Захар старательно скользит взглядом вдоль кровящей через повязку дырки в теле лучшего друга. Если прищуриться, то её почти не видно. Сует в пальцы обмякшей руки мятую цигарку. — Папироску изволите-с? Виктор смотрит куда-то вдаль, улыбаясь уголками губ, и совсем невпопад отвечает: — Н... Н-натали... Булькающий кашель вперемешку с свистящими хрипами — совсем не то. Захар почему-то думал, что у Витьки даже предсмертные слова будут красивые. Где-то за пазухой неприятно колется уголками конверт с посланием, которое никогда не достигнет адресата. Захар бросает последний взгляд на лицо бывшего боевого товарища и брезгливо сплевывает куда-то в сторону. На прощание война дарит ему новое звание и кислый привкус предательства на языке. Захар просто берёт то, что дают. От кошмаров бы он, конечно, отказался — зрелище не из приятных, но разве Витя виноват? Сложно выглядеть хорошо с дыркой в брюхе и спекшейся кровью на подбородке. Когда Натали впервые позволяет Захару себя поцеловать, ему кажется, что чья-то жизнь — не такая уж и большая цена.***
Захару двадцать один, он превосходно стреляет, чудесно танцует и скалится от уха до уха. Однако душные бальные комнаты, изящные барышни и их кавалеры со своими презабавнейшими анекдотами, да и он сам ему уже порядком приелись. Натали — всë ещё нет. Отчего-то кажется, что ей на этих сборищах совсем не место, и они сбегают: в сад, потом по городским улочкам, дальше — куда-то за город, в рощу. Кроны деревьев будто бы искрятся, потрескивая, но Натали словно не замечает, а Захар только подмечает, как искрится она. — Подхали-им. — довольно тянет Натали. — Есть такой грешок. — усмехается Захар и презентует ей букетик анютиных глазок, неряшливо перевязанных трогательной бечёвкой. На следующий день Натали отправляет его на поиски потерявшейся где-то в зарослях брошки. Говорит, что это, право, безделица и пустяк, но если у Захара найдётся лишняя минутка... И у него, конечно же, находится. Рощица в свете дня отчего-то кажется более недоброй; Захар чувствует холод на загривке и, наворачивая круг за кругом, оглядывается. Наконец заприметив в гуще травы рубиновый проблеск, он с довольной ухмылкой тянет к ней пальцы, и вот тогда пространство с треском решает схлопнуться вокруг него. Захар едва успевает подумать о том, что это, наверное, расплата. Он просыпается от неприятного, металлического пищания и обнаруживает себя на жёсткой больничной койке. Оглядывается по сторонам загнанно: видит каких-то фельдшеров, таблички со светящейся на них арифметикой, отмечает едкий запах спирта и приходит к выводу, что это, наверное, всё же не рай, да и не ад тоже. — Эй, ваши благородия! А не соизвольте-ка вы мне сказать, где я пребываю? Фельдшера смотрят друг на друга виновато, ни говоря ни слова — Захар за такие переглядки готов грызть глотки — до тех пор, пока один из них не подходит к нему и со светлой улыбкой и протянутой рукой не произносит: — Добро пожаловать в двадцатый век.***
Двадцать два года настигают Захара в лучшем научно-исследовательском институте страны и области. Он считает, что для лучшего научно-исследовательского института тут слишком уж плохо кормят и ещё хуже охраняют. Он сбегает раз в месяц, но всегда благополучно возвращается с бутылкой шампанского и шальным блеском в глазах. Лаборанты довольно скоро понимают, что эти моменты — самое ценное, что они могли получить из своих издевательств над пространственно-временным континуумом. Живая история сидит рядом с ними, охотно делится шампанским и говорит, говорит, говорит без умолку, размахивая руками, рассыпаясь в похвалах некой прекрасной даме такими словами, которых больше нигде и не встретишь. Они не знают, что за несколько часов до Захар мажет по лицу слёзы рядом с дубом, на котором уже едва виднеется корявое "Захар et Натали", обведённое чем-то, отдалённо напоминающим сердце. Они никогда не поймут, отчего одним из вечеров Захар сбегает насовсем.***
Захар не помнит, сколько ему лет. Как и повелось в городе без названия, никто другой не помнит тоже — за стенами НИИ в его прошлое-то никто не верит. Захар сначала старается что-то доказывать и лезет в драку, а потом смекает, что стоит залечь на дно: перехваченный краем уха чужой разговор о свёрнутом за ненадобностью темпоральном проекте местного НИИ приходится очень кстати. А на дне он мог бы лежать до бесконечности, тут ведь совсем неплохо: не дающие заскучать воспоминания, сплавившиеся в калейдоскоп, славные собаки и пиво по акции. Только рубиновая брошка иногда жжёт карман, и тогда Захар принимается дебоширить с утроенной силой, чтобы потом рассказать сокамерникам очередную легенду, которая даже ему самому не кажется похожей на правду. Захару очень хочется вспомнить, когда был Витька и правда ли мама называла его Зорюшкой. В случае с Натали он надеется найти разве что могилу. Но однажды Захар просыпается и чувствует, что воздух снова дрожит — не так, как много лет назад, но очень похоже. Он не знает, откуда веет порохом, и понимает, что провёл в подполье слишком долго. В тихом городке что-то необратимо изменилось, и он уверенно идёт по следу, по обрывкам газет и фраз, сказанных испуганным шёпотом, и в какой-то момент понимает, что наконец-то пришёл. Он жадно смотрит на чуть изменившееся, но всё же знакомое лицо — теперь уже Нателлы Наумовны — и понимает, как сильно ошибся, подумав, что она не сможет обвести смерть вокруг пальца. Нателла, как и тогда, смотрит сквозь него, и без тени сомнений констатирует: — Захар. На что ему остаётся только отвесить лихой поклон и, усмехнувшись, ответить: — Я к вашим услугам, миледи.