Вера. Надежда. Любовь.

Москва, 1949 год.       Троллейбус натужно скрипнул дверьми, распахнувшись дверьми, выпуская торопящихся пассажиров наружу. Со стороны реки тянуло еще большим холодом, и Вера, приподняв подбитый мехом воротник пальто повыше, удерживая его рукой, заспешила к дому. Снег не прекращался с самого утра. Дворники не успевали расчищать тротуары, и пешеходы гуськом друг за другом шли по узкой протоптанной тропинке. Но даже в эту погоду стройка за высоким забором не останавливалась – строительный кран неторопливо вращался. Еще пару лет назад на этом месте были одноэтажные деревянные дома, а сейчас из-за высокого ограждения уже начинали показываться стены с сияющими пустотой оконными проемами будущих многоэтажек. Заглядевшись по сторонам, Вера оступилась, и соскользнула ногой с тропинки, зачерпнув снега в короткие сапожки. Тряхнув ногой, Вера продолжила свой путь, не замедляя хода. Останавливаться было нельзя – сзади нее тоже была вереница пешеходов. Немногочисленные машины-такси еле-еле везли своих пассажиров, пробуксовывая на месте.       Свернув к дому, девушка выдохнула, и сбавила ход – толпа пошла дальше вдоль улицы, а она, стряхнув с плеч нападавшие снежинки, утопая ногами в нечищеном снегу, пошла к входу. Дворник тетя Валя как раз очистила подход к двери.       – Здравствуйте, тетя Валя.       – Здравствуй, Верочка.       В подъезде было тепло, и щеки с мороза сразу же защипало. Стуча каблучками, Вера вбежала на третий этаж, и постучала кулачком в высокую деревянную дверь. За ней тут же послышались торопливые шажки, щелчок замка и дверь перед Верой распахнулась. На пороге стояла невысокая, среднего телосложения, женщина, опоясанная передником. Сегодня ей исполнялось шестьдесят лет, и в этом возрасте она была уже полностью седая.       – Верочка! – заохала она, торопливо отходя в сторону, пропуская замерзшую девушку в квартиру. – Ты что так рано?       – Закончила рубрику, и отпросилась пораньше. Вам помочь с ужином, – затараторила еще не восстановившимся от быстрого подъема голосом Вера, чмокая женщину в теплую щеку, а затем передавая подсыревшую от снега коробку с тортом.       Именинницу звали Серафима Андреевна. Она, не двигаясь с места, смотрела на девушку, пока та снимала шляпку, пальто, поправляла потрепанную снегом прическу. Расправив подол платья василькового цвета, Вера обнаружила женщину всё здесь же, в прихожей.       – Вы что стоите? – искусственно возмутилась Вера, забирая у нее коробку назад. – Скоро же придет Юрий Леонидович! И наверняка не один!       В отличие от большинства москвичей, Серафима Андреевна и ее муж Юрий Леонидович, нейрохирург, невролог, член научно-технического совета Министерства здравоохранения СССР, академик, не ютились в коммунальной квартире, а имели отдельную, где вместе с ними проживала и Вера. Поэтому она по-хозяйски вторглась на кухню, опоясываясь фартуком. На столе уже благоухала ароматами готовая к употреблению заливная рыба, по кувшинам уже был разлит ярко бордовый компот.       – Командуйте, что делать, – Вера обернулась к Серафиме.       – Иди тогда в комнату, накрывай стол. Скатерть в шкафу, – женщина выпроводила помощницу из кухни, снова берясь за нож.       Зайдя в гостиную, она же комната, в углу которой стояла идеально заправленная кровать, на которой она спала, Вера взяла деревянный стул, пододвинула вплотную к массивному платяному шкафу, забралась на него и достала с верхней полки накрахмаленную белоснежную скатерть. Лакированный дубовый паркет под ногами Веры гулко скрипнул, едва она спрыгнула со стула на пол. Тряхнув ею в воздухе, прежде чем набросить на круглый стол в центре комнаты, над которым светила лампа, скрытая под бахромчатым абажуром, девушка подумала о Серафиме Андреевне и ее седых волосах. Как говорила она сама, до войны у нее не было ни единого такого волоска. В подтверждение ее слов говорил и снимок за стеклом буфета в окружении коллекционного фарфора ленинградской фабрики, которым очень гордилась Серафима, на котором была запечатлена счастливая семья. Серафима Андреевна, Юрий Леонидович, их единственный сын Владимир с женой и дочкой. Снимок был сделан в канун войны, в Ленинграде. Это был последний их общий снимок. Юрий Леонидович в первые дни войны был отправлен на передовую, возглавлять развернувшийся госпиталь, Серафима, как верная жена, последовала за мужем, и всю войну была рядом с ним в роли обычной медсестры. Это, как ни странно, спасло им жизнь. Сын, Владимир, тоже отправился на фронт, и погиб в первые же месяцы на Карельском перешейке. Его жена и дочь остались в Ленинграде, в котором уже в сентябре началась блокада. Они умерли друг за другом – сначала девочка, потом мать, с разницей в день, в конце зимы 43-го. От голода.       Значит здесь, на снимке, Серафиме был 51 год. Сегодня 60. А вот сколько было самой Вере, она не знала, как и дату рождения. Как и свое настоящее имя. Сама она отвечала, что родилась в ноябре 1944 года, когда очнулась в госпитале, с начисто стертой памятью, а первое что увидела, было счастливое лицо Серафимы Андреевны, склоненное над ней.       – Очнулась! Выкарабкалась! Я знала, верила!       Вот так и появилась на свет Вера Иванова. Как потом уже она узнала, ее нашли на поле боя в конце октября, когда готовили массовое захоронение павших солдат на границе Западной Украины и Польши. Один из солдат заметил, что падающие первые редкие снежинки тают на лице девушки. Так она попала в ближайший госпиталь, в котором пролежала, не приходя в сознание, но живая, пару недель. Потом ее перебросили глубже в тыл, и определили уже в госпиталь, которым руководил Юрий Леонидович. Документы были утеряны, сколько пролежала Вера на том поле, и какому полку, батальону или роте принадлежала – никто точно не знал. Единственное, что знала Вера, так это то, что на предплечье поверх ее гимнастерки была повязка с красным крестом. Значит, она была полевой медсестрой. Замерзнуть ей не дал погибший солдат, которого она, видимо, тащила и упала при обстреле, получив осколочное ранение в затылок.       Она умела писать, читать, считать, но как были получены ею эти знания, она не помнила. «Ретроградная амнезия» – озвучил диагноз Юрий Леонидович после нескольких дней наблюдения за больной, и записал в пустую графу карты имя, которое дала девушке его жена: «Вера Иванова».       Серафима Андреева и Юрий Леонидович стали для потерянной девушки центром мироздания, а она стала тем же для них, заполнив собой брешь потери сына, внучки. Война близилась к концу, речи о возвращении Веры на фронт даже не было, поэтому, когда медицинская помощь ей стала больше не нужна, Серафима Андреевна одним вечером взяла ее за руку и привела с свой барак, в котором они ютились вместе с мужем, и сказала, что отныне она будет жить с ними. Вера не возражала – ей всё равно некуда было идти.       Там прожили они недолго: через полгода, едва война закончилась, Юрия Леонидовича, светило отечественной нейрохирургии, отозвали в столицу, только теперь не в северную, а златоглавую. За долгую войну он поднял на ноги не одного полковника и генерала, и такие люди требовались в Москве, около власти. Первые два года они жили в коммуналке, в двух комнатах, но Юрий Леонидович семимильными шагами поднимался по служебной лестнице, получил звание академика, и власти подумали, что не пристало такому человеку жить в коммунальной квартире, и выделили отдельную. Две комнаты, кухня, грех жаловаться. Большего им было не надо. Люди, пережившие войну и все тяготы ее лишения, были не привередливы, и радовались мелочам.       Поначалу Вера тужилась вспомнить хоть что-то из прошлой жизни, заставить память работать, но не получалось. Пустоту внутри себя, которую обычно заполняют воспоминания, нужно было чем-то срочно заполнить. Поэтому Вера начала придумывать свою прошлую жизнь. Огрызком карандаша она писала первые свои заметки на клочках бумаги, на полях газет, пока это не заметил Юрий Леонидович. Он принес ей тогда, еще в госпитале несколько тетрадей, а потом просил почитать то, что она написала. Так она начала писать сказки для детей, но память так и не вернулась.       Поэтому попав в столицу, Вера решила просто жить. Заново. Всё сначала. И Юрий Леонидович с Серафимой Андреевной сделали для этого всё. Видя талант у своей подопечной, едва вернувшись в столицу, Юрий Леонидович сначала сделал ей документы, потом устроил на курсы педагогики, а затем устроил работать в детско-юношеский журнал «Пионер», где ей в скором времени доверили вести целую рубрику, где она писала сказки и рассказы для детей. Сейчас Вера училась Литинституте им. Горького при Союзе писателей СССР (правда заочно), и мечтала стать членом этого Союза. Журнал предлагал ей комнату в общежитии, но Клюшники ничего слышать об этом не хотели – Вера член их семьи, и будет жить с ними. Да Вера сильно и не возражала. Она сама привыкла к этим людям, и любила как родителей, которых не помнила. Да и Серафима уже сдавала: Юрий Леонидович постоянно пропадал то в больнице, то на заседании совета, а ей требовалась помощь по хозяйству. Как она сама говорила: моя профессия – это быть женой гения. И со своей работой она справлялась на «отлично».       Вера положила последние столовые приборы рядом с белой тарелкой, украшенной рисунком веточки сирени, и посмотрела на результаты своего труда. Семь приборов ждали своих гостей. Юрий Леонидович сообщил, что придет на ужин с двумя коллегами, а они со своими женами. Серафима Андреевна жила жизнью мужа. Его друзья были ее друзьями. Вера расставляла стаканы, когда входная дверь в коридоре открылась и в квартиру ворвался гомон голосов.       – Фимочка, мы пришли!       Вера бросилась на помощь. Пока именинница принимала поздравления и ярко-красные гвоздики, она помогала светилам отечественной медицины и науки в целом и их женам освобождаться от верхней одежды. Юрий Леонидович, прежде чем пройти с гостями к столу, молча чмокнул Веру в макушку. Гаранжины и Духанины были частыми гостями в доме Клюшников, поэтому в приглашениях и помощи в рассадке не нуждались, и Вера с чистой совестью отправилась на кухню, чтобы перенести приготовленные блюда к столу.       – Девочки, прекращайте таскать! – воскликнул Сергей Никитич Духанин, крепкий и добрый мужчина, коллега Юрия Леонидовича по совету при Министерстве, когда стол уже не вмещал на себе всех угощений. – Давайте, садитесь уже!       Утерев руки о фартук, прежде чем повесить его на спинку стула, именинница села по правую руку от мужа, как всегда, а Вера рядом с ней. Небольшие рюмки на коротенькой ножке уже были наполнены Юрием Леонидовичем до краев, и ждали своего часа.       – Ну что, – хозяин дома поднял свою рюмку, едва супруга опустилась рядом с ним, и поднялся на ноги, – выпьем за самое большое счастье в моей жизни. На наш век выпало много горя, но мы все перенесли. Я так только благодаря тебе – самой умной, прекрасной и красивой женщине на свете.       Слезы на секунду увлажнили глаза Веры, как и всех присутствующих дам. Девушка смотрела на приемных родителей, на теплоту в их глазах, которая не гасла с годами, и по-доброму завидовала, и восхищалась. Как и каждой женщине, ей хотелось иметь такую любовь, которая не ослабеет с годами, поможет перенести все трудности и невзгоды. Интересно, может, она уже любила так? И ее любили? А она просто об этом забыла?       Разговоры взрослых за столом Вера слушала в послуха, предпочитая пополнять тарелки, менять грязную посуду. Да и разговоры она знала все наизусть: женщины обсуждали новые фасоны платьев, где можно достать обрез ткани, как по-новому приготовить мясо, рыбу, и все, что удастся купить в гастрономе. Мужчины спорили о новых методиках лечения, о грядущих реформах здравоохранения. И все это по очереди с тостами, восхваляющими хозяйку. И так было каждый раз, вне зависимости от повода встречи.       За окном был уже поздний вечер, но от ослепительно белоснежного снега было светло. Стоя на кухне, дожидаясь, когда закипит чайник на плите, обхватив себя за плечи, Вера смотрела за стекло. Снег уже не шел, во дворе не было людей, разве что четверо мальчишек, утопая по самые валенки в снегу, пытались лепить из рыхлого снега снежки, кидая рассыпающимися комьями друг в друга. Полный водой чайник за спиной застучал крышкой, и оторвавшись от пейзажа, Вера сняла с огня при помощи полотенца чайник, и поспешила в гостиную, где для чаепития уже были приготовлены те самые коллекционные фарфоровые чашки из буфета, которые покидали его только по большим праздникам. Торт, принесенный ею, уже занимал специально расчищенный под него центр стола. Едва Вера заполнила кипятком две чашки, как о входную дверь раздался уверенный стук. Девушка замера на месте, обмениваясь взглядом с Серафимой Андреевной.       – Я открою, – она аккуратно, чтобы не обжечься и не обжечь, передала чайник имениннице, и вышла в коридор.       На пороге стоял высокий, плечистый, похожий на атлета, молодой мужчина в длинном пальто нараспашку, из-под которого был виден костюм и туго затянутый галстук. На волосах цвета спелой пшеницы в тусклом свете подъезда блестели редкие капельки – следы одиноких растаявших снежинок.       – Роберт? – удивленно нахмурила брови Вера, отступая на шаг назад в квартиру, пропуская мужчину внутрь.       Улыбаясь только одним уголком губ, он смотрел на нее сверху вниз.       – Мы же не планировали сегодня, у Серафимы Андреевны день рождения… – еле слышно произнесла девушка, теперь уже выпучив глаза смотря на гостя.       – Так я и приехал поздравить. А после может получится увезти тебя.       У него был какой-то глубинный голос. Тихий, неторопливый, размеренный, и с некоторой примесью баса: емкий и гулкий.       – Роберт!       Вера обернулась на голос, и увидела позади себя Серафиму Андреевну, которая вышла на поиски пропавшей девушки.       – Решил заехать, поздравить лично с днем рождения. Роберт сделал шаг вперед и протянул женщине девять кроваво-красных гвоздик – будто только срезанные.       – Ой, спасибо, – Серафима с неловкостью приняла цветы. – Верочка, что же ты держишь Роберта у порога? Зови к столу!..       – Нет, нет, Серафима Андреевна, это лишнее, – тут же отказался Роберт, делая шаг назад, становясь на исходную точку.       За полтора года знакомства с Робертом, он один-единственный раз проходил дальше порога этой квартиры. В тот один раз за ужином они о чем-то поспорили с Юрием Леонидовичем, и с тех пор на дух друг друга не переносили. Даже имен друг друга не произносили. Поэтому услышав отказ, Серафима настаивать не стала. Лишь хитро прищурилась:       – Приехал Верочку украсть?       – Если Вы разрешите. Обещаю вернуть.       – Роберт, нет, – Вера развернулась всем корпусом к мужчине, смело глядя ему прямо в глаза. – У нас гости, я должна помочь Серафиме Андреевне…       – Верочка, – теплая ладонь Серафимы опустилась ей на плечо, – езжайте, конечно. Разве грязные тарелки причина сидеть со стариками и скучать? Роберт, забирай ее. Только проводи потом обратно, а то у меня душа будет не на месте.       – Привезу сам лично, – пообещал он.       Не глядя ни на Серафиму, ни на Роберта, Вера молча взяла пальто с крючка на стене, натянула его на плечи, а на ноги сапожки. На секунду замявшись, она чмокнула Серафиму Андреевну в щеку, и минуя Роберта, вышла из дома.       Серафима вернулась в гостиную к гостям не сразу. Еще с минуту стояла в пустом коридоре, сжимая в ладони тонкие стебельки гвоздик, с грустью глядя на дверное полотно. А затем вернулась к столу, где уже вовсю велось чаепитие за непрекращающимися разговорами. Юрий Леонидович, заметил в руках у жены гвоздики, и нахмурил густые брови.       – Где Вера? – чуть слышно проскрипел он, осипшим от громких разговоров голосов.       Жена красноречиво посмотрела на него.       – Этот что ли приезжал?       И снова взгляд вместо ответа. Юрий Леонидович недовольно крякнул, и снова вернулся к застольным дебатам.       – Юра, ну он же жених ее, – нежно, чуть слышно, чтобы слышал только он, сказала Серафима, сев рядом.       Накинув тонкую пуховую шаль на голые плечи поверх одной комбинации, Вера смотрела на ночь через оконное стекло.       – Новый год еще только через неделю, а снегу нападало как в феврале.       – Мы могли бы увидеться завтра. У Серафимы Андреевны день рождения не каждый день, и гости не каждый.       – Ну всё, хватит обижаться. Я захотел сегодня. Да и неужели тебе интересно слушать эти медицинские рассказы?       – Ну твои же МИДовские я слушаю, – Вера развернулась и с вызовом посмотрела на Роберта.       Квадратное лицо, прямой, без изъянов нос, тонкие губы, но верхняя была несколько пухлее нижней. Когда Роберт злился, или что-то было не по его, он одним пронзительным взглядом серо-голубых глаз словно разрезал пополам. И сейчас он начинал злиться. Роберт Иванович Фролов, третий секретарь МИДа, не любил, когда что-либо было не по его, когда ему перечили. Вера в том числе.       Роберт, по мнению Веры, был избалованным ребенком. Рос в обеспеченной семье, его отец ковал революцию вместе с Лениным, а сейчас был депутатом Верховного Совета, состоял в комиссии по промышленности при нем. Именно поэтому не терпел отказов и возражений даже сейчас, будучи взрослым мужчиной. Наверное, Вера поэтому и приняла предложение пожениться: проще было согласиться, чем объяснять, почему нет. А еще статус жениха и невесты закрывал многие вопросы любителей посплетничать и пообсуждать чужую жизнь.       Вера отвела глаза, и окинула взглядом и без этого изученную наизусть квартиру, в которой Роберт жил один: высокие потолки, шикарная дубовая мебель, старинные часы с боем, на почетном месте книжный шкаф, забитый редкими книжными изданиями, в том числе зарубежными. С кровати послышался громкий вздох: Роберт продолжал сидеть на кровати, прислоняясь спиной к стене, накрыв ноги одеялом, и смотрел на Веру, которая, подняв руки, поправляла потрепавшуюся прическу. Шпильки то и дело задевали шрам на затылке, спрятанный под высоко собранными волосами.       – Расскажи о своих, издательских.       – Нечего. Ничего интересного.       – Что-то пишешь сейчас?       Вера подняла глаза на мужчину, продолжая распределять шпильки в волосах. Его волосы разделял идеальный пробор от правого виска, укладывая ровные пряди по сторонам. Порой Вере казалось, что в нем нет эмоций: он был тверд и холоден как скала, или даже айсберг. Никогда не говорил попусту, лишнего. Она ни разу не слышала, чтобы Роберт повысил голос. Он всегда оставался ровным. Точно из камня было высечено и его лицо: искусно, со вкусом, с остро отчерченными чертами. Вере завидовали все: мало того красавец, так еще и из хорошей семьи. У него был волевой квадратный подбородок. Когда Роберт улыбался, в щеках образовывались глубокие складки, отчего подбородок становился еще более выразительным, а родинка на правой щеке словно начинала танцевать. Вере он очень нравился таким, улыбающимся. Только вот улыбался Роберт крайне редко.       – Пишу, точнее, делаю наброски, – наконец заговорила Вера, уже более мягким тоном, садясь на стул, беря в руки чулки. – Хочу попробовать написать что-то взрослое, серьезное.       – Хочешь уйти из «Пионера»?       – Может быть, – пожала плечами Вера, раскатывая по ноге тонкую материю.       – Правильно. Давно пора идти дальше. Отец может помочь устроить тебя…       – Не надо, мы уже говорили об этом. Я сама. Отвези меня домой, пожалуйста, – поднявшись на ноги, Вера отвела в сторону от давно отзвучавшей пластинки тонарм, и закрыла крышку проигрывателя.       На носочках, чтобы не разбудить домашних, Вера скользнула из коридора, по которому из хозяйской спальни разносился храп Юрия Леонидовича, в комнату, и лишь закрыв дверь, включила свет. Никаких следов былого застолья уже не наблюдалось. Она еще не успела снять платье, как дверь в комнату с тихим скрипом открылась, и зашла заспанная Серафима в длинной, до пят, широкой сорочке.       – Разбудила? – шепнула Вера.       – Какой там! – махнула рукой женщина. – Наш Юрий Леонидович настойки накидался, а теперь гудит как паровоз.       Вера улыбнулась, перебирая в руках подол платья.       – Как вечер с Робертом?       Вера подняла голову, и снова улыбнулась и пожала плечами. Она сама не знала ответа.       – Иди сюда.       Серафима потянула девушку за руку, и усадила рядом с собой на край кровати. Заглянув ей в глаза, спросила:       – А вы что тянете со свадьбой? Или ты вообще не собираешься замуж за него?       Вера, как школьница, которая не выучила урок, продолжала молчать и теребить платье.       – Вера?       – Я не уверена, что люблю его. Раньше была уверена, а сейчас нет. Даже Юрию Леонидовичу он не нравится.       – Ну не Юрию Леонидовичу за него замуж идти и с ним жить. Так что пусть пыхтит молча.       Серафима поймала руки девушки, положив свою ладонь поверх. Женщины понимающе посмотрели друг на друга молча, понимая без слов, а затем Серафима Андреевна приободряюще похлопала руки Веры, сказав:       – Всё наладиться. Ложись спать. Утро вечера мудренее.       Вера с благодарностью уткнулась носом в теплую щеку наставницы, прежде чем та ушла, тихо закрыв за собой дверь.